Борщ и яйца как политические жесты

Молодые художницы рассказывают о наболевшем

«Неужели для того, чтобы попасть в Metropolitan Museum, женщины должны быть голыми? В современном искусстве меньше 5% художников — женщины, зато 85% обнаженных моделей — женского пола». Это текст с билборда анонимной арт-группы Guerilla Girls, одного из известных образов 80-х. Сегодня ситуация другая: в искусстве все больше женщин-художников и кураторов. Что волнует молодое поколение художниц в России? О чем они хотят говорить с современным обществом?

Виктория Ломаско: «Я думала, что, если окажусь в интеллектуальной среде, никто мне не скажет про борщ»

О бедных-несчастных

Я сама много в жизни натерпелась, потому что я из провинциальной семьи художника-оформителя. Может быть, я в детстве и не понимала, что мы бедны, плохо одеты, плохо питаемся. Но потом, когда я поехала в Москву, я столкнулась с тем, что меня отталкивали очень многие мои сокурсники — как и остальных общажных.


Очень многих вещей я не знала, потому что в провинции не было таких книг. Я знала классическое искусство, но совершенно ничего не знала про современное. Вообще ничего современного не знала. Мне говорили: «Откуда ты такая взялась, почему мы должны тебе это объяснять? Общажные должны дружить с общажными, если ты хочешь дружить с москвичами, ты, наверное, хочешь выйти замуж за москвича».

Поэтому у меня нет высокомерного отношения к людям: «Ах, они бедные-несчастные». Между собой и ими я особой дистанции не вижу. Например, работа в детской колонии — этот проект очень нравится моему папе, потому что он «ненужный ребенок»: отец его бросил вместе с двумя другими детьми, а многодетная мать-одиночка не могла заниматься воспитанием детей. В этой колонии много таких же, как он — тех, кто не был нужен своим родителям. Папа смотрит на рисунки и про всех ребят спрашивает: «А это кто? А с этим что случилось?»

Сначала я хотела сделать оттуда один или серию графических репортажей. Наталья Дзядко из Центра содействия реформе уголовного правосудия, идеолог этих поездок в колонию, видимо, чтобы меня не спугнуть, сразу сказала: «Да-да, там ты можешь сделать всякие зарисовки». А когда я приехала второй раз, она говорит: «Ну, ты же можешь еще провести урок рисования!»

И я стала импровизировать. Потом увидела, что у кого-то хорошо получается, кто-то заинтересован. Ребята спросили: «Когда вы еще приедете?» В следующий раз это были те мальчики, которые занимались в прошлый раз, и несколько других. Я уже выучила их имена. В процессе рисования они рассказывали про свою жизнь, как они попали в колонию, хотя я не настаивала на этом. У меня появились ученики: Олег, Андрей, Алексей, Женя, Ваня... Я стала думать, что было бы полезно для Олега, что для Алексея и т. д.


О протестах

Митинги меня поразили. Это интересно: как нарисовать толпу, если она еще движется? Как показать, что каждый митинг имеет свое лицо? Из кого состоит толпа, что говорят участники митингов? Как меняется настроение от митинга к митингу? А начала я эту серию — «Хронику сопротивления» — не с митингов, а с думских выборов. Я сама была заинтересована все пластически изображать и против власти выступать.

Я за социальное государство. Мне бы был близок Советский Союз, но с человеческим лицом, без цензуры и репрессий. Понятно, я не хочу тоталитарного государства, не хочу Сталина. Но многие вещи в моем детстве были гораздо лучше, чем сейчас. Например, не было такого страха, что если ты серьезно заболеешь, то помощи ниоткуда не будет. Сейчас ни в чем нельзя рассчитывать на помощь государства. Художники, которые занимаются современным искусством, живут очень по-разному. Примерно 60% моей работы делается бесплатно. Самиздат и все, что в колонии, бесплатно.

О женщинах

В женской серии, которая была на выставке «Феминистский карандаш», в основном портреты моей тети. Или ее подруги. Или тех, с кем я знакомилась в своих поездках по провинции.

