Стыд, отвращение и разделение чувственного в цифровую эпоху

После выхода третьего сезона «Черного зеркала» мир раскололся пополам: на тех, кто считает «Черное зеркало» лучшим сериалом последнего десятилетия, и тех, кто так и не оправился после просмотра первой серии. Пробуем разобраться, почему мрачная антиутопия про будущее сценариста Чарли Брукера никого не оставляет равнодушным, и как развлекательная продукция коммерческого телеканала Netflix вдруг стала критическим искусством в лучших традициях самых радикальных теорий политической эмансипации.

Как мы помним, в первой серии первого сезона премьер-министр Великобритании в результате шантажа совершает акт совокупления со свиньей в прямом эфире национального телевидения. Идет он на это якобы под давлением собственного этического императива – чтобы спасти жизнь горячо любимой народом принцессы. Но скоро становится понятно, что к этому его принуждает массовая истерия в соцсетях, грозящая потерей должности. Похитившие принцессу неизвестные проявили недюжинную изобретательность, но все довершила цифровая бомба замедленного действия под маской общественного мнения – на что, разумеется, и рассчитывали преступники. Идея показать историю цифрового шантажа как оскорбительный фарс многим показалась чересчур скандальной. Страшилка о цифровом терроризме, где количество просмотров в соцсетях превращает государственное дело в личное дело каждого, и вправду оставляла неприятный осадок. Все последующие серии порождали те же эмоции: страх, отвращение, стыд. Почти все герои сериала испытывают публичное унижение, гипертрофированное до глобальных масштабов особенностями сети. Само понятие сети в этом мире, кстати, теряет свои границы, перестает существовать как отдельное явление. Сеть становится самой реальностью, ключевой основой для чувственного опыта.



Сериал «Черное зеркало» мог бы восприниматься как консервативный вызов идеям трансгуманизма, который предлагает нам лучезарный образ людей будущего, победивших болезни, смерть и нищету. Но такой пессимистичный взгляд на будущее прогресса и технологий нам давно не в новинку. Апелляции к тотальному контролю, биополитике, полному сращению биологического тела со средствами экономического производства и потребления – лишь верхний, самый очевидный и легко считываемый слой повествования. «Черное зеркало» предлагает нам что-то еще: что-то, от чего холодеет внутри. И это что-то – невероятно точная визуализация неолиберальных законов исключения – негласных правил современного экономического и политического порядка, презирающих любые различия, которые противоречат идее эффективности, конкурентоспособности и индивидуального успеха. Такое исключение формирует новый тип этики социальных отношений. Усиленные возможностями цифровых технологий, эти правила становятся единственно возможной оптикой, как бы заранее вмонтированной в мозг человека.

Благодаря попытке поставить под вопрос принятый способ мыслить социальное, происходит подрыв сложившегося символического порядка – системы символических ценностей и представлений. Именно порядок производства символических ценностей атакует чернокожий парень из низшего класса, чья основная функция – обеспечение биоэнергией своих более успешных собратьев («Fifteen Million Merits»). И пусть его отчаянный протест перед судьями и зрителями реалити-шоу был тотчас же апроприирован противниками, сама возможность выхода за рамки навязываемого порядка рождает надежду на преодоление спекулятивной риторики власти. Риторики, где этика, религия и нравственность становятся объектами политической спекуляции. О нарушении политики исключения — история молодой девушки, живущей по законам «лайкабильности», где высокий рейтинг из мобильного приложения позволяет получить доступ к лучшей жизни («Nosedive»). В самый разгар престижной вечеринки, на глазах у того высшего общества, частью которого она так самозабвенно стремилась стать, героиня бурно изливает чувства, подавляемые с детства, что вызывает грандиозный поток дислайков, отправляющих ее прямиком в настоящую тюрьму – место для тех, кто «потерял» свое цифровое «лицо».



Кажется, центральной темой сериала выступает теория «сбоя» или «зазора» – зазора между несколькими способами мыслить общество. Именно возможность по-разному мыслить существующий социальный, политический, этический и эстетический порядок представляется ключом к социальным изменениям группой таких теоретиков революционного жеста, как Жак Рансьер, Ален Бадью, Пьер Бурдье, Джорджо Агамбен. Подрыв существующего символического порядка изнутри есть основной метод саботажа авторитарной парадигмы власти. В случае «Черного зеркала» власть также проявляет себя через механику агамбеновского «лагеря» – такого типа тотального контроля над человеком, который был свойственен концентрационным лагерям XIX и ХХ веков. C той лишь разницей, что в цифровую эпоху машина власти становится безличной, и политическая репрессия реализуется не как физическое уничтожение, но как блокировка аккаунта в глобальной цифровой вселенной или исключение из системы цифрового производства и потребления. Суверен (лицо или группа лиц, наделенных властью) в этом мире рассредоточен, реплицирован и инсталлирован в оптику веб-камеры электронного девайса. Суверен множественен, нематериален, неуловим и непобедим, а в конечном счете – абстрактен. Реальным же остается то «человеческое», которое, словно по досадной случайности, все еще существуют в мире будущего. Именно это «человеческое» и есть последний оплот протеста. Ревность, боль, зависть, стыд – те проявления политического несогласия, которые не дают человеку окончательно превратиться в робота во вселенной интеллектуальных машин, воплощающих собой вожделенный экзокортекс – овнешненный, отдельный от биологического тела разум.

 Именно благодаря этим спорадическим, некрасивым и неуместным проявлениям слабости «человеческого» реализует себя протест против постфордистской логики сращения человеческого тела с рынком. В рамках постфордистской экономики нематериального труда работодатель покупает не только руки своего работника, но его интеллект, эмоции, душу. Такой тип экономики порождает новые модели капитала – символический, социальный, культурный. Иллюстрацию подобного типа экономического производства мы видели в серии «Nosedive»: количество лайков от «качественных» людей напрямую влияет на платежеспособность главной героини. Постфордизм в цифровую эпоху беспощаден, но и там остается место для рессентимента. Реализовать его безнаказанно, правда, не удается ни одному из героев: рыжеволосая героиня, бросившая вызов логике социального капитала, в итоге была исключена из рейтинговой экономики и выброшена на обочину жизни. Чернокожий парень так и не смог разбить зеркальные стены цифровой кельи, а его протест в виде угрозы самоубийства был куплен и превращен в душещипательное шоу на одном из развлекательных телеканалов. Таким образом, способность ощутить боль и стыд – единственный доступный способ пассивного сопротивления в эпоху цифрового капитализма.



Так было в первых двух сезонах, но кульминацией освободительной риторики сериала выступает третий сезон, а именно – серия «Men Against Fire». Серия посвящена борьбе армии усовершенствованных при помощи компьютерной программы людей с «Тараканами» – «генетическим мусором» человечества. Благодаря вживленному в мозг чипу, искажающему образ врага, люди видят «Тараканов» в образе страшных мутантов – недостойных жалости уродов и зомби – и не слышат их речи. Но случается сбой в программе, и один из солдат начинает видеть мутантов в образе людей, распознает и понимает их речь. Если опустить аллюзии на реальные политические события и деконструировать ситуацию в духе французского философа Жака Рансьера, получится одна из наиболее образных визуализаций его теории разделения чувственного. Ситуация разделения чувственного – это такое состояние общества, при которым один класс (правящий) не слышит и не видит другого (угнетенного) и поэтому не признает его право на равенство. Демократия невозможна в ситуации, когда за одной частью народа не признается право «политического животного»: их голоса не слышны, они незримы – следовательно, не равны. Неравенство как результат разделения чувственного может быть преодолено лишь через обретение общей категории чувственного. Сбой, разрыв между идентичностями, представление определенного чувственного опыта общим для всех – путь к видимости угнетенных и осознанию самого процесса угнетения. Такой сбой осуществляется благодаря выходу за пределы репрессивной идентификационной модели.

Технологии могут превратить жизнь человека в ад, но они не могут произвести полную экстракцию «человеческого». Именно способность испытывать стыд и отвращение к унижению, его бесконечная уязвимость и способность к критическому отстранению делают человека сильнее алгоритма. Тем интереснее тема этического компромисса, которая проходит сквозь все сезоны. Заключительная серия последнего сезона, «Hated in the Nation», неожиданно перекликающаяся с историей про свинью, предлагает наиболее острый и ироничный комментарий к консервативному этическому повороту, который мы наблюдаем повсеместно здесь и сейчас. Невинная попытка восстановить справедливость и наказать тех, кто попирает пресловутые права человека, приправленная нечеловеческими скоростями и мощностями сети, оборачивается кровавой бойней. Этика, потерявшая свое критическое осмысление, становится тем белым флагом, под которым творятся ужасы неолиберального режима – гуманитарные войны, эскалация террористической угрозы, расцвет правого консерватизма. Холодящая кровь история детоубийцы, обреченной бесконечно проживать день убийства в рамках игрового квеста на глазах у осуждающей публики («White Bear»). Подросток-педофил, подвергшийся бесчеловечному троллингу неизвестных, подглядывающих за ним через веб-камеру («Shut Up and Dance»). Поражающее своей жестокостью наказание в обоих случаях наводит на размышления о том, как далеко может завести одержимость этикой и неустанная жажда возмездия. Не становятся ли любители выносить моральные суждения еще более изощренными попирателями прав человека? Не выступает ли этика лицемерной служанкой интересов власти, ведь этика, как оказалось, неплохой источник экономической выгоды?



К счастью, слегка параноидальный характер сюжетов «Черного зеркала» не превращается в навязчивую идею об Апокалипсисе и полностью компенсирован отличным вкусом команды сценаристов и режиссеров. Ощущение некоторой избыточности, пожалуй, мог бы вызвать эпизод с материализованным ботом умершего молодого человека, привезенным в картонной коробке его горюющей девушке («Be Right Back»). Не в силах пережить боль утраты, она воспользовалась популярным сервисом и заказала надувную копию возлюбленного со встроенным искусственным интеллектом, воссозданным по оставшимся после него сообщениям, фотографиям и аккаунтам в соцсетях. Несмотря на то, что такие боты уже не фантастика, а реальность, этот эпизод балансирует на самой грани гротеска. Но и здесь гротеск кажется оправданным – намеренная абсурдизация таких болезненных тем, как смерть близких, лишь добавила объема общему высказыванию, сделанному без излишнего занудства и морализаторства.

Если во время просмотра зрителя и охватывает невыразимый ужас от происходящего на экране, то это происходит не из-за дешевых спецэффектов и извращенной фантазии авторов. Все дело в изящно выстроенной проекции на реальность, в неприятном ощущении чего-то хорошо знакомого. В истории с «Черным зеркалом» возникает один вопрос: как мог сериал, права на который принадлежат развлекательному канала Netflix, то есть сериал, рассчитанный на массового зрителя и коммерческий успех, так вдумчиво и изящно отразить самые глубокие противоречия сегодняшней политической, социальной и экономической действительности, в том числе задев главные болевые точки современной морали? Недавно стало известно, что команда видеосервиса Netflix выпустила веб-приложение «Rate Me» – то самое приложение из серии «Nosedive», которое свело с ума рыжеволосую героиню. И пусть речь идет лишь о «шутке в поддержку сериала», весело от нее вовсе не становится. Развлекательный сериал, прямо говорящий о проблемах угнетения и универсалистской этики, показывающий радикальные методы политической эмансипации – это прекрасно. Однако мучает опасение, что подобные гибриды капитализма и левого дискурса и есть примета той самой цифровой экономики и электронного правительства, навстречу которым мы так стремительно движемся.

Поделиться