Первые минуты «Гамлета», поставленного Валерием Фокиным, переписанного (адаптированного) Вадимом Левановым и оформленного Александром Боровским, впечатляют необычайно. Перед нами металлические трибуны стадиона, развернутые лицом к заднику сцены. Главное действие — инаугурация нового короля происходит где-то там внизу, на арене. Под музыку Александра Бакши, соединившего торжественность гимна с медной скорбью траурного марша. Холеные овчарки степенно надвигаются на партер. Мурашки пробегают по спине от этой мощной железной вертикали. Вдребезги пьяного юного датского принца протаскивают через зрительный зал и, как тряпичную куклу, втискивают среди ВИП-персон... За эти несколько минут зритель, знающий сюжет (вернее, финал, фабула несколько видоизменится), считывает месседж режиссера. Изнанка власти тем кровавее, чем помпезнее ее парадный фасад. Чистым помыслам, юношескому максимализму, девичьей наивности не выстоять перед цинизмом интриг. Как только сюжет по воле Фокина — Леванова «вильнет» и мы узнаем, что встречу Гамлета с призраком отца подстроили верные друзья, то догадаемся, что «мышеловки» в этом королевстве расставляют все для всех. Сильный эмоциональный импульс прелюдии постепенно растворяется в театральной игре загадок-отгадок. Почему Гертруда здесь движет кровавой интригой и так вожделеет смерти сына? Почему костюмы современные вдруг сменяются на театральные? Пьеса на все времена? Тогда зачем было перелицовывать текст? Если поднатужиться, можно найти объяснения, и их столько, сколько критиков и блогеров писало о постановке. Ведь это всего лишь игра ума, зарифмованная в финале блистательным явлением тинейджера Фортинбраса с лицом «нашиста», произносящего одну лишь фразу: «Уберите трупы». Среди них и Гамлет-гуманист из трагедии Шекспира. Говорят, его время безвозвратно ушло. Кто доживет — увидит.
Вот и тенденция. Она же — сентенция. Нынче классику не постигают, а приспосабливают. Используя,как повод или миф. Собственно, так же поступил и Кирилл Серебренников в рижских «Мертвых душах», привезенных на NET. Бурлескное начало, пронзительный финал, а посередине игры, лишь иллюстрирующие объявленную мысль: эффективный без кавычек менеджер Чичиков загнан в гроб бессмертными российскими дураками на все тех же дорогах. Он теперь жулик в хорошем смысле слова, как нынче принято пояснять.
Общее место
Интерпретации произведений Антона Павловича Чехова в последнее десятилетие превратились в отдельное направление если не мирового, то уж русского театра точно. По многу раз поставлены все пьесы и чуть ли не вся проза, даже «Записные книжки». Про юбилейный год и говорить нечего. В воздухе уже отчетливо пахло серой, и вслед за Аркадиной повторяли: «Это так нужно?» — и уже от себя с негодованием: «Изнасиловали! Руки прочь!» Дело явно шло к фарсу, и он случился на вручении премии «Большая книга», когда Чехова наградили «За вклад в литературу» — неким аналогом «Чести и достоинства». Воистину — «надменные потомки»! В хорошем, конечно, смысле слова.
Естественно, номинации «Маски» не могли не отразить сие изобилие. Удивительно, что выдвинуто всего-то три спектакля, что косвенно свидетельствует о скудости урожая. Оба «Дяди Вани» аукаются с NETом, так как поставлены иностранными режиссерами. Вахтанговский — Римасом Туминасом и александринский — Андреем Щербаном, профессором Колумбийского университета родом из Румынии. Именно в питерской постановке соединились все общие места новейших прочтений, хотя режиссер порой делает вид, что играет цитатами. Но ведь и это — общее место. Как и то, что автор свои пьесы считал комедиями и был по первой профессии врачом, а значит, жестким диагностом. Что в ХХI веке невозможен умилительный взгляд на интеллигенцию, а только жесткий и беспощадный, а еще лучше прямо по Ленину. И вот среди пышных декораций, повторяющих роскошь зала Александринки, насыпают землю, на которую льет дождь («Живешь в таком климате...»), и герои уже в грязи. Мелкие и жалкие. Не счесть, сколько раз зеркально отражали зрительный зал, и этот в том числе, но после пронзительной идеи Давида Боровского вернуть персонажей «Вишневого сада» не в имение, а прямо на сцену МХТ, где они и провели свое детство, ход Щербана кажется плоским. Можно множить претензии и даже разглядеть тонкие детали, но без ответа остается один вопрос. И не только после спектакля Александринки: почему эти ничтожества, бродящие по разным сценам, не отпускают нас вот уже больше 100 лет?
Заповедник
Говорят, так поначалу и называлась пьеса Михаила Дурненкова, по которой поставлен спектакль «Изотов». Переименовали то ли из-за переклички с Сергеем Довлатовым, то ли фильм Анатолия Эфроса вспомнили. А речь и впрямь идет о заповеднике в прямом и символическом смысле. Как, впрочем, было и у тех авторов. Вглядываясь в черты героя, можно еще вспомнить «Полеты во сне и наяву» или «Иванова», в общем, всех тех, кого на середине жизненного пути одолевают проклятые вопросы и заставляют круто поменять мерное течение жизни. Вот и у Изотова, успешного московского писателя, почва начала уходить из-под ног, и он возвращается в места своего детства, где надеется найти опору. С каким пронзительным отчаянием режиссер Андрей Могучий, художник Александр Шишкин, композитор Олег Каравайчук и артист Виталий Коваленко вновь и вновь заставляют героя взбираться наверх и скатываться по изогнутому склону белого листа, на котором пишется-рисуется жизнь! Листы будут отрываться, пока не обнажится дека рояля, и зритель выдохнет с комком в горле: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Казалось бы, уже знакомый герой, но чувственный мир этого спектакля, его вибрации, изобразительный ряд настойчиво опрокидывают в день сегодняшний.
И вот, по-моему, самое главное: «Изотов» рожден его авторами, а не вычислен, не выстроен, пусть даже очень умелой рукой. Помните, Толстой говорил, что до последней минуты не знал, как поступит его Анна. Чувствуется, что так было и на репетициях в Александринке.
Появилась надежда, что живой театр вернется на сцену вместе с современной пьесой, порвавшей с маргинальными персонажами. Тогда и у классики появится второе дыхание.
Мария Седых
Итоги.RU