Моя тетя — очень характерный типаж разведенной женщины, которая теперь ходит с собачкой. Она очень много говорит о мужчинах: почему она развелась, какие мужчины обитают в городе Серпухове. Я стала думать: если бы она не в Серпухове жила, а, например, в европейском городе, ощущала бы она себя по-другому? А мои подруги, с кем я училась в Серпухове? Если бы они жили в других условиях, стали бы так циклиться на мужчинах? Почему в нашем мирке все зависело от мужчин: любой интерес, любой разговор?


Мой ответ: это среда, особенно в провинции, ставит женщину в такое ожидающее положение. Нет мужчины — нет счастья. Не то что счастья — нет жизни. Нечем ее заполнить. Разве только кошечками и собачками. А работа — если женщине в провинции вообще удается ее найти — какая она обычно тяжелая! Тяжелая работа за очень маленькие деньги — разве это может заполнить мечты, мысли, эмоции?

О рабах-мигрантах

Когда я услышала историю про освобожденных рабов из магазина «Продукты», она меня шокировала, и я решила, что обязательно надо сделать репортаж. Звоню в «Гражданское содействие», предлагаю суд над рабовладельцами рисовать. Мне говорят: какой суд! Прямо сейчас наши активисты спасают бывших рабынь из следственного отдела — их позвали на очную ставку с рабовладельцами, а в результате пытались депортировать. Поезжай туда.

Пока я ехала в следственный отдел, женщины оказались уже в больнице: им плохо стало, одна беременная — чуть выкидыш не случился, у другой ребро сломано — кровью харкала. Приезжаю в эту больницу, смотрю: две девушки сидят, бледные, одеты плохо. Одна по-русски почти не говорит. Испуганные.

Выходим на улицу, беременная Лейла (бывшая рабыня) ухватилась за меня — холодно, скользко. Она без перчаток, одета не по погоде. Девушки голодные, хотят пить, у них нет личных денег. Не знают, как пользоваться эскалатором, картами на метро. И вот я свидетель, как Лейла после десяти лет рабства первый раз едет в машине по Москве и видит город. И я вижу, что освобожденные рабыни — это не выдумка, не чья-то утка.

Я сразу стала выкладывать рисунки с рассказами об освобожденных. В тот момент у рисунков было важное прикладное значение — привлечь внимание читателей моего Фейсбука и блогов, чтобы рассказать о нуждах освобожденных. Многие жертвовали одежду, продукты, деньги.

О мужчинах

Часто надо делать выбор: либо я буду обслуживать мужчину, но у меня «наладится личная жизнь», либо я опять останусь одна. Мужчины мне много раз говорили: «Ты какая-то дурная, ничего у тебя не получится. Мы тебя научим борщ варить, нарожаешь детей и будешь счастлива». Я надеялась, что в другой среде — интеллектуальной, художественной — мне никто не скажет про борщ. Кстати, я умею борщ варить. И люблю, чтобы дома был порядок. И сама себя хочу обеспечивать, ничего не брать у мужчин. А в творческой среде, оказалось, все соперничают: не дай бог, обо мне больше, чем о нем, напишут!

Вместе с Антоном Николаевым, который в прошлом профессиональный журналист, мы ходили на суды: он писал, я рисовала. Тут же репортажи расходились по блогам и СМИ. В результате в 2011 году вышла наша книга «Запретное искусство», а в этом месяце ее издали в Германии на немецком языке. Николаев из известной семьи, его отчим — Олег Кулик, а мать — известный искусствовед Людмила Бредихина. Это совсем не такая биография, как у меня. Все, что казалось мне когда-то недоступным, у него было с детства. И когда мы познакомились, мне, конечно же, хотелось все это от него впитать. К сожалению, позже Николаев стал меня упрекать, что до знакомства с ним я была никем.

Я решила с ним расстаться. А после разрыва неожиданно выяснилось, что он считает меня не полноценным соавтором книги, а иллюстратором «своего» проекта «Запретное искусство».

В интернете до сих пор висит мое открытое письмо, где я рассказываю, как делалась эта книга и что это наглость — пытаться отнять у меня мои рисунки. И тут первый раз меня поддержали феминистки. Я стала общаться с другими женщинами, у которых когда-то были схожие проблемы. Увидела, что подобных ситуаций очень много. Конечно, не каждый доведет дело до публичного скандала, но присваивать чужой труд и унижать способны многие даже из художественной и левой среды.

