Мореплаватель и стрелок

Николая Гумилёва взяли 3 августа 1921 года по печально известному в Петрограде «Делу профессора Таганцева». Будучи арестован и попав на Шпалерную, в камеру № 77, Гумилёв вёл себя как Помпей у пиратов в его одноимённом стихотворении. Фото из личного дела Гумилёва красноречиво свидетельствует о том, что за методы применялись чекистами при работе с подследственными. Стратановский, «заехав» в эту камеру после гибели Гумилёва, утверждал, что своими глазами видел оставленную на стене камеры надпись: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь». 26 августа он был расстрелян под станцией Бернгардовка Ириновской железной дороги, в окрестностях Петрограда. Никого не оговорил…


Николай Гумилёв.
Фото: из следственного дела / Wikimedia


«Слово ПОЭТ Гумилёв в разговоре произносил каким-то особенным звуком – ПУЭТ – и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными буквами, совсем иначе, чем все остальные слова. Эта вера в волшебную силу поэзии, «солнце останавливавшей словом, словом разрушавшей города», никогда не покидало Гумилёва. В ней он никогда не усомнился. Отсюда и только отсюда то чувство необычайной почтительности, с которой он относился к поэтам и, раньше всего, к себе самому, как к одному из носителей этой могучей и загадочной силы», – пишет Чуковский. 



Подложное дело

Советская власть окрестила дело, по которому он был осуждён, заговором Петроградской боевой организации. Отметим, что вся деятельность организации свелась к взрыву гипсового памятника революционному поэту Володарскому, стоявшего на бульваре Профсоюзов, откуда его, уже одноногого, очень быстро убрали. 

Из того, что говорилось и писалось о причастности Гумилёва к деятельности организации, заслуживает внимания точка зрения Льва Лурье. Он считает, что реабилитация была необходима, чтобы поэзия Гумилёва наконец-то увидела свет. Мнение же о том, что Гумилёв попал под жернова истории и является в этом деле случайной жертвой, Лурье считает не просто ошибочным, но и оскорбительным для Николая Степановича. 



Человек-противоречие

Гумилёв – человек-противоречие. В 1921-м, вернувшись из Англии в Советскую Республику, он демонстративно снимает шапку и осеняет себя крестным знамением, проходя мимо церквей и храмов. Во весь голос заявляет о своих монархических взглядах. «Я ему подарил пистолет и портрет своего государя», – читает он на поэтическом вечере, где собрались далеко не монархисты. Он самой своей жизнью ставит удивительный  и удачный эксперимент, в результате которого из болезненного и слабого ребёнка, гимназиста-второгодника и неудавшегося морского офицера, оставившего кадетский корпус, а затем бросившего Сорбонну, косноязычного и некрасивого «гадкого утёнка» он превратится в высокообразованного человека своего времени, кавалерийского офицера, который смотрелся в форме так, как будто он в ней родился. Он освоил и всю жизнь преподавал одну-единственную «весёлую науку»:

…Я учу их, как не бояться, 

Не бояться и делать что надо. 



«Айболит русской словесности» 

Он разработает и создаст теорию акмеизма. Он, объявив поэзию ремеслом, создаст «Цех поэтов». Отзвуки его величия мы находим у людей, казалось бы, очень от него далёких, таких как Тихонов, Сельвинский и даже Константин Симонов. Я склонен думать, что и у Эдуарда Багрицкого многие поэтические строки родились не только от чтения им романов Стивенсона. У Павла Когана в 1937 году «…в флибустьерском дальнем синем море бригантина» подняла паруса, во многом благодаря «Капитанам» Гумилёва. 

В 1928 году Михаил Светлов (вошедший в массовую культуру как человек и пароход их х/ф «Бриллиантовая рука») начнёт одно из своих стихотворений следующим образом: 

                                             Я в жизни ни разу не был в таверне,

                                             Я не пил с матросами крепкого виски, 

                                             Я в жизни ни разу не буду, наверно,

                                             Скакать на коне по степям аравийским.

Заканчивает он его так: 

                                            В двенадцать у нас запирают ворота, 

                                            Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою,

                                            И всё мне казалось: за поворотом

                                            Усатые тигры прошли к водопою.

«Айболит русской словесности» Корней Иванович Чуковский с его африканским корпусом детских стихов, конечно, вышел из африканских стихов Гумилёва. Все его Бармалеи и Лимпопо, Айболиты и Килиманджаро, как и гуляющий «с Татошей и Какошей по аллее» Крокодил, заставляют вспомнить путешествия Николая Степановича. 

Юрий Карлович Олеша в своих «Трёх толстяках», характеризуя двенадцатилетнего наследника Тутти, устами поварят расскажет о мальчике, похожем на злую девочку, и о том, что ему игре в куклы должно было бы предпочесть охоту на львов, заставляя вспомнить Гумилёва, говорившего о себе: «Мне только тринадцать лет».



Представлен к двум «Георгиям» 

Интересный факт: мама поэта, Анна Ивановна Гумилёва, так до конца жизни и не поверила в то, что её сын был расстрелян Петроградской ЧК, и искренне считала, что он благоденствует где-то на Мадагаскаре. 

