Жили мы с мамой и бабушкой на улице Рузовская, дом 33, кв. 10. Мама работала на заводе — делала снаряды, а папа был на войне. Я какое-то время ходила в садик на углу Серпуховской улицы. Меня хотели эвакуировать, но я заболела коклюшем и осталась на все время блокады в Ленинграде.
Когда из садика меня отправили на лето на станцию Бернгардовка — мама привезла мне туда лепешек из одуванчиков, и я чуть не умерла, еле спасли, как сказали потом маме. Помню, как мы с мамой на санках ездили за водой и брали ее из Обводного канала.
В наш дом на улице Рузовской попала бомба, и нас выселили в подвал-бомбоубежище, где мы с бабушкой лежали, так как у нас от голода отказали ноги. Из подвала на улице Рузовской нас переселили на улицу Бронницкая, дом 10, кв. 20 (1_й этаж во дворе-колодце).
Помню, когда я гуляла на улице, как везде народ кричал и радовался, говорили, что выступал Калинин и что сняли блокаду Ленинграда. Это было 27 января 1944 года. На радостях моя бабушка испекла круглый хлебец из картофельных очисток. К сожалению, я не уточняла, где она взяла очистки, но до сих пор помню.
Помню, как мама с бабушкой везли меня на санках и уронили и не заметили. Я до сих пор вспоминаю с ужасом, как я лежала на снегу, не могла ни кричать, ни двигаться, но, слава Богу, они заметили, что уронили меня, и вернулись. Помню даже место и улицу, где это было.
Видела, как горели дома, как на саночках везли умерших.
До войны мы жили хорошо, так как мама работала, а папа мой — морской офицер, и у нас было все необходимое для жизни, а после войны остался только кованый, обитый железом бабушкин сундук, но хорошо хоть сами остались живы, хотя у всех была дистрофия.
Моя мама награждена медалью «За оборону Ленинграда», папа умер в 1946 году после всех ранений и болезней.
Жительницы блокадного Ленинграда набирают кипяток во время нахождения в бомбоубежище
Деревянченко Елена Владимировна
В истории каждой страны есть страницы, посвященные великим и трагическим событиям – революциям, войнам. На этих страницах кровью написаны имена героев, которые никогда не должны стереться из памяти человечества. Ведь историческая память - то, без чего невозможен менталитет, патриотизм, самосознание человека. Однако на моей Родине, наблюдается явный дефицит памяти. События Великой Отечественной войны становятся для молодого поколения сухими параграфами в учебниках, да еще поводом для нескольких выходных в году. Мы не можем допустить, чтобы был забыт беспримерный подвиг Ленинграда, ведь земля, по которой ходят наши дети, пропитана кровью и потом наших родителей, дедов – тех, чье титаническое мужество спасло еще совсем недавно нашу страну. О таких людях я и хочу рассказать, в надежде, что мой рассказ станет вкладом в наше общее дело сохранения памяти о войне.
Я, Елена Владимировна Деревянченко, урожденная Кожевникова, осталась теперь последней из нашей блокадной семьи. В конце 90-х годов мои дочери Екатерина и Людмила попросили бабушку и дедушку (моих родителей) записать их воспоминания о войне, но не обо всем успели их расспросить. Тогда они обратились ко мне, и к отцу, моему мужу, Вениамину Николаевичу, с просьбой продолжить летопись нашей семьи. Тогда еще была жива моя старшая сестра Эльвира, вместе с которой мы восстановили в памяти годы войны, блокады. К моменту начала войны наша семья жила в большой коммунальной квартире на Литейном проспекте (в наш дом попала бомба, сейчас на его месте сквер).
Мой отец, Владимир Гаврилович Кожевников, работал на сталелитейном заводе «Светлана». Мать, Екатерина Семеновна, воспитывала троих детей: Эльвиру (1933 года рождения), Елену (1937 года рождения) и родившуюся в конце мая 1941 года Танечку. Война для большинства населения была внезапной, неожиданной, во всех школах проходили выпускные балы. Объявление войны стало для всех шоком, никто не верил, что это всерьез, и война будет долгой, жестокой и беспощадной. Наш отец на второй день войны ушел добровольцем на фронт. Мама осталась одна с тремя детьми на руках. После объявления войны люди, конечно, бросились покупать продукты. Что могла купить мама с тремя малолетними детьми? Позже она вспоминала, что сумела купить три батона, килограмм манной крупы и спички. Большинство наших соседей уехали в эвакуацию в июле-августе 1941 года. Мама категорически отказалась.