Спустя год я помирилась с Антоном. Он публично извинился, отказался от претензий на мои рисунки. Теперь я пытаюсь отслеживать, чтобы мои границы не нарушались, а он учится вести себя уважительно. Но это удается далеко не всегда.

Как-то в Фейсбуке я увидела плакат с Шэрон Стоун, которая говорит: «Мы сами стали теми парнями, за которых мечтали выйти замуж». Раньше я думала, что стану хорошей, интересной, удачливой, если около меня окажется какой-то необыкновенный молодой человек. А потом поняла, что вообще не надо никого искать: я сама могу быть харизматичной, талантливой, обаятельной, сама могу менять жизнь, что угодно делать сама.


Mikaela: «Женщина — это человек, к которому любой мужчина может предъявить сексуальные притязания»

О свободе

Почему я делаю работы анонимно? То, что я делаю, вообще-то, статья. «Вандализм». Но для меня гораздо более важно, что анонимность создает зону пустоты, в которой можно чувствовать себя свободно. Никто из моей профессиональной области не знает, что я это делаю. Мне не нужно приходить каждый день на работу и выслушивать мнение каждого про мой радикальный проект. Или объяснять, почему вообще я феминистка. Попробуй скажи, что ты феминистка, — тебе сразу сообщат много интересного по поводу того, что тебе не повезло с мужчинами, у тебя комплекс неполноценности, у тебя нет чувства юмора. Анонимность — способ создать пространство, в котором не будет такого давления.

Люди приходят в гражданское движение, потому что цели этого движения совпадают с их личными целями. Я выросла в семье с традиционным советским гендерным раскладом: классической двойной нагрузкой для женщины (когда женщина работает на работе, а дома занимается детьми) и мужчиной, который работает на одной работе и занимается домом гораздо меньше. У моих родителей была попытка нейтрально-гендерного воспитания меня и братьев, но она с треском провалилась. Невозможно объяснить девочке и мальчику, что они оба должны одинаково включаться в домашний труд, если папа в него не включается. А это несоответствие между тем, что говорится и что на самом деле происходит, постоянно было в моей семье.

В Советском Союзе это было постоянно: на словах говорилось, что у нас женщины во всем равны с мужчинами, — посмотрите, они даже на стройке работают, на комбайне, но в реальности никакого гендерного равенства не было. А были двойная нагрузка для женщин, стеклянный потолок в карьере и прочие подобные вещи. Это меня раздражало с детства. Мне было непонятно, почему мне все время говорят: «Да, ты такой же человек, как мужчина, но помни, что для тебя самое важное — найти мужа хорошего».

О проституции

Наше общество считает, что женщина — это человек, к которому любой мужчина может предъявить сексуальные притязания. И угроза изнасилования постоянно висит где-то в воздухе. Когда ты еще маленькая девочка, тебе говорят: вечером одна не ходи. Начиная с этого момента ты чувствуешь, что небезопасно быть девочкой, девушкой, женщиной. Это ситуация, в которой все женщины находятся, из которой ни одна из нас не может выйти. Я думаю, что осознание этого — уже политический шаг.

У меня есть работа про проституцию, там прямо сказано, что проституция — это насилие. Я принципиально не согласна с таким либеральным пониманием проституции как работы, как выбора. Я никогда не работала проституткой в прямом смысле этого слова. Но когда мне было 17–20 лет, у меня были отношения, в которых я чувствовала себя проституткой — в том смысле, что я предоставляла свое тело и секс в обмен на то, что я была девушкой самого крутого парня в моей тусовке. Эти отношения строились на таком обмене.

Если вначале у меня были какие-то романтические иллюзии, то достаточно быстро стало понятно, что ему я интересна настолько, насколько я согласна предоставлять тот секс, который он хочет, с той частотой, которая его устраивает. Я не могла прекратить эти отношения сама, так как для меня это означало утрату самого значимого на тот момент круга общения. Спустя, наверное, год после того, как мы расстались, я спросила себя: «Ты была готова это терпеть ради того, чтобы быть девушкой крутого парня. А если бы ты была без работы и без денег и на руках старая мама, то что еще ты была бы готова делать?»

Это было девять лет назад. А полтора года назад в Москве мне попалась бесплатная брошюрка «Флирт» — в ней рекламируются услуги проституток. И там проституция представлена как что-то гламурное, как свободный выбор взрослой женщины. Я ее просмотрела всю и сразу решила, что надо что-то сказать про это.

