«Пандемия — малозаметное явление в развитии искусства»

Фото: ИЗВЕСТИЯ/Андрей Эрштрем


Акции Pussy Riot опасны для искусства, музеи не должны спрашивать у общества, что выставлять или приобретать, а молодые российские художники сегодня мыслят интернационально. Об этом «Известиям» рассказал один из ведущих концептуалистов, участник арт-группы «Коллективные действия» Игорь Макаревич. 30-летие совместной творческой деятельности со своей супругой Еленой Елагиной он отмечает сразу двумя экспозициями: реконструкцией в Центре Вознесенского «Закрытой рыбной выставки» (с нее в 1990 году и начался творческий тандем) и масштабной ретроспективой в Московском музее современного искусства (ММОМА).


— В какой степени вы были вовлечены в создание выставок, которые сейчас проходят в ММОМА и Центре Вознесенского?

— На 100% вовлечены, поскольку это итог почти всей нашей с Еленой Елагиной творческой деятельности. А реконструкция «Рыбной выставки» 1990 года сделана силами молодых художников. Таким образом возникает связь между искусством разных поколений, что довольно редко наблюдается в России. Нам очень интересно, как молодые авторы воспринимают проблемы, которые мы решали в 1990 году. Где, возможно, мы находимся с ними в творческом контакте, и этот опыт можно охарактеризовать только положительно.

— Чем их взгляд отличается от вашего?

— Мы делали реконструкцию состоявшейся в 1935 году небольшой выставки, которая была организована в Доме партактива в Астрахани, а затем в Политехническом музее в Москве. Мы тогда находились под влиянием тоталитарной идеологии, которая довлела над нами в течение почти всей нашей прежней жизни и была для нас травматическим явлением. Поэтому в объектах, которые мы воссоздавали, силен идеологический фактор, что полностью отсутствует в реконструкции 2020 года.

Еще важно отношение к материалу. Тогда у нас не было в распоряжении ни мастерских, ни блошиных рынков. Мы изыскивали какие-то предметы и доделывали своими руками. А нынешние молодые художники часто пользуются профессиональными услугами уже появившихся мастеров, компьютерной техникой, массой новейших достижений технического прогресса. В этом большая разница между нами.

Когда нашу первую выставку увидела профессор Шведской академии художеств, она воскликнула: «А где мастерская, в которой вы сделали столько объектов?» Это нас страшно рассмешило. А вот сейчас закономерно такой вопрос задать, потому что многие объекты молодые художники сделали на профессиональном уровне и они уже стоят каких-то денег.

— Это хорошо или плохо, что сейчас стало именно так?

— Наверное, хорошо, потому что тут есть отстраненность. Если нашу выставку 1990 года отнести к концептуализму, то реконструкция 2020-го — это постконцептуализм. Возникла необходимая дистанция между автором и предметом искусства, что для этого явления очень важно.

— Что вы понимаете под постконцептуализмом?

— Не только у нас, но и на Западе всё искусство, которое есть сейчас, в какой-то степени можно назвать постконцптуализмом. Раньше художник рисовал картину и вся ценность заключалась в ней самой. Сегодня он может просто осознать свой замысел и реализовать его с помощью компьютера или обратиться к техническому мастеру, и в зависимости от таланта и значения автора такое произведение может стоить достаточно больших денег. Цена определяется не бумагой и красками, которые наложены на нее, а тем, что есть за физическими рамками арт-объекта — например, как художник интеллектуально осмыслил свой жест, глубоко его обосновал. В этом огромная разница между традиционным искусством и искусством, которое теперь занимает доминирующее положение.

— Вы следите за тем, что делают современные молодые художники?

— Стараюсь следить.

— И вам нравится?

— Нравится, потому что искусство современных молодых художников отличается большей свободой, интеллектуальной насыщенностью, многогранностью. Бесспорно, произошел сильный сдвиг, и то, что делают авторы нового поколения в России, вполне заслуживает определения как интернациональное искусство. Оно уже давно вышло за рамки региональных представлений.

— Вы затронули тему цен на произведения искусства. Недавно было много дискуссий вокруг приобретения Третьяковкой работы Андрея Монастырского «Ветка» за весьма приличную сумму. Приход больших денег в концептуальное искусство — плюс или минус? Ведь вы и ваши коллеги создавали все это на других основаниях.

— Не на коммерческих, да. Но я считаю, это положительное явление. Это свидетельство того, что современное искусство начинает цениться не только отдельными коллекционерами, но и крупнейшими институциями, становится статусным явлением. Что касается реакции общественности — зритель должен быть воспитан, надо постепенно поднимать уровень своего восприятия.

