"Двойные стандарты были популярны и тогда"

Одним из заметных событий минувшей недели стал выход в свет двухтомного документального исследования переписки Сталина, Рузвельта и Черчилля в годы войны*. О том, что открылось ученым, "Огонек" расспрашивал одного из авторов исследования — доктора исторических наук, заведующего кафедрой истории и политики стран Европы и Америки МГИМО МИД России Владимира Печатнова.

— Владимир Олегович, хотя изрядная часть документов времен войны до сих пор не всем доступна, переписка "большой тройки" и в научной, и в популярной литературе представлена широко. Но вот презентовано новое большое исследование — ваше. О чем оно?

— Нам с соавтором — преподавателем МГИМО Искандэром Магадеевым — повезло: наш проект получил поддержку МИД России и нам помогали не только с доступом, но и с выявлением материалов. Особенно в части, касающейся шифропереписки Молотова и Сталина с послами. Благодаря финансовой поддержке фонда "Русский мир" мы смогли основательно поработать и в западных архивах: за пять лет собрали около 5 тысяч документов из разных фондов (например, Черчилля, Идена, Рузвельта, из Национальных архивов США и Великобритании) и проанализировали под таким углом зрения, под которым они никогда не рассматривались.

— Под каким же?

— В середине 1990-х я работал в американских архивах и увидел черновики посланий Рузвельта Сталину. В глаза бросилась правка президента. Тогда я впервые и задумался над тем, что было бы интересно проанализировать, как писались послания каждой из сторон. В Москве, когда я вернулся, выяснилось, что большая часть документов по переписке Сталина с союзниками рассекречена с 1999 года, но в нее почти никто не заглядывал.

— Неужели тут оказалось возможным найти что-то новое?

— Вот именно с такой реакцией мы сталкивались в начале нашей работы. Но как только были опубликованы несколько фрагментов, в профессиональном сообществе возник интерес: оказалось, что и знакомые всем документы могут "заговорить" иначе. Мы обращали внимание на те материалы, которые никто не удосужился изучить подробно. Причины были разные — не нужно, неинтересно, а подчас и неудобно. Особенно для Черчилля. Даже его биографы избегали упоминаний о некоторых фактах...

— Например?

— Послание Сталину в июне 1945 года, о котором Черчилль рассказал в своих мемуарах, приведя его текст целиком. Письмо было жестким по содержанию и стилю, написано в ходе Триестского кризиса, когда СССР поддержал претензии на Триест югославов, а англичане с американцами — итальянцев. Но в московских архивах этого письма Черчилля не обнаружилось. Выяснилось, что он так его и не отправил, а в мемуарах использовал как отправленное: уж очень хотелось продемонстрировать, как он жестко выговаривал Сталину. На самом деле он отправил вежливое и сдержанное письмо, оно как раз в архивах есть. Не думаю, что подмена была сознательной: прошли годы, Черчилль мог просто забыть, какое письмо он отправил в Москву, и найденный в черновиках вариант пришелся в самый раз. А вот биографы Черчилля не могли не знать и просто замолчали этот факт, чтобы не портить имидж экс-премьера.

— И часто на словах было одно, на деле другое?

— В нашем исследовании мы как раз и сравнивали вежливую фразеологию посланий, особенно английских, с подлинным настроем, который стоял за словами, и с происходившими реально событиями. В сравнении очевидно, что двойные стандарты были популярны и тогда. Мы лишь хотели понять мотивы, которыми руководствовались все участники процесса.

— А в архивах США вы нашли нечто подобное письму Черчилля?

— Нашли. Например, документ, из которого следует, что Рузвельт сам напрашивался на размещение в советском посольстве во время Тегеранской конференции 1943 года. Версия американских исследователей до сих пор заключалась в том, что коварный Сталин заманил их лидера на советскую территорию всеми правдами и неправдами, чтобы того было легче подслушивать. Но мы обнаружили совпадающие донесения дипломатов (СССР и США), свидетельствующие о том, что поселиться бок о бок со Сталиным было горячим желанием самого Рузвельта. Он скрытно, даже от своего ближайшего окружения, сообщил о нем советскому лидеру, но просил представить все так, чтобы никто не догадался о его просьбе.

— Зачем ему это?

— Рузвельт не был наивным человеком и, конечно, понимал, что окажется "под колпаком" на советской территории. Но он очень хотел продемонстрировать Сталину, что не боится этого и что ему нечего скрывать от союзника. Так сказать, зарекомендовать себя с первой встречи, завоевать доверие советского вождя. И добился своего. Сталин был впечатлен его открытостью.

— Рузвельт переиграл Черчилля в снискании расположения Сталина?

— Пожалуй. Он конкурировал с Черчиллем, который пытался выступать посредником в диалоге между Сталиным и президентом, опередил его и в первой личной встрече — в августе 1942 года. Рузвельт ревниво относился к тому, что британский премьер вел более активную переписку со Сталиным. В итоге Рузвельт преуспел: Сталин относился к нему более ровно и уважительно, чем к Черчиллю. Особенно после Тегерана, когда президент США стал главным партнером, а вес Великобритании в мировых делах пошел на спад. Сталин, как правило, не позволял себе колкостей в адрес Рузвельта.