Я почти сразу придумала, как должна выглядеть графика, принцип построения высказывания. В моем проекте есть слова: «Проституция — это вина мужчин». Я думаю, что эти слова вызовут больше всего эмоций и непонимания. А они значат ровно то, что значат. Не «это вина всех мужчин» и не «все мужчины насильники». Но это вина и ответственность мужчин как класса перед женщинами как классом. Женщина и женское тело являются в нашей культуре сексуальным объектом, и прекратить такое отношение — ответственность мужчин.

Я считаю, что насилие, которое женщина сама не осознает как насилие, — тоже насилие. Есть известная стратегия — если ты находишься в ситуации, которую не можешь прекратить, ты можешь сказать: «Это мой внутренний выбор», и тогда эта ситуация становится для тебя более переносимой. Это дает какое-то ощущение контроля. Одна из самых страшных вещей, связанных с насилием, — это ощущение полной беспомощности. Поэтому момент контроля или хотя бы иллюзии контроля — он важен, чтобы просто это вынести и сохранить уважение к себе, чувство собственного достоинства.

О насилии

Я живу в обычной хрущевке с картонными стенами: мне слышно всех соседей. У меня за стеной живет старенький дедушка. Он еще несколько лет назад выходил гулять, а в последние год-полтора совсем не выходит. У него есть сын, они живут вдвоем. И в течение двух лет я слышала через стенку в ванной, как этот сын жутко орет на своего отца — агрессивно, матом.

Меня сильнее всего задевали накал злобы и презрение к слабости — к тому, что этот старик не может сделать то, что может взрослый здоровый человек. Например, он не мог воду за собой закрыть в ванной, потому что руки не слушались, и сын на него очень зло орал. Я два года в этом жила и ничего не делала. А потом увидела фотопроект бишкекского художника, посвященный прямой речи стариков.


Старики держали таблички со словами, которые им говорят их дети. Пронзительные работы. Почти в каждой табличке был посыл: лучше бы ты умерла уже, лучше бы ты не мешал. Там было обесценивание жизни старого человека: зачем тебе твоя пенсия? Тебе разве что-то нужно? Ты же уже старая. Как будто если человек старый, у него нет потребностей, желаний, мечты.

Меня это очень сильно зацепило. Когда я на следующий день услышала, как сосед опять наорал на своего отца, меня трясло от напряжения. Я понимала, что не могу прекратить эту ситуацию. Бессмысленно стучаться к этому человеку в дверь и говорить: «Хватит!» Он меня пошлет и не послушает. И это чужая семья, и трудно жить со старым человеком — это правда. Но я поняла, что хочу хотя бы сделать эту ситуацию видимой. Я хочу перестать делать вид, что меня тут нет.

Я села, очень хорошо подумала, что именно хочу сказать, и поняла, что это формулируется во фразе: «Хватит орать на стариков». Я тут же сделала этот стенсиль, тут же на своей лестничной клетке ночью забомбила его — прямо напротив соседской двери. Честно говоря, я не верила, что что-то изменится. Думала, он тут же все закрасит и еще что-нибудь мне устроит неприятное, отомстит как-то. Но нет, никто мой трафарет не тронул до сих пор.

Я думаю, это очень важный показатель. Мне кажется, что сосед стал орать на своего отца меньше и с меньшей злобой — не с таким жутким ощущением, что сейчас он его просто уничтожит. Потом мне написали несколько знакомых: слушай, я знаю, где еще надо сделать этот стенсиль, там тоже орут на стариков — пойдем сделаем. Мы сделали. И я рада буду в любой момент сделать его еще.

О личном высказывании

У меня ушло много времени, чтобы начать высказываться в художественном поле и чувствовать это поле своим. Я делаю немного работ, но делаю их максимально быстро для себя. Если бы мне не надо было работать, чтобы снимать квартиру, я бы с радостью делала больше. Мне бы очень хотелось вот эту графику про проституцию сделать на билбордах. Но у меня нет такого ресурса. И это не только моя ситуация, у многих женщин-художниц так же: нет мастерских, много работы, еще семьи, дети…

Честно говоря, я рада, что вообще что-то делаю. Это то, к чему я шла последние пять лет: чувствовать себя так свободно и бесстрашно, чтобы говорить то, что я думаю, своими словами. Не стараясь, чтобы это звучало мягче или приятнее. Вообще желания сказать — уже достаточно, чтобы сказать. Я не думаю, что художница-феминистка — это отдельный статус. Я бы хотела, чтобы любая женщина могла это делать.

