«ДОМ, САД И Я…»

Всего девять стихотворений Ахмадулиной разных лет – с 1968-го по 1982-й, представленных отнюдь не по хронологии, объединяют сквозные темы сада и дома. А также – тайна.
Тайна отверстого звёздного мироздания с «большой и властительной», «близплывущей», «опаляющей глаз сквозь ладонь, / загаром русалок окрасившей кожу, / в оклад серебра облекающей лоб» луной. Для Ахмадулиной это мистически сияющее в темноте светило, у которого «в почётном карауле» она провела немало ночей, имело особое значение: «…всегда мне казалось, что луна возвращает мне взор Пушкина, когда-то воспринятый и вобранный ею».

Я мучу доверчивый ум рыболова,
когда, запалив восковую звезду,
взмываю в бревенчатый ступе балкона,
предавшись сверканью, как будто труду.
Всю ночь напролёт для неведомой цели
бессмысленно светится подвиг души,
как будто на ветку рождественской ели
повесили шар для красы и ушли.
Сообщник и прихвостень лунного света,
смотрю, как живёт на бумаге строка
сама по себе. И бездействие это
сильнее поступка и слаще стиха.

И – тайна творчества, приоткрыть которую пытается, как и поэт, художник. Не случайно самое в этом смысле показательное стихотворение «Ночь до утра», посвящённое, как и «Дом», Борису Мессереру и напоминающее пушкинское, дало название всему сборнику:

Мои владенья – ночь. Она сильней бывала
в Тарусе неземных и кропотливых зим.
Куоккалой моей пресыщена бумага,
в ней Сортавалы дух черёмуховый зрим.

Мне родина – Москва, мне горько удаленье
от дома, от родной чужбины пустяков.
Покинутость детей, и дружб разъединенье,
и одиночеств скит – вот родина стихов.

В уют они нейдут, ни исподволь, ни явно,
обычай – быть, как все, зло осмеяв обман –
всегда настороже и поджидают Яго
ревнивей и черней, чем простодушный Мавр.

Им стопор всех препон – лишь рытвина иль кочка,
им надобен обрыв: над пропастью вздохнуть,
на терниях пути оставив кожи клочья.
Рассеян, нелюдим их путь, как Млечный путь <…>

Я – ночи вождь и раб, но вдруг уже иссохли
источники зрачков и разорился лоб?
Несчастный властелин, четвёртый час в исходе,
как скуден твой улов в сокровищнице слов.

В уме светает мысль, что пуст всенощный подвиг.
Вдруг дара закрома вотще на нет сошли?
Сподвижницей свечой труд жертвенный исполнен –
в свод вечности взлетит скончание свечи.

Заслышав зов, уйду, пред утром непосильным,
в угодия твои, четырёхтомный Даль.
Отчизны языка всеведущий спаситель,
прощенье ниспошли и утешенья дай…

Иллюстрации в сборнике, составитель которого сам художник, не менее важны, чем стихи. И в этом тоже его уникальность.
Докнижной работе над «Лагуной» предшествовала поездка Софьи Карауловой-Каре в Венецию – стоящий на воде город каналов и дворцов. «Ночь до утра» снова потребовала от неё личного знакомства, но уже иными «берегами».

В своём послесловии художник пишет: «Таруса и Москва арбатская – для людей искусства, среди которых были и есть Белла и Борис, – самые художественные, самые близкие точки соприкосновения. Зарисовать, запечатлеть хотя бы то, что можно сейчас ещё обойти и увидеть воочию, сквозь поэзию Беллы – вот к чему я стремилась. Поэтому в иллюстрациях есть конкретика: и дом-дача Рихтера на Оке, и сама река с её берегами, тарусские дома, московские переулки – как приглашение к чтению и узнаванию».
Может, поэтому и сад, и дом оживают не только в строках поэта, но и в «скорописи» художника? Может, поэтому так в унисон звучат стихи и рисунки?
Ритмам и рифмам поэта вдохновенно и безупречно «аккомпанируют» росчерки художника.
Многочисленные линии – летящие, рассекающие пространство, тонкие, протяжно-певучие, витиеватые и грациозные, как строй стиха и интонация поэта:

Звук незапамятного вальса
сохранен в голосе моём.

Невесомые, зыбкие, едва намеченные, «размашистые», взволнованные штрихи.
Густые широкие мазки.
Мягкие, растушёванные, туманные пятна, изящные точки, крапинки…
В их столкновении, сплетении, смешении, «беспорядке» обретает объём, форму, светотень «горизонт бытия» – река, овраг, тучи, дороги, сугробы, деревья, ветви, травы.
И тот самый сад – «в сырости овражной», падающий «в Оку обрывисто и узко»:

Сад-всадник летит по отвесному склону.
Какое сверканье и буря какая!
В плаще его чёрном лицо моё скрою,
К защите его старшинства приникая <…>

Сад-всадник свои покидает угодья,
и гриву коня в него ветер бросает.
Одною рукою он держит поводья,
другою мой страх на груди упасает <…>

Сад дважды играет с обрывом родимым:
с откоса в Оку, как пристало изгою,
летит он ныряльщиком необратимым
и увальнем вымокшим тащится в гору.