Отец был артиллеристом на фронте с июня по ноябрь. Завод «Электроаппарат» запросил его обратно в конце ноября, но фактически мы его не видели – добираться пешком через весь город не было сил, поэтому он жил на заводе. Всю блокаду отец работал сначала на «Электроаппарате», потом на «Светлане» главным энергетиком, вел ежедневные записи по работе, которые мы бережно храним вместе с его фронтовой каской.
Начался страшный голод. В конце декабря умерла шестимесячная Танечка. Эля уже не могла ходить. Она сшила себе крошечный мешочек, в который положила несколько горошинок, это была ее соска. Мама относила ее в бомбоубежище во дворе, потом приходила за Танечкой, пока та была жива, а я бежала сама с ночным горшочком и медвежонком в руках. Помню, как у меня по дороге упала с валенка галоша, я вернулась за ней, в это время рядом ударил осколок, и я увидела, как рушится весь угол здания во дворе. Когда после войны папа повел нас в прекрасный музей блокады на Соляном, я, увидев макет полуразрушенного дома, сказала отцу, что я это видела, помню. О бое летчика Севастьянова пятого ноября, о том, как поймали на улице Маяковского фашистского летчика, я прочитала позже. Но в тот день в 1941 году мы лежали на одеяле под стеной дома, мама прикрывала нас своим телом, а в небе шел бой, падали горящие самолеты. Было очень страшно.
Некоторые звуки блокадной зимы навсегда врезались в память маленького ребенка: метроном, сирена, голос диктора Владимира Ярмагаева. Потом я много слушала рассказы родителей и их оставшихся в живых друзей, много читала и была потрясена подвигом защитников города. В нашей комнате уже нельзя было жить, морозы стояли под 40 градусов. Мы объединились с семьей Быстровых, топили буржуйку, мама пилила мебель, пришлось сжечь даже книги. Несмотря ни на что, мама умудрялась нас мыть. А сама она, красивая, 33-летняя женщина была вся покрыта черными пятнами – цинга. Как-то соседям принесли с фронта (а он был почти в черте города) хлеб и консервы. Мама положила все на подоконник, закрыла тряпкой и сказала нам: «Это чужое! Брать нельзя». Этот поступок мы с сестрой запомнили на всю жизнь. В семье всегда было отношение к хлебу как к святыне, его мы старались передать детям и внукам.
Когда отец в ноябре вернулся на завод, он принес гранату и сказал маме: «Если что, в плен фашистам не сдавайся». Она пролежала у нас всю войну – лишь после окончательной победы отец взорвал эту гранату в каком-то карьере.
В апреле папа проводил нас в эвакуацию. Наш грузовик ехал по льду Ладожского озера, колеса были уже наполовину в воде. До конца войны мы прожили в Омске. В начале мая 1945 года мы вернулись домой. Встретил нас отец, он очень был похож тогда на фигуры блокадного монумента на площади Победы. Перенесенные голод и холод давали о себе знать и после войны – сестра долго болела, а у меня отнимались ноги. Но постепенно жизнь наладилась.
Я всегда буду благодарна своим родителям за мою жизнь, которую они спасли. Я счастлива, что мои дети и внуки хорошо знают историю, чтят память погибших. Моя внучка в 14 лет написала стихи:
* * *
В тихих сугробах стонет рассвет,
А небо яснее лазури.
Но в нём затаились сотни ракет,
И всё сжалось в предчувствии бури…
Вдруг разрезав сияние нового дня,
Словно рока посланец – комета –
С собою неся океаны огня,
В спящий город упала ракета.
Вслед посыпались бомбы, и вновь
Утро встретили сонные люди.
Каждый этому дню отдавал всю любовь,
Не уверен, что завтрашний будет…
И как горькая, полная скорби вдова,
Обвита ледяными мостами,
Сквозь страшные проруби смотрит Нева
Как будто живыми глазами.
Да и весь он как будто ожил – Ленинград,
Неся свои кладбища к небу.
Словно стал он сильней во сто крат
Средь развалин своих, среди снега!
Крепче стали здесь лютый мороз,
И нет силы бороться, сражаться.
Но сильней страха, боли и слёз
Сотни тысяч сердец ленинградцев!