У меня есть такая мечта: я просыпаюсь утром, выхожу в город — и на каждой стене вижу чье-то личное высказывание. О том, что лично этому человеку важно. Чтобы увидеть людей — что их волнует, чего они хотят. Сейчас возможность создать видимое художественное высказывание есть у очень узкой прослойки людей. А так, утром выходишь, а на стене напротив написано: «Я хочу нормальную пенсию», «Меня бьет муж», «У меня трое детей, и я боюсь, что не смогу их прокормить». Необязательно что-то грустное, можно и хорошее: «Я мечтаю быть парикмахером». Любое высказывание, которое актуально.

Полина Канис: «Мы все говорим об одном и том же — о любви, о печали»

О сексе в музее

Любую свою работу я начинаю не с темы, а с образа. Например, в работе «Музей» это звуковой образ. В школе Родченко нам дали задание поработать со звуком. Я начала думать, что могло бы меня зацепить, и пришла к ситуации анонимных звонков, секса по телефону.


Я звоню в «секс по телефону», предлагаю оператору ситуацию изнасилования в музее и прошу его со мной об этом поговорить. Он в процессе разговора начинает выстраивать мне музейное пространство, в котором мы находимся, и событие. На выходе эта работа представляла собой запись: звуковая дорожка и видео. Видео было сделано в Дарвиновском музее уже после разговора: животные как-то соответствовали происходящему.

Собеседник был прекрасен, такой осведомленный! Предлагал терракотовый бюст Лоренцо Медичи — все события у него происходили в зале скульптуры, потому что, на его взгляд, там не было камер, так как скульптуру вынести невозможно, и в этот зал никто не ходит. Потрясающий собеседник попался, я со второго раза на него натолкнулась. Первый был с более стандартным голосом, поговорили мы с ним недолго, так как эта услуга стоит недешево, а у меня кончились деньги. Мне пришлось перезвонить, и во второй раз я уже попала на того, кого надо.

Эта работа была выставлена несколько раз, в том числе недавно в Варшаве на выставке Angry Birds. Интерпретировали ее как расширение взгляда на пространство музея через рассказ об этом пространстве постороннего, незнакомца.

О яйцах

В работе «Яйца» исходным образом была игра «Ну, погоди!». В тот период я долго пыталась что-то из себя вытащить, — мучительное состояние, знакомое каждому, кто что-то создает. В какой-то момент мне попалась электронная игра, в которой волк ловит яйца. И я зацепилась за это изображение. Я стала думать, какое видео я сниму по мотивам этой игры, что мне ловить: яйца или что-то другое? Как их ловить — корзиной? Где это делать: в помещении, на природе, на крыше?

Все работы я делаю скорее интуитивно; при этом, конечно, держу в голове и смыслы. Но я не хочу, чтобы мои работы интерпретировались определенным образом, например: «Я ловлю яйца юбкой, потому что хочу, чтобы видны были мои трусы, потому что если видны трусы, то мы сразу говорим про женское».

Эту работу у меня купили. Ее приобрела коллекционер, которая занимается психотерапией с помощью искусства. Она показывает своим пациентам современное искусство, а потом они беседуют. Меня пригласили на такой сеанс интерпретации — это было в Италии на ‘презентации ее метода: там сидело человек семьдесят хорошо выглядящих итальянских мужчин и женщин, ее пациентов. Она показала им работу и начала всех спрашивать, кто что думает. Интерпретаций было очень много, все длилось два часа. Кто-то говорил о женщинах, об их тяжелой доле, кто-то об эгоизме, кто-то вообще про то, что яйца портятся, бьются. Совершенно разные вещи.

О себе

Работа «Очищение» — это видео, где девушка омывает ноги мужчинам в темном пространстве. Этот образ имеет огромное количество трактовок и значений в культуре: омовение ног Христу, омовение Христом ног своим ученикам, кавказские традиции... Мне самой очень близка тема жертвенности, которую воплощает этот образ. Потому что мне свойственна «нездоровая» жертвенность. И мне хотелось разобраться, что это такое.


Мне захотелось очистить этот образ от коннотаций и многих смыслов, которые он обычно несет. Получился сухой, холодный ритуал, максимально отстраненный. Процесс был настолько механический, что многие замечали, что к мужчинам испытываешь большее сочувствие, чем к женщине, которая моет им ноги. Непонятно, кто какую роль на самом деле выполняет, кто хозяин положения.

Лично для меня это была попытка признать жертвенность в себе. И признать несостоятельность такой позиции. Потому что жертвенность имеет такое же отношение к эгоизму. Чаще всего мы принимаем и наслаждаемся той позицией, в которой находимся, — позицией жертвы.

Я всегда была крайне послушной. В седьмом классе мама даже хотела меня к врачу вести, потому что я была слишком послушной и делала все, что она говорит. У меня, видимо, слишком низкий порог собственных желаний, я легко могу подчиняться чужой воле. Психологи говорят, что все из детства. У мамы была трагедия, когда она меня вынашивала. Она не хотела ребенка, потому что не было отца, а у нас была очень традиционная семья, и это рассматривалось как что-то выходящее за рамки.

Я очень хорошо умею врать — мама говорит, что это наследственное, от деда, — причем по мелочам и не то чтобы специально. Я помню какие-то подростковые ситуации с близкими людьми, когда я, желая как лучше, не говорила правду. В какой-то момент я начала отлавливать себя на этом — почему же я не могу сказать правду? Осознанное понимание, что я слишком легко попадаю под влияние чужих ощущений, пришло не так давно. И сейчас я пока не ставлю свои желания выше желаний других людей, но учусь отслеживать, что мое, а что не мое. Это сложно.

Мне кажется, все смыслы всегда на поверхности. Мы все говорим об одном и том же: о любви, о печали. В том, каким образом мы это говорим, и выражается наша уникальность. О чем я хочу сказать с помощью образов? Мне в голову сейчас пришла бабушкина фраза: «Лишь бы не было войны». Это если совсем обобщить.

Полина Канис

Выпускница Московской школы фотографии и мультимедиа им. Родченко и одна из самых заметных современных молодых художниц. В 2010 году ее видео «Очищение» вошло в лонг-лист премии Кандинского: автор моет ноги мужчинам в совершенно нейтральной мизансцене (все герои в белых майках и трусах). Отношения женщины и мужчины, жертвы и властителя, объекта и субъекта — один из главных нервов всего ее творчества. В 2011 году Полина Канис была выдвинута на «Инновацию» и получила премию Кандинского в номинации «Молодой художник года. Проект года» за работу «Яйца». Это тоже видео, в котором Полина на крыше в течение 17 минут ловит юбкой летящие в нее с разных сторон яйца; под конец весь пол усеян скорлупой, а одежда и ноги девушки в белке и желтке.

Mikaela

Феминистская стрит-арт-художница. Первый же ее крупный проект стал сенсацией: серия «Народоволки», трафаретные портреты революционерок конца XIX — начала XX века с указанием их каторжных сроков и казней, была на выставке «Феминистский карандаш», попала на страницы журналов, а недавно вошла в большую экспозицию «Международный женский день. Феминизм: от авангарда до наших дней» в музее «Рабочий и колхозница». Правда, выставка ознаменовалась скандалом: кураторы в последний момент убрали работы Виктории Ломаско, п­освященные Pussy Riot. Работу Микаэлы цензура обошла. Впрочем, ей-то она не страшна: уличное искусство не особо нуждается в галерейном пространстве.

Виктория Ломаско

Один из самых востребованных в России художников-графиков. Она прославилась графическими репортажами о воспитанниках колоний, митингах протеста, громких судах по политическим делам (например, над организаторами выставки «З­апретное искусство» и участницами Pussy Riot), об освобождении рабов-мигрантов из московского магазина «Продукты». Ее работы были на обложках престижных российских и западных арт-изданий и левацких самиздатовских газет, выставлялись на Московской биеннале и в оппозиционном лагере «Оккупай Абай». В качестве куратора Ломаско вместе с искусствоведом Надей Плунгян недавно сделала выставку «Феминистский карандаш».

Наталья Зайцева

Русский репортер

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе