Осколков-Ценципер: городская среда как медиа

От редакции. Постоянную рубрику «Русского журнала», посвященную наиболее заметным фигурам прошедшего десятилетия, продолжает Олег Кашин с очерком об Илье Осколкове-Ценципере, основателе журнала «Афиша» и института «Стрелка».

* * *


Ценципер любит рассказывать эту историю: однажды, пересекая британскую границу, заполнял анкету и задумался, как ответить на вопрос о роде занятий. Он тогда еще командовал «Афишей», поэтому, видимо, нужно было бы написать «журналист», но («журналистом я толком никогда не был») записываться журналистом не хотелось, бизнесменом тоже, записался дизайнером, и вот так началось то, что теперь называется «Стрелка», то есть "институт медиа, архитектуры и дизайна".


Он рассказывает эту историю как анекдот, но это, конечно, совсем не анекдот, потому что все, что можно рассказать о Ценципере, формулируется именно так по-гегельянски. «Многие вещи начинают существовать только в том случае, если их назвать», – это уже об «Афише» 1999 года, которую он описывает как игру, построенную на допущении, будто Москва – это город, в котором есть культурная жизнь.


Собственно, дизайн, по поводу которого как рода своих занятий он теперь уже не задумывается, заполняя анкеты – дизайн для него и стал этой игрой, и пока мы разговариваем, он играет в нее и со мной. Говорит о Пушкинской набережной Парка Горького и набережных, идущих за ней до Воробьевых гор: «Мы вдруг оказываемся в городе, в центре которого находится самый большой парк в мире. Два часа по нему можно идти вдоль реки, такого нет нигде, это огромные возможности, и ничего создавать не надо, не надо строить, все есть». Многие вещи начинают существовать, когда их назовешь, да.


Подшивка перестроечного «Огонька» ценна, помимо прочего, тем, что среди авторов главного на планете (настаиваю на этой формулировке, и дело не только в пятимиллионном тираже) журнала хотя бы раз был каждый из тех, на кого в последующие годы нужно будет обращать внимание – от Валентина Юмашева до Зураба Церетели. Имя Ильи Осколкова-Ценципера под какой-то статьей в том «Огоньке» я тоже видел, и оказалось, он действительно там работал. Вернулся из армии, на улице встретил сотрудницу «Огонька» Наташу Троепольскую (сейчас ее фамилия Барбье, главный редактор журнала «Мезонин»), ей был нужен сотрудник, и так началась журналистская карьера Ценципера, которую он, впрочем, журналистской не считает, потому что «не было репортерского фактологического дара».


Для той огоньковской должности такой дар был и не очень нужен – молодой сотрудник отвечал за подписи к картинкам на цветных вкладках «Огонька» и за сами картинки, славы это не принесло, зато уничтожило, может быть, самую долгую советскую журнальную традицию: именно при Ценципере эти вкладки перестали быть пригодны для того, чтобы вырывать их из журнала, и вешать на стену в квартирах и учреждениях. То есть вешать никто не запрещал, но при Ценципере на вкладках стали печатать работы, допустим, Ильи Кабакова, а таких художников народ не любит. Народ вообще никого не любит, включая самого Ценципера – по крайней мере, в этом был уверен сам Ценципер спустя десять лет.


Себя тогдашнего он называет «злобным упертым лузером». Журнала «Матадор», последнего места его работы, к тому времени два года как не было, и Ценципер ничего не делал, – «Вообще ничего. Два года лежал на кровати и злился, что меня не ценят». Теперь говорит, что именно то состояние помогло ему в дальнейшем, потому что двух лет обиженного безделья оказалось достаточно, чтобы «убеждения закостенели», и это закостенение обеспечило успех «Афиши»: «Сейчас я понимаю, что «Афиша» была запредельным бредом, но я просто не знал, как это надо делать, поэтому было ощущение миссии: попробовать сказать правду и не говорить неправды».


Первая инкарнация «Афиши» под названием «Вечерняя Москва» (инвестором был Банк Москвы, которому принадлежал концерн «Вечерняя Москва») создавалась с расчетом на покупку лицензии лондонского «Тайм-аута», но с «Тайм-аутом» не получилось. «Афиша» стала «Афишей». Сейчас Ценципер называет ее «успешным инструментом по изменению городской среды» – та же игра, назвать то, чего нет, и оно появится. «Тогда был интеллигентский андеграунд, такой почти люмпенский, и все эти золотые унитазы и бандиты с шансоном. Между двумя этими точками ничего не было, а мы стали их соединять, создавать пространство. Склеился город».


Свое состояние полгода спустя Ценципер описывает формулировкой «войти в раж»: «Материального, цифрового успеха еще не было, но ощущение важной вещи, которую мы делаем – было, нас несло».