И тот тарусский дом в саду – «дом-схимник, дом-изгнанник»:

Чердачный тусклый круг – его зрачок и взгляд.
Дом заточён в себя, как выйти – он не знает.
Но, как душа его, вокруг свободен сад <…>

Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,
что дом – не для житья, что сад – не для оброка.
что дом и сад – для слёз, для праведных трудов.

И тот московский – где мастерская Бориса Мессерера и где в окне «два Арбата: / и тот, что был, и тот, что есть», – в который попадает художник, повторяя путь поэта:

Какой полёт великолепный,
как сердце бедное неслось
вдоль Мерзляковского – и в Хлебный,
сквозняк – навылет, двор – насквозь <…>

В том декабре и в том пространстве
душа моя отвергла зло,
и все казались мне прекрасны,
и быть иначе не могло.

Любовь к любимому есть нежность
ко всем вблизи и вдалеке.
Пульсировала бесконечность
в груди, в запястье и в виске.

Я шла, ущелья коридоров
меня заманивали в глубь
чужих печалей, свадеб, вздоров,
в плач кошек, в лепет детских губ.

Мне – выше, мне – туда, где должен
пришелец взмыть под крайний свод,
где я была, где жил художник,
где ныне я, где он живёт.

Его диковинные вещи
Воспитаны, как существа.
Глаголет их немое вече
О чистой тайне волшебства <…>

О, для раската громового
так широко открыт раструб.
Четыре вещих граммофона
во тьме причудливо растут <…>

Как добр, кто любит, как огромен,
как зряч к значенью красоты!
Мой город, словно новый город,
мне предъявил свои черты <…>

Я знаю истину простую:
любить – вот верный путь к тому,
чтоб человечество вплотную
приблизить к сердцу и уму.

Всегда быть не хитрей, чем дети,
не злей, чем дерево в саду,
благословляя жизнь на свете
заботливей, чем жизнь свою.

Из того же предисловия Софьи Карауловой-Каре: «Прекрасная Белла Ахмадулина, её образ, возлюбленный и бережно хранимый художником Борисом Мессерером, для меня проявился в форме набросков – портретов, сделанных мной во время просмотров видеохроник».

…Портретов Ахмадулиной много. В фас, в профиль. В зимний заснеженный день, в грозу… Закрепивших на бумаге тушью, пером и кистью разное состояние её души: «в любви, в беспокойстве, в тоске»; глядящей в задумчивости «в окно, где обитает время / под видом истекающего лета»; восхищающейся; торжественно-печальной:

Я вышла в пустошь захуданья
и в ней прочла, что жизнь прошла.

Прошла! Куда она спешила?
Лишь губ пригубила немых
сухую му́ку, сообщила,
что всё – навеки, я – на миг.

На миг, где ни себя, ни сада
я не успела разглядеть.
«Я вышла в сад», – я написала.
Я написала? Значит, есть

хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно,
что выход в сад – не ход, не шаг.
Я никуда не выходила.
 Я просто написала так:
«Я вышла в сад»…

Меняясь с возрастом поэта, эти портреты всё так же лиричны и прекрасны, как тот из юности, который открывает сборник.
«Послесловие читателя», подготовленное, как и предисловие, Константином Кикоиным, – это и внимательное всматривание «в когда-то читанное», и свободный живой комментарий к стихам и связанными с ними рисункам. Комментарий, настроенный на одну волну с поэтом и художником.
Вот, например, к стихотворению с посвящением Семёну Липкину – «Ночь упаданья яблок»:

«Упаданье яблок. Неделя после яблочного Спаса. Стихотворенье наполнено деталями таинства сотворения яблочного варенья под звон высокородных ос, под стук падающих плодов. Портрет молодой Беллы. Концовка: вновь никаких подробностей, но возникает отчётливое ощущение конца лета, когда листья ещё на ветках, а плоды неотвратимо падают».
Или к стихотворению «Палец на губах»:

«Стихотворение длинное, полное скрытых намёков для посвящённых, населённое разностильными персонажами от Алферова с уличной таблички, по-видимому, позабытого даже местными, до воздушной Тальони, проведшей в Петербурге несколько театральных сезонов на излёте короткой балетной карьеры и своевольно занесённой ветром воображения поэтессы в Тарусу. Иллюстрировать всё это невозможно и не нужно. Художник мудро предваряет стих фигурой “зимней”, московской Беллы, вспоминающей о прошедшем лете, а завершает концовкой с мотивом сада, возможно, одушевлённого тенями, упомянутыми в стихе с пальцем, прижатым к губам».
И ещё к одному – «Не писать о грозе»:

«Излюбленная уловка поэтессы. Не писать о грозе, пусть она сама себя озвучивает, а автор за стеклом, за столом прислушивается к стихии, забывая про руку: пусть пишет. Художник: а если выйти из дома сквозь стекло и стену, оставаясь при этом дома?»

…В 2016 году выпускница Московского государственного академического художественного института им. В. И. Сурикова при Российской академии художеств (творческая мастерская искусства книги) Софья Караулова-Каре «за составление и иллюстрации к книге стихотворений Б. Ахмадулиной “Ночь до утра”» стала лауреатом ежегодного IX Всероссийского конкурса «Образ книги» в номинации «Лучшие иллюстрации к произведениям художественной литературы». А сама книга, отпечатанная тиражом сто пятьдесят экземпляров, уже вскоре оказалась библиографической редкостью.
На этом сборнике работа художника в необъявленной серии «Русские поэты ХХ века» издательства «Филобиблон» не закончилась…