— Что, по-вашему, тут было решающим: личность визави или усиление экономико-военной мощи партнера?

— Главным был трезвый расчет. Хотя и личностный аспект не стоит сбрасывать со счетов: Рузвельт был человеком уравновешенным, последовательным, с четкой стратегией в отношении СССР, что вызывало симпатию. Но еще важнее было то, что Рузвельт оказался нужным партнером в достижении сталинских целей: он, в отличие от британца, был более склонен идти на уступки СССР в Восточной Европе, на Среднем и Ближнем Востоке, был жестче настроен в отношении Германии. Кроме того, имелся и расчет на помощь США в восстановлении разрушенной войной экономики СССР.

— О разнице в подходах Сталина говорят прозвища Капитан и Кабан, присвоенные соответственно Рузвельту и Черчиллю...

— Вот только не Сталин их придумал — это советские разведчики. Конечно, они не могли не знать об отношении вождя к обоим лидерам, и прозвища довольно точно отражают это понимание. Сталин, кстати, эти прозвища никогда не использовал. В отличие от англичан, которые за глаза величали его "медведем", "варваром" и т.д.

— Он знал?

— Думаю, да. И всегда болезненно относился к унижению достоинства СССР и своего личного. Он не раз пенял Черчиллю, что британские военные, например, относятся к своим советским коллегам со снобизмом, смотрят на них враждебно, свысока.

— И как Черчилль реагировал?

— Он был эмоциональным человеком и всегда реагировал бурно и на выговоры, и на комплименты Сталина. На последние даже сильнее, потому что они были редки, а когда случались, то вызывали у Черчилля даже слезы умиления. Об этом англичане тоже не любят упоминать, как и о том, какие ответные комплименты Черчилль отпускал в адрес СССР и его вождя. Дошло до того, что даже советская система удостоилась похвалы: мол, он, британский премьер, против нее не возражает, если она дает счастье простому народу.

— Когда это он так "прозрел"?

— После Сталинграда. Тогда Черчиллю стало ясно, что СССР вынесет главные тяготы войны и без него победы не будет. Весна 1943 года — время самых прочувствованных высказываний Черчилля в беседах с Майским (Иван Майский — посол СССР в Великобритании.— "О"), да и в посланиях Сталину, особенно по случаю очередной победы Красной армии. Это был момент наивысшего восхищения и отчасти зависти Черчилля к советским успехам на фронте.

— Ваше впечатление: кто из троих сильнее как политик?

— Все были личностями выдающимися, действовавшими в критическую переломную эпоху, хотя и очень разными. Если взять за критерий тон посланий, можно прийти к выводу, что советская сторона, изъяснявшаяся ясно и четко, выглядит сильнее, последовательнее и достойнее, чем ее визави, часто уклонявшиеся от прямых ответов и твердых обязательств. Но, если добавить к переписке фон, на котором она шла (донесения послов, внутренняя переписка, обмен посланиями между Рузвельтом и Черчиллем), а также реальное развитие событий, то становится очевидным, что Сталину не удалось добиться главного — изменить общую стратегию союзников, направленную на ведение войны чужими руками, прежде всего ускорить открытие второго фронта. Впрочем, сбить их с этой позиции было, видимо, невозможно. При этом были вопросы, по которым Сталину удавалось успешно нажимать на союзников, добиваясь, например, увеличения поставок по ленд-лизу. Кстати, не в последнюю очередь на уступчивость Черчилля и Рузвельта в этом вопросе влиял комплекс вины за проволочки с открытием второго фронта. И Сталин умело это использовал, выбивая дополнительные поставки и заставляя приезжать Черчилля и Рузвельта на встречи в Москву, Ялту и Тегеран. Как известно, американцу крайне не хотелось ехать так далеко, в том числе и по состоянию здоровья, но для Сталина это был вопрос престижа. Выиграл советский вождь и в вопросе создания военно-политической комиссии по Италии, хотя союзники собирались вообще не допускать его к итальянским делам. Ему удалось отстоять участие СССР в разделе трофейного итальянского флота. Или польский вопрос: Сталин сумел настоять на сохранении просоветского правительства в Польше... Думаю, он выжал из них все возможное и дотянулся до того, до чего можно было дотянуться. И на Западе, особенно в окружении Черчилля, признавали, что Сталин более сильный политик и военный стратег, чем родной премьер.

— Изменился ли взгляд Сталина на своих адресатов за пять лет? Может, поменялся стиль обращения к ним?

