Шел третий год моего пребывания в лагере, вернее - в «особом лагере строгого режима». В других лагерях я не была, об их прелести и ужасах знала только понаслышке. Сюда мы пришли с первыми этапами, когда «строгий режим» только начинали организовывать. Нас долго держали в карантине, за колючей проволокой, пока из этого старого лагеря вывозили старый контингент (так звали тех, кто его населял). Потом меняли заборы и строили барак усиленного режима - БУР - вместо старого маленького карцера. Потом меняли начальство. Для тех, кто впервые попал в лагерь, любой режим уже был особым.

С самого начала нам объявили, что мы имеем право на два письма в год, но одно почему-то всегда пропадало, и раз в месяц можно отправить открытку, образец которой висел у цензора над столом: «Я жива, здорова, пришлите посылку». И ни слова больше. Естественно, что не каждый из нас мог решиться на такое послание. Это о наших правах.  

А об обязанностях: 1. Бес-прекословное выполнение лагерного режима;

2. Двенадцатичасовой рабочий день и обязательное выполнение нормы или любого задания, данного нарядчиком, и еще целый перечень всяких бытовых ограничений.

Первый год было очень трудно ко всему этому привыкать, но постепенно все стало приходить в норму. Научились работать, и уже меньше народа стало ночевать в БУРе, ведь за невыполнение нормы человек шел в карцер, при этом получал 400 граммов хлеба и раз в сутки миску баланды. Научились не опаздывать на развод и поверки и не спорить с начальством. Мы втягивались в тот режим, который нам задавали, а может, просто уже не было сил противостоять ему. Поэтому, когда кто-то из вновь прибывших  рассказывал о произволе,  царившем  в «общих»  лагерях,  мы радовались и благодарили Бога за то, что  нам чертовски повезло. У нас были одни политические. Только женщины - от конюха и ассенизатора до кузнеца и слесаря высшего разряда. И не было в лагере ни воровства, ни драк, все было тихо и спокойно.

И все же вскоре после Нового 1950 года начались кое-какие изменения в нашей жизни. Давно не привозили кино. Пропали газеты, которые раньше вывешивались на стенде у конторы. А вскоре замолчало и радио. Нас оторвали от внешнего мира. В конце марта нам зачитали приказ по лагерю, согласно которому в течение двух недель все заключенные обязаны получить в каптерке комплект верхней одежды по установленной норме. В эту «норму» входило: телогрейка, два платья и косынка. Платья замечательные - мешок с двумя рукавами и воротничком с одной пуговкой, из подкладочной ткани серого, коричневого и линялого черного цвета. Приказ есть приказ, мы подчинились, получили, хотя носить не собирались. Пусть будут, может, и пригодятся.

В этот год была ранняя весна, и первый апрельский выходной был солнечным и теплым. Однако погоду нам испортили на утренней поверке, когда объявили, что все должны к одиннадцати часам с казенными вещами прийти на площадь к третьему бараку. Потом вдоль строя побежал дежурный и внес поправку: по звону пойдете к третьему по очереди - сначала первый барак, потом  второй и так далее.

Молодцы, сообразили! А то бы сразу две тысячи баб со шмотками рванули к третьему бараку! Вот была бы потеха. Мы жили в шестом бараке. Значит, наша очередь последняя. Правда, за нами еще был инвалидный барак человек на 60, размещенный в бывшем клубе.

Любопытство не давало сидеть на месте, и мы полетели к третьему бараку. Там, на площади, были расставлены столы, за которыми сидели художники, библиотекарь, нарядчики и прочие, то есть, попросту говоря, «придурки» (придурки - это зэки, трудившиеся на легкой работе). 

Перед ними лежали какие-то списки, куча трафаретов и миски с белой краской. За ними стояли и расхаживали все лагерные начальники. Заглядывали через головы, что-то показывали пальцами и что-то говорили подходившим к столам женщинам. Женщины раскладывали на столах свои казенные платья и телогрейки, а «придурки» мазали на них белой краской номера. Большие, высотой 20 см, буквы от А до Я и того же размера двух- или трехзначные номера. Такие большие номера ставили на спинке платья и телогрейке, а впереди, над правым коленом, ставили номер вдвое меньше и такой же номер на косынке - на самом лбу. За порядком в толпе наблюдали дежурные - вертухаи.

Все участники процесса были серьезны и сосредоточенны. А мне ситуация показалась каким-то абсурдом, каким-то фарсом, и серьезность «художников», начальничков и надсмотрщиков не встревожила, а развеселила. Видать, виной всему была весна. Мои подружки - две румыночки - на все происходящее вытаращили глаза.

- Жеки! Что это? Зачем?

- А не знаю. Поживем - увидим.

К нам подошла Вера Самуиловна Бронштейн - старая коммунистка. Свой первый лагерный опыт она получила еще девушкой, до революции, в царской ссылке, а благодаря своим близким «родственным связям» продолжала его по сей день, побывав в разных лагерях, с разными режимами, в разных областях нашей необъятной Родины. Она торжественно прошествовала мимо дежурного. На плечах у нее была распахнутая телогрейка, а в руках - две серые тряпки. Платья.

- Это же черт знает что такое! - зашептала она. - Мало, что пронумеровали все вещи, так велят носить их обязательно. Приказано сдать все свое, кроме нижнего белья, в каптерку на хранение в трехдневный срок. А что не сдашь - все конфискуют. Возмутительно!

И я вдруг представила, как завтра или послезавтра пойдет развод на фабрику и все будут в сером с номерами, как в черно-белом кино - хроника военных лет. Немецкие лагеря. А Вера Самуиловна вдруг резко развернулась к нам спиной, и мы увидели ее свеженький белый номер во всю спину. Как на кузове грузовика.

- Это же произвол, конц-

лагерь какой-то! Куда смотрит партия? - зашептала она.

- Вера Самуиловна! Что вы возмущаетесь?! Вы должны быть счастливы и довольны. Подумаешь - номера, зато ваши идеи уже воплощаются в жизнь! Мы первыми дожили до коммунизма - мы живем в одинаковых бараках, спим на одинаковых нарах, едим одну и ту же баланду, теперь и одеты будем одинаково! А главное, что и мысли, и желания у всех одни. У женщин русских, украинок, литовок, латышек, немок, эстонок, полек и прочих. У всех одно заветное желание, одна мечта - мы все хотим на волю!

Вера Самуиловна посмотрела на меня своими умными черными глазами, махнула рукой, повернулась и молча поплелась в свой барак.

Вечером очередь дошла и до нас. Я получила свой номер - Ц-227. Комбинезон, платья, телогрейка - и все под номером Ц-227. Все было всерьез и по-настоящему. Сначала как-то оскорбляло. Потом привыкли. Потом номер прирос, как кожа, а когда после смерти Сталина разрешили носить свои вещи, мы не расстались с номерами на телогрейках и комбинезонах, у которых еще не вышел срок носки. Нам номер не мешал. Забыть его так же трудно, как дату своего рождения.
Золотое кольцо