Погрузка сколотого льда и снега в грузовой трамвай на проспекте 25-го октября (Невский проспект в настоящее время) в блокадном Ленинграде.
Торочкова Вера Александровна
1 сентября 1942 года пошла в школу (сегодня это школа №55). Первый класс училась там, потом перевели на 9-ю Советскую улицу, там училась до 4 класса. Жила я с мамой, она имела медаль за оборону Ленинграда, умерла в 86 лет, не получив ни копейки пенсии. Помню, мама взяла меня и сестру мою родную и еще двух подруг, и мы пошли на салют, стояли против пушек, и когда был первый залп, мы все от страха упали на асфальт. Мама была очень худой и истощенной женщиной, тянула нас двоих, работала дворником, и ее практически не бывало дома. Папа наш застрелился в 1937 году, и нам некого было посылать на войну. Сегодня, я понимаю все то, что в нас было вложено и каким трудом это досталось. Мне очень обидно за это.
Больная дистрофией женщина, лежащая на кровати в блокадном Ленинграде.
Семенов Юрий Николаевич
Общество блокадного Ленинграда Красносельского района.
Родился в 1935 году, в доме 50 на Фонтанке. Когда началась война, мне было 6,5 лет, и я уже многое соображал. Помню с бабушкой идем по Фонтанке, и видим как военные на мостовой загружают огромные желтые ящики. Когда немцы начали бомбить город, нашим развлечением после ночных налетов на город, было собирать осколки от зенитных нарядов.
Когда замкнуло кольцо блокады, уже было не до шуток. Бабушка успела добыть большую пачку столярного и канцелярского клея. Из всего этого она готовила нам суп и делали лепешки.
5 декабря 1941 года ночью на город был совершен последний налет, был 40 градусный мороз. Этот налет на город для нашего дома стал роковым. К дому примыкала школа, котораую переоборудовали под госпиталь. В дом попали несколько фугасных бомб. Появились дружинники, стали выламывать двери, чтобы спасти тех, кто выжил. Нас дружинники перевели в соседний дом, на улицу Рубинштейна. После нам разрешили выйти и вернуться в наш дом, но он был расколот от крыши до фундамента, и трещина прошла прямо через нашу комнату. Дружинники разбирали завалы, складывали трупы около прачечной - тогда достали 166 тел. После войны нашли еще 8 скелетов. Мой лучший друг тогда тоже погиб, застряв между двух балок.
В марте по дороге жизни мы были эвакуированы.
Советские солдаты, переносящие пулемет «Максим», проходят мимо противотанковых надолб на Международном проспекте (ныне — Московский проспект, южная часть города) в блокадном Ленинграде.
Стрижевский Матвей Хаимович
Я родился 1 сентября 1938 года. Перед войной мы жили на станции «Лигово» Красносельского района Ленинградской области. Папа мой работал на заводе «Большевик» шофером. Мы жили втроем в 7-метровой комнате, а когда началась война, ютились где придется. Сначала нас приютил мамин брат, который жил у Ларских ворот и был сталеваром на Кировском заводе, потом его эвакуировали в Нижний Тагил. Когда мы с мамой ночевали у папиных родных, все родственники нас подкармливали, кто чем мог. 17 октября 1941 года папу забрали на фронт, а перед отправкой ему выделили общежитие на набережной Фонтанки, где мы стали жить с мамой, и две иждивенческих карточки.
В мои три года меня особенно сильно впечатлил дом на противоположной стороне улицы, который сгорел дотла.
Наступила весна 1942 года, мама пошла на работу в литейно-чугунный цех на Кировский завод. Транспорта не было, и она пешком добиралась до завода. Маме давали 250 грамм хлеба, эта была рабочая норма, а мне как иждивенцу - 125 грамм. Раз в месяц нам давали по половине литровой банки вареного риса и пачку папирос «Беломорканал». Мама всегда старалась поменять папиросы на какую-либо еду. Помню, был случай, когда пришли к нам в комнату две женщины из МПВО, посадили мать на стул, стали раздевать и параллельно избивать, отнимали у нее карточки на еду и незначительные деньги, которые мама прятала в нижнем белье. Как оказалась, это была моя крестная, тетя Рая, и жена папиного брата, тетя Ева. Они посчитали ее воровкой, поскольку, когда мама не работала, и сидела со мной, то, по их мнению, она и украла эти карточки, чтобы меня прокормить.
Мама была очень закаленной, но, тем не менее, истощенной от всего происходящего. У нас в комнате было очень холодно, мебели практически не было. Когда звучала тревога, мы скрывались в бомбоубежище, которое находилось напротив нашей парадной. Когда давали отбой воздушной тревоги, нужно было обратно подниматься домой, что было практически невозможно. Ступени и перила были очень скользкие, и подняться было целым испытанием.
Как-то она растопила печку, к нам в комнату вошла почтальон и принесла письмо от папы, в котором он писал, что его немного зацепило под Сталинградом, но, в общем, с ним все в порядке, и скоро опять на фронт. Он интересовался, как мы живы и здоровы ли.
Однажды мама пришла с работы, а меня дома нет. Оказалось, что меня увезли в госпиталь с дистрофией. Потом из больницы меня перевели в «Очаг» на улице Рубинштейна, там нам дарили небольшие подарки на Новый год (мандарины и печенья). Это было большим лакомством в 1943 году.
Хорошо помню, как мы пошли с мамой в кинотеатр «Прага», а после кино направились в сторону дома, потом дошли до Горьковского театра, и не можем понять, почему стоит безумный грохот. Мы подошли к Ломоносовскому садику и видим: в небе - ракеты и выстрелы, люди кричат, обнимаются… к маме подошел какой-то моряк, обнял ее, поцеловал и воскликнул: «Прорвали Блокаду!»
Легкий крейсер «Киров» салютует в честь окончательного прорыва блокады Ленинграда.
Тарасова Нина Ивановна
Как жила на Косой линии напротив Балтийского завода с начала войны, так и прожила вплоть до 1969 года в этом же месте. Никакие детские сады, пионерлагеря меня не коснулись, была дома за хозяйку. В круг моей ответственности входило отоварить карточки, добыть воды и принести дрова. У меня был брат 1940 года, в декабре у него отнялись руки ноги ипропала речь, полнейшая дистрофия. Наша советская медицина не сравнится с той медициной, которая существует на сегодняшний день. Врачи Блокадного Ленинграда выписывали дополнительное питание, благодаря, которому мой брат смог восстановиться и выжить. Брат мой глубоко больной человек и все равно он дожил до 73 лет. А сестренка моя родилась 24 сентября 1941 года, прямо сразу после начала Блокады, нас отдали в детский дом. Мама не выдержала и забрала нас очень скоро оттуда, таким образом, мы прожили все вместе всю Блокаду. Сосед нам говорил, когда начинается бомбежка, прячьтесь за печку, если дом упадет, печка останется.
Когда начались сильные обстрелы, соседка предложила прятаться нам в сарае, мы там соорудили нары и прожили там, в течение первых двух месяцев Блокады. Буквально, на следующий день, после того как мы перебрались обратно в дом, рядом упал снаряд, на наши нары свалилась огромная плита.
Когда нас хотели эвакуировать, отчим не отпустил нас. Его испугала ситуация на вокзале, он просто не смог отдать нас и отправил на дачу к знакомым в Кикерино. Мы прожили там весь июль и где-то в середине августа, когда к Кикерино стали походить немцы, мы быстро собрали вещи и покинули дом. Пошли к дороге, нас чудом подобрал какой-то лейтенант, который довез нас до Гатчино. Приехали туда, а там все разбомбили. Никого не сажают в поезда, до Ленинграда едут только военные составы. Но лейтенант, подвозивший нас, нашел выход. Он передал нас вместе с вещами солдатам, а маму взял под руку и прошел с ней в поезд как с женой.
Сестренка умерла в 1942 году, она похоронена на Смоленском кладбище. Мама работала в чугунно-литейном цеху на Балтийском заводе, делала шишки для снарядов. Ходили часто в баню на Гаванскую улицу, сначали вещи сдавали на дезинцифекцию, а потом мыться ходили. В блокаду было очень важно иметь мыло, соль и спички. Нас папа этому научил, и за всю Блокаду у нас не было вшей - это была редкость.
Дети блокадного Ленинграда у грядок на Мытнинской набережной.
Бубнов Григорий Михайлович
Ни одного нет яркого впечатления, только все страшные. Когда я был в детском саду, нас, по неизвестной причине, вывели во время обеда. Как мне потом рассказала мама, в здание попала бомба, нас вывели чуть раньше. Это было недалеко от того места, где сейчас Египетский мост.
Родители уходили на работу, а я оставался дома один. У семьи не было возможности меня куда-то определить. Апрель 1942 года - самый страшный месяц для нашей семьи. 16 апреля умер мой отец прямо на работе – на Балтийском заводе. 20 апреля не стало его родной сестры, моей тети. В самом конце месяца умер мой дедушка.
Большую часть блокады я провел с репродуктором черного цвета. Мама работала круглосуточно в морском порту телефонистом.
Когда была тревога, мама, если была дома, брала меня на руки и вставала между дверей – так был шанс выжить при обрушении дома.
Помню, как народ праздновал полное снятие блокады. Мы с мамой смотрели салют у Базового Матросского клуба на Площади Труда. А в День Победы мы стояли напротив Никольской церкви – смотрели, как идут войска от Нарвского проспекта в сторону Невского.
Жительница блокадного Ленинграда везет тело умершего на ручной тележке.
Романова Лидия Николаевна
Жили около Смольного, собственно там до сих пор, неподалеку и живем. Нас было четверо детей, я была младшей. В течение осени 1941 года умерли два брата и сестра. Была жуткая голодовка. Я могла стоять в очереди в булочную неизвестно сколько.
Отец был главным инженером завода. В декабре он поехал с очередной партией отремонтированных пулеметов на передовую. Там он был ранен и не хотел ложиться в госпиталь, несколько дней он пролежал дома, его навещали врачи, но все равно, он умер через 3 дня от ран и истощения организма.
Мать пошла работать на завод, где работал отец. 1941 год был страшным. Обычно, перед уходом на работу, мама выкладывала всех моих кукол на кровать, а 31 декабря, когда она пришла с работы, то увидела следующую картину, куклы были перевернуты и накрыты черной тряпкой, мама недоумевала, что произошло. Я ей объяснила, что куклы умерли от голода. У меня на тот момент была дистрофия 1 степени. Мама на следующий день принесла веточку ели, создала нам, тем самым ощущение какого-то праздника.
Начали выдавать семена, для засевания огородов. Осенью меня определили в детский сад на улице Бакунина. Детский сад был круглосуточный, и со мной там находилась дочка маминой сослуживицы, и вот она пришла забирать свою дочь и решила меня забрать тоже, потому что мама была занята на работе. Она меня забрала, и мы вышли из детского сада, тут началась воздушная тревога, и вдруг меня схватил милиционер и повел в отделение по ошибке. Потом мамочка моя забрала меня.
После прорыва блокады стало как-то полегче.
Невский проспект в Ленинграде в первые послеблокадные месяцы.
Шалыт А. Я.
Кольцо блокады Ленинграда замкнулось 8 сентября 1941 года. Этот день стал для меня особенно памятным. Мы с группой ребят стояли возле Урусовских домов недалеко от Пушкинского вокзала и разговаривали. Вдруг в небе послышался гул. Мы подняли головы и увидели армаду фашистских самолетов, которые следовали курсом на Ленинград. Так началась блокада.
Это был не просто массированный налет на город. Бомбы были сброшены на самые крупные Бадаевские продовольственные склады. Немцы были уверены, что теперь население блокированного города не выдержит. Резкое снижение норм продуктов питания приведут к голоду, плюс бомбежки и обстрелы - и люди потребуют от властей сдачи города.
Но не тут-то было. Моральный облик людей, их стойкость, мужество и героизм оказались выше коварных расчетов врага. Более того, от сильнейших морозов и непреклонного сопротивления защитников Ленинграда выдохлись сами захватчики. Жители же осажденного города, несмотря на голод, холод, на то, что смерть выкосила многие тысячи горожан, выстояли.
Страдания и бедствия ленинградцев не убили их интеллект. Многие находили в себе силы посещать Театр музкомедии - единственный, который действовал в то время. Работала Публичная библиотека. Пусть нерегулярно, но занятия шли и в Консерватории.
В этот период небольшая группа выпускников нашего Государственного института журналистики, не призванных по состоянию здоровья в армию, должны были получать дипломы. Готовиться к защите нам пришлось голодными, в нетопленных квартирах, при коптилках. В зале Публички, где мы работали, тоже была нестерпимая стужа, но читателей приходило довольно много.