— В чем-то, наверное, изменился. Он лучше их узнал, научился играть на противоречиях, использовать их сильные и слабые стороны, особенно более эмоционального и импульсивного Черчилля. Другое изменение — постепенное переключение внимания с Черчилля на Рузвельта как главного партнера. Стилистика переписки менялась мало — все тот же скупой, сугубо деловой тон, изредка разбавляемый нотками теплоты. Неизменным, думаю, оставалось и подозрительное классовое отношение к "буржуазным деятелям", с которыми нужно было всегда быть начеку. Выросла уверенность Сталина в себе, которая постепенно перерастала в самоуверенность. Один тому пример — это замена опытных ветеранов советской дипломатии — Майского и Литвинова (Максим Литвинов — посол СССР в США.— "О"), которые сыграли важную роль в становлении переписки с Черчиллем и Рузвельтом. Тем самым Сталин хотел показать недовольство союзниками, когда те в очередной (и последний) раз отложили открытие второго фронта. Но он уже ощущал, что теперь справится и без помощи ветеранов, и отправил на смену им молодых послов — Громыко и Гусева, которым тогда не было и 40 лет. Конечно, сменив опытных послов, Сталин немало потерял — и в качестве оценок, и в степени информированности о ситуации в союзных столицах.

— А у западных лидеров тон в посланиях к Сталину менялся?

— Менялся в зависимости от обстоятельств, причем в широкой амплитуде — от холодности до братания. Последнее наблюдалось в момент открытия второго фронта. Кстати, не только Сталин, но и союзники в тот момент были как никогда приветливы — Кремль выполнил обещание, оттянув немецкие силы от Нормандии с помощью операции "Багратион", снизив тем самым возможные потери британцев и американцев.

— А после личных встреч каков был настрой?

— Это зависело от результативности переговоров и от личного общения. Как правило, все бывали довольны результатами, союзники рассыпались в благодарности, а Сталин в одном из писем после Тегерана даже дописал лично от себя "привет!". В ходе встреч каждый проверял свои заочные представления о партнерах. Сталин, например, мог убедиться, будучи внимательным психологом и наблюдая за тем, как общались между собой Черчилль и Рузвельт, что между ними нет полного согласия, более того, присутствует соперничество. И он использовал их разногласия, начиная с Тегерана, где Рузвельт явно подыгрывал Сталину за счет Черчилля, что того очень обижало. Рузвельт вообще рассчитывал на личное обаяние. У него была заветная цель — изменить сталинский подход к отношениям с Западом. Американца волновало, что будет после победы, и он хотел приручить Сталина, чтобы развернуть советскую политику, приблизить СССР к Западу. Он рассчитывал, что если изменится вождь, то изменится и система...

— Рузвельт был наивен?

— Скорее был оптимистом, верил, что все можно изменить. И у него были основания для таких надежд: Сталин наладил отношения с православной церковью, распустил Коминтерн, возродил преемственность с прошлым. Казалось, что СССР возвращается в семью западных государств. Да и сам Сталин в те годы не собирался рвать с Западом. Обострение отношений с США не было его выбором... А вот Черчилль был более подозрителен и не верил, что Сталина удастся цивилизовать.

— Это была переписка одного против двух?

— Зачастую так и происходило, поскольку эпистолярный треугольник не был равносторонним. Черчилль был ближе к Рузвельту, несмотря ни на какие разногласия, чем каждый из них к Сталину. Кроме того, они информировали друг друга, старались держать "единый фронт", согласовывали свои послания. Их переписка между собой была гораздо интенсивней, чем со Сталиным,— более 2 тысяч посланий. Но когда они не совпадали во мнениях, советский лидер это использовал.

— Значит, манипулировал ими?

— Ему удавалось провоцировать Черчилля на эмоциональные эскапады. Рузвельт был более психологически устойчив, да и более закрыт. Черчилль при всем британском лицемерии был более открытым, обладал, как писал Майский, "эмоционально-художественным темпераментом". Сталин же, как хладнокровный психолог, быстро в этом разобрался и регулярно обдавал Черчилля контрастным душем. Рузвельта ему удавалось задеть за живое, вызывая в нем чувство сопереживания. Президент вообще был способен поставить себя на место другого. Например, он писал Черчиллю, говоря о Сталине: "Нам всегда нужно помнить о личности нашего союзника и той трудной и опасной ситуации, в которой он находится. Нельзя ожидать вселенского взгляда на войну от человека, в страну которого вторгся враг". Британец же избегал "влезать в неприятную шкуру" Сталина, как он выразился в одном из черновиков послания Рузвельту.

— Странно, что такая переписка вообще увидела свет...

— Это уникальная переписка! Не было другого случая в истории, чтобы в течение пяти лет лидеры трех крупнейших держав регулярно обменивались информацией, спорили, согласовывали свои действия. В истории мировых войн — это небывалый феномен. Я обнаружил в мидовских и партийных архивах, что первая публикация переписки планировалась еще в 1950 году. Такой проект не мог быть утвержден без сталинского одобрения: он, скорее всего, видел в переписке свой политический актив и его тревожили уже тогда предпринимавшиеся попытки сфальсифицировать историю войны... Думаю, даже неискушенному читателю захочется полистать нашу книгу: когда подбираешь документы так, как мы это сделали, переписка оживает, а вместе с ней и сама история.

Беседовала Светлана Сухова

* В.О. Печатнов, И.Э Магадеев. Переписка И.В. Сталина с Ф. Рузвельтом и У. Черчиллем в годы Великой Отечественной войны: Документальное исследование: в 2 т. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2015

Поделиться