Таким "несчастненьким" во французской (а вслед за французами и в русской) историографии стали, например, Рембрандт и Бетховен. Понятно, что в такой тональности искусства, как трагедии, главными героями становились Ван Гог, Гоген и Модильяни. Тулуз-Лотрек подходил сюда по причине физической неполноценности, Писсарро — в связи с крайней бедностью и еврейством, и даже богатый и классово всему этому демократическому разгулу абсолютно чуждый Дега к концу жизни так "удачно" ослеп, что украсил собой список первых бедолаг европейского искусства. Пытались затянуть в свои сентиментальные сети и буйного Пикассо, и вечного эмигранта Шагала, и живущего с вечно больной и капризной женой Матисса, но эта троица явно принадлежала к столь растворенным в своем искусстве олимпийцам, что никакие биографические треволнения не могли поколебать их абсолютного счастья. ХХ век принесет еще несколько всплесков подобной романтизации и вплоть до Поллока лучшим художником будет художник пьющий, бедный и бездомный. На всем этом поставил крест Энди Уорхол, показавший на себе, что художник может и должен быть модным и богатым.

Однако в отечественной традиции художник-изгой до сих пор есть фигура неприкосновенная и желанная. Геннадий Устюгов — идеальный романтический гений. Хотя романтического в обыденном смысле слова в его жизни нет вообще. Родился в обрусевшей семье в Киргизии в 1937-м, отец — плотник, мать — швея. После войны семья переехала в Ленинградскую область. Мальчик рисовал. Рисовал так хорошо, что удалось поступить в престижнейшую среднюю художественную школу при Академии художеств. Правда, ненадолго — выгнали за то, что стал писать как ударившие его словно обухом импрессионисты, только что открытые для показа на постоянной экспозиции в Эрмитаже. Работал слесарем, сварщиком, маляром, грузчиком, разнорабочим. Шизофрения. Из психушки в психушку, с краткими перерывами, долгие годы, уже десятилетия — и все это время он пишет картины, которые выставляются, и стихи, которые печатаются.

Произведения будто живут своей отдельной жизнью — с розовыми дамами, плывущими над землей; ангелами, спускающимися с небес; лодками и кораблями, пересекающими то ли реку забвенья, то ли всего лишь Неву; грустно-матиссовскими натюрмортами на столе, не знавшем красок южных плодов. Идеально упругая линия, точнейшая композиция. Как, впрочем, и в стихах: "И вокруг эти жуткие лица... // Об эти лица глаза могут разбиться". Сам автор асоциален, практически невозможен для контакта с незнакомыми. Но его вещи чисты и светлы — романтически настроенный критик сказал бы, что они говорят за своего автора.

Диссонанс между болезнью души и абсолютным здоровьем полотен разительный. Как, впрочем, и между пришедшим на свой вернисаж в пафосную галерею автором и "его" гостями, нуворишами, приближенными к Кремлю и нерукопожатными художниками, модными девами, томными юношами. Розовые французские пирожные затмевали цветом пастельные переливы устюговской живописи, а нежные слова его сподвижников по еще газо-невским андерграундным выставкам тонули в гомоне фуршета. Эта зарисовка из плохого романа середины 90-х чуть ли не банальнее того самого французского мифа о непонятом гении. Вот только посреди этого гула и гама стоял маленький человек, написавший: "Этот снег — это та же вода, // Кто-то уронил на землю, на тебя и провода... // Я один куда-то иду, // И моего не видно следа". И в его окружении в этом дурновкусном зале были люди, действительно его любящие и вот уже многие годы пытающиеся этот ускользающий в темноту болезни след как-то удержать. И ведь им это пока удается.
http://www.kommersant.ru/doc/2028475