Дальнейшая история издательского дома «Афиша», очевидно, будет описана в каких-нибудь мемуарах (слишком много людей, способных написать мемуары, имели отношение к «Афише» в эти годы), поэтому, не останавливаясь на ней, скажу только, что, вспоминая о «Большом городе», Ценципер сказал, что «Большой город» так и не стал той городской газетой, какой он был задуман. Я предположил, что в Москве, наверное, полноценная городская газета по каким-то причинам просто невозможна, Ценципер не согласился: «Когда это у кого-то получится, мы поймем, что это не так». А почему не получалось до сих пор – «Мы плохо знаем Москву, нет ощущения границ города, нет ощущения общего интереса. Кто первый поймет, в чем общий интерес – тот и молодец». Это говорит уже не медиаменеджер, а директор «Стрелки», для которого формулировать городской интерес – это работа.


Я ждал, что он заговорит о Парке Горького, о нем в этом году все говорили, и это раздражало, потому что, каким бы хорошим ни стал этот парк, такого количества восторженных слов, какие о нем теперь принято говорить, он в любом случае не стоит. Ценципер действительно заговорил о парке, но именно как об «одном большом обещании, одной большой надежде». «Что такое Парк Горького? Это первое московское общественное пространство, почувствовавшее себя таковым. Оказалось, что русские люди – не такие жуткие, как принято думать».


Парк Горького сейчас – это действительно скорее образ, чем объект. Ценципер говорит, что ему не нравится реклама парка по радио, называющая его новым модным местом – если парк будет относиться к себе как к чему-то исключительному и эксклюзивному, он погибнет как общественное пространство. «Ужасно, когда образованный класс хочет отгородиться от публики. Эта война либеральной интеллигенции с придуманной ею же десантурой – она чудовищна. Если бы в Англии был полк, который брал, допустим, Фолкленды, и этот полк каждый год собирался бы в Гайд-парке, и если бы там был фонтан, купался бы в фонтане -- все были бы в восторге: ребята шалят! А у нас потребность в заборе, зримом или незримом. Вы что, хотите у десантников этот парк отобрать? Зачем? Чтобы они никого не обидели, надо их охранять, но не более». И дальше: «Этой стране ничего не светит хорошего, если думать о массе непросвещенного быдла, я ненавижу это слово, и маленькой группе европейцев, которые сами решили, что они европейцы и считают, что они должны получать блага за то, что согласились жить здесь». Альтернатива, на которой настаивает Ценципер, – «общее движение в сторону гуманизации среды и как следствие – гуманизация нравов».


Свое занятие Ценципер называет «проектированием через рассказывание историй». В этом смысле он не уходил из медиа, «Стрелка» для него – тоже медиа, «способ разговора с многими». «Конечная цель – изменить то, как мы о тех или иных вещах думаем. Даже термин “общественное пространство” в урбанистическом контексте впервые сформулирован здесь у нас, и теперь все говорят об общественных пространствах. “Мастер-план” – то же самое, сначала у нас, а потом повсюду заговорили о мастер-планах».


Говорю Ценциперу, что словосочетание «мастер-план» я впервые услышал в Перми, которая, будучи городом, хоть и при участии внешних движителей во главе с Маратом Гельманом, но все же экспериментирующим с собственной средой, может считаться такой Стрелкой на Каме. Ценципер вспоминает, что Гельман печатался у него в журнале «Арт-миф» в 1990 году («Номер был посвящен проблемам советского художественного рынка!») говорит, что недостаточно знаком с подробностями, и сразу же, демонстрируя как раз неплохое с этими подробностями знакомство, начинает критиковать пермский логотип в виде красной буквы П – «Он показывает, что не было достаточно желания вырастить то, что уже там было. В этом есть что-то большевистское – выбрасывать, не глядя то, что уже есть», – и дальше рассуждает об официальном пермском гербе с медведем, который тащит на спине Библию – «Это же очень красиво».


«В России сейчас такой момент, когда жалко выбрасывать то, что было раньше. Главная потребность – насыщение пространства дополнительными смысловыми этажами», – говорит Ценципер и рассказывает, как экспериментировал с разными знакомыми, спрашивал их об ассоциациях со словами «Обь», «Иртыш», «Енисей» – и у всех одно и то же: река в тайге и все. «А Нил, Амазонка, Миссисипи – с ними ассоциаций несопоставимо больше».


Рассказываю ему об инициативе ульяновских властей – чтобы отойти от образа родины Ленина, они придумали двух героев – мальчика Ульяна и девочку Ульяну, – и собираются тиражировать их на сувенирах и прочем. Я, уже не для интервью, а просто самому было интересно, спрашиваю Ценципера как эксперта – правильно ли это, ведь Ленин как сувенир по определению более ценен, чем бессмысленные Ульян и Ульяна. Ценципер реагирует сразу – зачем что-то придумывать, благодаря Ленину внутри ленинского мемориала сохранился в нетронутом виде большой кусок дореволюционного русского города, такого больше нигде нет – ну и так далее, я уже не записывал разговор и не вспомню сейчас, что именно Ценципер говорил, но съездить в Ульяновск я теперь действительно захотел.


Олег Кашин


Russian Journal


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе