— Слышите часы? — спросила наш экскурсовод, воздевая палец к небу. — Это его часы. Они идут уже двести лет.

Под воздействием ее слов все замолчали. А драматург Казачков даже перестал двигаться. По анфиладе комнат за нами шла проворная старушка с недобрым лицом и, как только последний из группы неосторожно переступал порог следующей комнаты, закрывала двери в предыдущую и подпирала их спиной. Вернуться и досмотреть фарфоровый кувшин для умывания не было никакой возможности.

Лаборатория в Ясной Поляне проходит в четвертый раз. Здесь про нее уже легенды ходят — к примеру, как драматурги с режиссерами ночью решили идти к могиле Толстого. Идут. Страшно. Во-первых, тьма хоть глаз выколи. Во-вторых, перед могилой ограждение, и ограда эта — на уровне щиколотки. Так и вижу шагающих один за другим творцов, щупающих воздух перед собой. Кое-как дошли. И тут одна из участниц лаборатории, обладательница большой груди и широкой души, легла на могилу Льва Николаевича, обхватив ее руками. Для полного проникновения. Да как закричит:

— Ничего не чувствую! Там никого нет!

Драматургия Толстого, по сути, была признана несценичной. Театр наш пошел путем воздушных пьес Чехова, а у Толстого — нагромождение слов, борьба за смысл.

Вот и современные авторы борются за смысл. Именно в беседке усадьбы Никольское-Вязем­ское были обозначены многие ключевые темы современной российской реальности. Это и отсутствие оппозиции в нашем обществе, и проблема поколения тридцатилетних — последних детей СССР. 

Что будет, если девочка-доярка в далеком селе сделает себе пирсинг, как в будущей пьесе Ярославы Пулинович? А как себя почувствуют бедные, если окружить их звездолетами и послать в безопасный космос, как в замысле пьесы Максима Курочкина? Павел Пряжко написал пьесу о лесбиянках и назвал ее «Легкое дыхание». Скажут, так нельзя: это экзотика, маргиналы и извращенцы. Да, это все опасные произведения — по сути, такие же опасные, как и «Власть тьмы» в свое время. Вот только нынешним драматургам наверняка скажут: таланта, мол, у вас маловато, с кем вы себя сравниваете?

Российский театр одержим смахиванием пылинок со святых вещей, наведением на них блеска. У нас в искусстве вообще принято фанатично охранять могилы, а к живым присматриваться не принято. 

Так мрачно рассуждала я, сидя в непосредственной близости от дуба Андрея Болконского. А потом представила, как по кругу, коряво о своих замыслах рассказывают другие авторы.

— Короче, я хочу написать такую вещь, где две семьи дружат и дочь из одной семьи уже вроде выходит замуж за сына из другой, но тот, короче, в армию пошел, а там появился один чувак модный и ей башку заморочил, и она, короче, с ним того… убежала.

— А у меня в город приезжает перец без копейки денег, а его случайно принимают, ну, типа за аудитора…

Наш театр — это, по сути, ухоженный музей вроде Ясной Поляны. Но Ясная Поляна прогрессивнее: она дает место для работы молодым драматургам. А российский театр почти не дает. 

Не хотелось бы, чтобы все, написанное сегодня, поставили, как толстовские сапоги, на полку. Сапоги, вообще-то, носить надо. Толстой это имел в виду.

Саша Денисова, автор «Русский репортер»

Эксперт