Я слышал, что многие традиционные художники были крайне возмущены этим приобретением. Обычно звучат такого рода рассуждения: «Я трудился всю жизнь, вкладывал весь свой талант в написание картины, а тут человек взял и просто сорвал в парке ветку, прицепил скотчем к доске, и вдруг такие деньги за это». Нужно, чтобы люди все-таки осознали: так смотреть на произведение искусства нельзя.

— Вокруг Третьяковки, Эрмитажа и других государственных музеев периодически возникают скандалы: кураторов и директоров обвиняют в том, что они выбирают «не то искусство» для демонстрации или пополнения коллекции. Кто должен решать, что может быть показано или приобретено, а что нет? Музей или общество — в том или ином воплощении?

— Это прерогатива именно музея, тут не может быть никакой демократической точки зрения. Раньше язычники не могли понять, что христианское изображение имеет колоссальную силу по сравнению с идолом — для этого надо было пройти путь осознания. Так и здесь.

— Получается, музей должен в каком-то смысле навязывать обществу свою точку зрения?

— Я считаю, что именно так.

— Последние 30 лет, как раз начиная с «Рыбной выставки», вы работаете вместе с супругой. Каким образом вы разделяете функции, полномочия при создании произведений?

— В большинстве случаев мы просто долго обсуждаем саму идею новой работы, и каждый высказывает свою точку зрения. Для Лены более характерно обращение к слову, к его семантике, а я, может быть, более ясно вижу это пластически. После долгих дискуссий, набросков, эскизов мы приходим к общему знаменателю.

— А финальный облик работы формируется в большей степени кем?

— Трудно сказать. По-разному бывает, но в замысле, который играет огромную роль, часто доминирует взгляд Елены. Я просто более внимательно его воплощаю в деталях. А ее мысль развивается и дает дальнейшие ходы.

— Некоторое время назад я беседовал с Эмилией Кабаковой о ее работе с Ильей Кабаковым, и на аналогичный вопрос она ответила так: «Работа всегда идет совместно. Единственное, за что я не отвечаю, — это картины. Я не рисую. А вообще мы не признаемся, что мы делаем отдельно».

— (Смеется.)

— Наверное, это отчасти феномен концептуального искусства — возможность появления таких пар, как Кабаковы и вы с Еленой Елагиной.

— Может быть. Вы упомянули, что «Рыбная выставка» была первым нашим произведением. Именно в ней был очень важный момент отказа от индивидуализма в творчестве, переход к коллективному сознанию. Это одно из достижений этой инсталляции, и в течение следующих лет мы как раз вырабатывали именно такое качество совместного творчества.

— Проще говоря, концептуализм располагает к менее индивидуальному, более коллективному мышлению?

— Может быть, и так можно выразиться, да.

— Что вы как художник ожидаете от будущего искусства и человечества в целом?

— (Задумывается.) Искусство подошло к критической точке в смысле своего исторического развития, оно всё больше срастается с жизненными, социальными процессами. Я бы не стал прогнозировать, к чему это приведет, но могу точно сказать: прежнее искусство мне кажется гораздо более приемлемым. Я не склонен какие-то надежды возлагать на грядущее.

— Под социальными процессами вы имеете в виду то, что происходит в связи с пандемией?

— Нет. Пандемия — это временное явление и, по-моему, настолько малозаметное — я имею в виду его след в развитии искусства, — что его нельзя серьезно воспринимать. Скорее имеются в виду социальные акции, участие художников в протестах и тому подобных вещах. Я считаю, что это отход от традиционной точки зрения на искусство как на некий отстраненный процесс. Здесь есть и положительные стороны, но, на мой взгляд, это опасно, потому что искусство перестает быть отстраненным метафизическим явлением и становится слишком конкретным.

— Вы говорите о политических акциях типа тех, что делают Pussy Riot или Петр Павленский?

— В известной степени. Они имеют большой резонанс. И это — большой соблазн для художника.

— Значит, художник должен дистанцироваться от политики и повестки дня?

— На мой взгляд, да.



СПРАВКА «ИЗВЕСТИЙ»

Игорь Макаревич в 1968 году закончил художественный факультет ВГИКа, с 1970-го занимался книжной иллюстрацией, оформлял театральные постановки. С 1979-го — участник группы «Коллективные действия». Его работы хранятся в собраниях Третьяковской галереи, Русского музея, Центра Помпиду, Музея Людвига и других ведущих институций. Заслуженный художник РСФСР. С 1990 года работает вместе с женой, художницей Еленой Елагиной.

Поделиться