Помню заветный день 1 января 1942 года. Самая страшная пора блокады. Именно в этот январский день мне выпало получать диплом журналиста. Полчаса с опухшими от голода ногами, испытывая сильнейшее недомогание, я поднимался на 3-й этаж института. Там нас поздравили с успехом в преодолении неимоверных трудностей и вручили дипломы. Мне удалось сохранить этот драгоценный документ по сей день. Тема диплома: «Тыл фашистской Германии, готовый в любую минуту взорваться».
Потом, когда болезнь отступила, и я достаточно окреп, меня призвали в армию. Я воевал на Калининском и Первом Прибалтийском фронтах. Дважды был ранен. Едва не потерял правую руку, что для журналиста особенно страшно.
За участие в боях награжден двумя орденами и многими медалями. Имею удостоверение блокадника. За многолетний труд в редакции газеты г. Пушкина и большой общественный вклад в его восстановление и развитие удостоен звания Почетного гражданина г. Пушкина.
Немецкие пленные солдаты и офицеры, захваченные во время операции по прорыву блокады Ленинграда. Район поселка Мга (Кировский район Ленинградской области).
Потоцкая (Тертищева) Галина Петровна
Я родилась за три месяца до начала войны в Ленинграде. Мы жили в доме на 7-й Красноармейской улице. Родители работали в порту: мама — секретарем-машинисткой, папа — радистом. В яслях, куда я ходила, было холодно, голодно и очень темно. Воспитателей было двое — обе Веры. Родители меня забирали позже всех, потому что далеко работали. В память врезалась картина: я стою, зажатая между коленками тети Веры, и капризничаю. Она мне говорит: «Иди, иди в спальню». На столе горит коптилка, в спальне очень темно и пищат крысы. В детстве я часто слышала от мамы: «Выжила, потому что ходила в ясли. Там детей хоть чем-то, но кормили». На выходные нам давали паек: полстакана чего-то белого и тягучего, видимо молочного или овсяного киселя, и малюсенький кусочек пудинга.
Когда блокаду уже прорвали, мне было три года и я все еще ходила в ясли. Никогда не забуду «урок нравственности», который преподали мне мои родители. Помню, я стояла на коленях на высоком ящике около стола на кухне. Рядом была тарелка с едой. Отец с матерью попросили, чтобы я поделилась с ними, но я сказала, что не дам, что это мое, и буквально грудью легла на тарелку. В ответ на это родители с укоризной посмотрели на меня и достали блюдо с чем-то необыкновенным, ярким, ароматным...
Всю жизнь, когда я вижу тарелку с оладьями, вспоминаю этот случай. Мама рассказывала, как я плакала, как отталкивала свой пудинг. «Берите, берите, ешьте моё. Только дайте мне немножко вашей еды»,— причитала я.
Это был очень жестокий урок. Но с тех пор я не могу съесть сладкий кусок одна и испытываю радость, если у меня есть возможность поделиться.
Из яслей меня иногда забирала бабушка Аня, знакомая нашей семьи. Она жила в подвале соседнего дома — так называемой дворницкой, не работала. В ожидании родителей мы с ней готовили тюрю — это теплая подсоленная вода с крошками хлеба. На поверхности плавали две-три жиринки, от пальца они «разбегались» мелкими желтыми кружочками, а я пыталась выловить хлебные крошки.
Вкупе со страшным голодом война чуть не забрала у меня отца. Он работал сутками и ходил домой пешком. Мама всегда знала точное время, когда папа придет. Но в то утро его долго не было, и мы пошли ему навстречу — через Советский переулок, Измайловский проспект, 10-ю Красноармейскую улицу, Лермонтовский проспект вышли на проспект Огородникова. Людей не было, только стояли санки — на них лежало немного дров, а сверху мой отец. Он почти замерз. Мама плакала, тормошила его, а он только говорил: «Не трогай меня, мне так хорошо». Маме все-таки удалось привести его в чувство, и мы потихоньку пошли домой.
В детстве у меня были любимые игрушки: собачка Вава с оторванным ухом из серого искусственного меха и кукла Нина — гуттаперчевый пупс. Нина — моя ровесница, она была подарена моей крестной, маминой подругой, я назвала куклу в честь нее. Изучая, как устроены закрывающиеся глазки, я случайно продавила их внутрь головы. Растянулись резинки, держащие руки и ноги. Не могу найти мастера, который бы мне ее починил. Хотела отдать мою «блокадницу» в музей. Куклу обещали принять, а мне вдруг стало больно с ней расставаться...