Гумилёв, имея склонность к игре со смертью, сначала – как с модой и веянием времени, в дальнейшем – продолжив эти игры на качественно ином уровне, сформирует из себя волевого и целеустремлённого человека «прямого действия». Недаром недавно ушедший от нас Эдуард Вениаминович Лимонов в эссе о Гумилёве в «Священных монстрах» поставит рядом с ним Бориса Савинкова. Лимонов со свойственным ему радикализмом назовёт Николая Степановича «протофашистом» и заметит: «Гумилёв – это наш Киплинг, это наш Пьер Лоти, но, помимо этого, он один отдувается в нашей поэзии за Леконта де Лиля, за Хосе Мария Эредиа и всю парнасскую школу. Мистическая мужественность присутствует в биографии поэта Гумилёва – мореплавателя и стрелка». Сказано с пафосом, сильно, а главное – с любовью. 

Николай Гумилёв – не бесплотный мечтатель и фантазёр. Если он принимает для себя какое-то решение, ничто не может его остановить в реализации и достижении этой цели – будь то путешествие в Африку или вступление в ряды добровольцев в начавшейся Первой мировой войне (и это имея на руках «белый билет»). Уйдя на войну, он становится разведчиком-кавалеристом, представленным к двум «Георгиям» («За храбрость»). Одного он удостоится за разведывательный рейд, второго – за то, что во время отступления вынес под артобстрелом пулемёт.  


Он чуть-чуть не присоединил Эфиопию (Абиссинию) как православную страну к России, доказывая на полном серьёзе, что поэты лучше любого политика способны управлять государством


Он чуть-чуть не присоединил Эфиопию (Абиссинию) как православную страну к России, доказывая на полном серьёзе, что поэты лучше любого политика способны управлять государством, так как всей своей поэтической деятельностью приучены преодолевать трудности и сражаться не с ветряными мельницами, а с реальными обстоятельствами, и решать сложные задачи. Честертон, столкнувшись с Гумилёвым в Лондоне, незадолго до возвращения поэта в уже Советскую Россию, оставит воспоминания о встрече с ним, глубоко поразившей английского писателя.                                          

Он будет среди тех немногих, кто благодаря своей воле воплотил дендистский идеал поведения и отношения к жизни и творчеству, демонстрируя пример огромной внутренней силы и аристократизма. Он выделялся, не надевая  на себя жёлтых кофт, не скрипя сапогами и не рядясь в косоворотки – позволил себе носить на голове цилиндр, в то время как большая часть публики предпочитала ношение котелков или кепок.


Николай Гумилёв в Париже,1906 год. 
Фото: Максимилиан Волошин / Wikimedia


Говорите от своего имени!

«Оцуп (поэт Николай Оцуп. – «С») вспоминал характерный эпизод, происшедший на знаменитом обеде в честь приехавшего в Советскую Россию в 1920 году Герберта Уэллса в голодном и холодном Доме литераторов… Один почтенный писатель (А.В. Амфитеатров), распахивая пиджак, заговорил о грязи и нищете, в которой заставляют жить деятелей русской культуры. Писатель жаловался на ужасные гигиенические условия тогдашней жизни. Речь эта, взволнованная и справедливая, вызвала всё же ощущение неловкости: равнодушному, спокойному, хорошо и чисто одетому англичанину стоило ли рассказывать об этих слишком интимных подробностях? Гумилёва особенно покоробило заявление о неделями не мытом белье писателей. Он повернулся к говорящему и произнёс довольно громко: «Parlez pour vous!» («Говорите от своего имени!»). Так описывает прозаик и журналист Вера Лукницкая эту очень характерную для Гумилёва ситуацию.

Если Блаватская будет искать тайную доктрину в оккультизме и тайнах Востока, Рерих уйдёт с головой в поиски Шамбалы, то свою «Индию духа» Гумилёв найдёт в Африке. Интерес к Африке в это время закономерен. «Чёрный континент» – Африка, «исполинской висящая грушей» – будет завораживать европейцев. Конрад, Хаггард, позже Хэмингуэй в литературе будут находить в Африке – каждый что-то своё. Гумилёв попытается взять всю мудрость земли, из которой вышло человечество.

Написанное им звучит как перебирание чёток. Это книги стихов: «Путь конквистадоров», «Романтическе цветы», «Жемчуга», «Чужое небо», «Колчан», «Костёр», «Шатёр», «Мик» (африканская поэма), пьесы в стихах «Гондла», «Дитя Аллаха», «Отравленная туника», книга китайских стихов: «Фарфоровый павильон». Он не успел опубликовать книги стихов «Огненный столп», «Посредине странствия земного» и поэму «Дракон».

В 1932 году Павел Николаевич Лукницкий обнаружил на Памире несколько пиков, не отмеченных тогда ни на одной географической карте. Высоту в 6 600 метров он назвал пиком Маяковского, а расположенный рядом горный массив – «Шатёр». Так был назван последний прижизненный сборник стихов Николая Гумилёва.

Поделиться