«Новая эстетика»

Марат Гельман, галерист и арт-идеолог

В России 1990-х годов было несколько художников, которые претендовали на мета-позицию, на роль учителя. Авдей Тер-Оганьян был среди них одним из самых заметных.

Случайно вчера узнал, что в качестве реакции на происходящее несколько художников 90-х создают новую группу. Олдскул, так сказать, в связи с чем публикую свой монолог про радикалов 90-х семилетней давности.

Среди «радикалов» самой одиозной фигурой был, конечно, Александр Бренер. Какой он был пронзительный, ясный в лучшие свои годы! С ним было всегда интересно, его талант проявлялся во всем. Он настолько ясно и неординарно мыслил, что было ощущение, что он все эти мысли и идеи достает из какого-то запасника. Мне думается, это потому, что у него был длительный период подспудной работы, невостребованности, в Алма-Ате, а затем в Израиле, и тогда он все уже продумал. Он меня увлек как антитеза меня самого: я – человек упорный, вежливый, интеллигентный, он же был как бы моей противоположностью – бескомпромиссный, склонный к аффектации. Но фактически его кредо через некоторое время мною разделялось. Пафос его заключался в том, что нельзя довольствоваться ничем, кроме самого высокого пьедестала. Быть главным русским художником – для него вообще не было задачей, амбиции были еще выше, просто запредельные. А всем остальным, как он убедительно доказывал, заниматься вообще не стоит. Он умел вскрывать ложные обертки и доставать суть явлений, органично чувствуя фальшь. Это была такая предельно-запредельная честность.

Бренер для меня является доказательством того, что гений и злодейство – вещи все же совместимые, причем иногда совершенно сознательно. Он специально искал скандал и шел на разрыв отношений. В своих поисках независимости он пришел к выводу, что любая дружба, привязанность – это несвобода, если кто-то сделал ему доброе дело – то этот человек его закабалил, сделал своим должником. Саша стремился срочно показать, что ни на какую ответную адекватную реакцию – ну, благодарность, расположение – тот рассчитывать не должен. И по отношению к галерее Саша испытывал чувства как к субъекту, и вел свою партизанскую войну. Писал, например, тексты, объявляя галерею Гельмана оплотом буржуазии, и призывал с ней бороться. А мы, в свою очередь, публиковали эти тексты. Мне казалось ошибкой требовать лояльности по отношению к себе, более близким был для меня принцип толерантности, поэтому мы долго поддерживали Бренера в тех конфликтах, которые он устраивал. Но при нападении на белорусское посольство писать поручительства мне показалось уже невозможным, и Бренер был вынужден уехать.

Бренер, я уверен, если бы захотел стать гуру русского искусства, он бы им стал, у него не было конкурентов. Но он не захотел – жизнь внутри искусства связана с определенными ограничениями и обязательствами. Нужно общаться с другими художниками, нужно любить не только свое искусство, но и своих соседей, находиться в диалоге с ними. К примеру, когда Мизин и Шабуров впервые приехали в Москву, Кулик искренне ими заинтересовался, помогал им. Бренер же сознательно вышел из искусства в политический контекст, став там маргинальной фигурой.

С Авдеем Тер-Оганьяном мы начали работать чуть раньше, чем с Бренером. Авдей тоже был приверженцем абсолютной честности в искусстве и занимался поиском самых прямых путей, как и Бренер. Но делал он это по-другому: он был такой «буквалист», использовал условную позицию «неискушенного зрителя». Подобный неискушенный взгляд: а король-то голый! – давал адекватную и очень точную оценку.

Я очень горжусь одним из первых проектов Авдея, который был реализован в 1992 году: «Натюрморт с подсвечником». Это был первый концептуальный проект в моей галерее. Авдей считал, что, приходя на выставку, люди смотрят картины – и не видят их, отвлекаясь на сюжет. Тем самым единственная возможность сделать выставку живописи – это написать одинаковый сюжет несколько раз, чтобы можно было смотреть и сравнивать, как это написано. Выставка эта в свое время прошла почти незамеченной, хотя, по-моему, это – один из самых тонких проектов Авдея.

Если Бренер же по отношению к чужим произведениям был очень критичен и все время искал объяснений, почему это хуже, чем его творчество, то для Авдея искусство было изначально «ничье», он его очень любил и доброжелательно анализировал других художников. Он с самого начала воплощал в себе фигуру патриарха, хотя был совсем еще молодым парнем. Мы все время спорили – мне казалось, что он занимается коллективными выставками в ущерб своему личному творчеству. Он все время предлагал какие-то кураторские проекты, а я говорил ему: «Да оставь это, ты же художник, давай сделаем твою выставку!» Авдею же всегда хотелось выйти за рамки профессии, и это стремление он реализовал в своем проекте «Школы современного искусства», которая, хотя имела вид кураторского проекта, являлась его произведением. Тогда наш спор как бы закончился, но возобновился, когда Авдей придумал акцию с рубкой икон на ярмарке в Манеже. Я был категорически против, не хотел его в этом поддерживать, и Авдей сделал перформанс, не ставя меня в известность.

Наше художественное комьюнити повело себя абсолютно неправильно. Одно дело – осуждать художника в кулуарах, а другое – вести себя так перед лицом общего врага. Я видел этих врагов своими глазами, они с топором приходили в галерею, так как мы в первый день суда над ним открыли выставку его картин, чтобы показать, что Авдей – не хулиган, а художник. В этот момент спорить о том, хорош или нет перформанс Авдея как искусство, было неправильно.

В России 1990-х годов было несколько художников, которые претендовали на мета-позицию, на роль учителя. Авдей был среди них одним из самых заметных. Он вполне мог стать новым Кабаковым, сформировав вокруг себя некое новое арт-сообщество, каким был в свое время концептуализм. И надо признать, что его ученики, «Радеки», долгое время действительно были самым ярким явлением московской сцены. Но Авдей не довел дело до конца, просто потому, что уехал.

Олег Кулик появился в момент нашего активного сотрудничества с Бренером. И, надо сказать, Саша очень ревновал, считая себя подлинным радикалом, а Кулика – искусственным. Впрочем, все «радикалы» были страшно ревнивыми. В их среде конкуренция играла очень большую роль, создавалось ощущение, что где-то лежит приз, который должен получить только один, лучший. В принципе они были немножко правы, поскольку в России принято распределять единичные ярлыки: главный галерист, главный скандалист...

Олег был художником, чьи эмоции шли не от живота, а от разума. Внешне он казался, правда, абсолютно другим: агрессивным, напористым, взрывным. Но на самом деле в его творчестве значительное место занимал интеллектуальный расчет. И среди всех прочих художников он выступал как человек, наиболее приспособленный к партнерским отношениям. Этот был уникальный для меня пример стратегического мышления: перформанс обсуждался, как штурм крепости. Крепостью являлось, конечно, современное искусство, и его надо было захватить, учитывая особенности и слабые места. Результатом перформанса было – взяли крепость или не взяли.

Если говорить о трех основных фигурах «радикалов» и их отношении к художественному процессу вообще, то для Бренера, ясно, искусство было врагом, которого нужно убить, для Кулика – крепостью, которую нужно завоевать и сделать своей. Ну а Осмоловский чувствовал себя уже внутри крепости и в этом смысле энергетически проигрывал обоим. Хотя, конечно, именно он был идейным вдохновителем и носителем новой эстетики.

"Взгляд"

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе