Театр-город

– Когда Анатолий Васильев уезжал из России, он сказал: «Делайте спектакли. Только они и спасут театр», – говорит Игорь ЯЦКО. – Все спектакли Васильева строились по принципу лабораторно-экспериментальной работы, которая могла длиться годами, а иногда и десятилетиями. Иными словами, в лаборатории протекал сложнейший процесс, а публике Васильев представлял лишь результаты процесса. Поэтому и свой театр он строил как некий театральный город, попав в который зритель моментально становится соучастником действия. Для Васильева это было особенно важно.

Художественный руководитель режиссерско-актерской лаборатории «Школы драматического искусства» Игорь Яцко провел для читателей «Театрала» экскурсию по уникальному зданию, аналогов которому нет нигде в мире.

Разговор начался в атриуме – возле большого камина из зеленого мрамора. День. До спектакля еще далеко, в театре мало людей, а потому громкий голос Игоря Яцко эхом отзывается во всех уголках фойе.



Намек на башню

– Камин этот действующий, а площадка является местом сборов и праздников театра, – говорит он. – Здесь из года в год мы ставим елку и после христианского молебна отмечаем Рождество. Эту традицию завел еще Васильев, и мы с радостью ее соблюдаем.

– Как я понимаю, не только традиции вашего театра, но и архитектура здания – это тоже васильевское наследие?..

– Разумеется. Здание проектировалось Анатолием Васильевым и замечательным архитектором, главным художником театра Игорем Поповым с одной главной целью – поразить воображение зрителя. И каждый, кто впервые попадает сюда, говорит: «О, какой необычный театр! Сколько света! Как открыт потолок! А почему винтовая лестница наклонная?» А потому что это намек на Пизанскую башню. «А почему рядом стена круглая?» А потому что это намек на Колизей. Мы вроде бы в атриуме, но в то же время все эти переходы, итальянские дворики, арки и портики переносят нас в другие времена и страны.

– Интересно, а Васильев советовался со своими учениками, когда начиналась стройка? Лично вы, например, принимали участие в проектировании?

– Только как актер.

– В каком смысле?

– Благорасположением, молитвой, жаждой войти в этот дом (наш театр начинался ведь в студии на Поварской). Когда Васильев все это строил, он говорил: «Прежде всего, вы должны качественно делать свою работу – играть спектакли». И когда мы приезжали к нему на стройку, он говорил: «Я все время думаю о том, а с кем я войду в это здание? Стены-то мы построим, но актеры – важнейшая моя опора». Тем самым я и принимал участие, понимая, что стану начинкой, наполнением этого здания. Не как главный режиссер, конечно (я об этом и не думал тогда), а именно как актер, как творческий человек. Впрочем, не я один так считал, но и все мои товарищи.

– Вот здесь мы видим полукруглую стену, напоминающую Колизей. А споров много было, когда проект обсуждался? Никто не говорил: мол, Колизей в центре здания выглядит пошловато…

– Нет, о пошлости не могло быть и речи. Ведь все понимали, что архитектура сопутствует творческому методу Васильева. К тому же когда за дело берутся такие непререкаемые авторитеты с безупречным вкусом…

– Вы прямо их обожествляете…

– А почему бы и нет! Это мой стиль и мое кредо. Когда никто уже никого не обожествляет – я хочу кого-то обожествлять. Не в том смысле, что поклоняюсь как идолам – вовсе нет, а в том, что они для меня непререкаемые авторитеты. У Васильева был авторитет Ежи Гротовский, а у меня есть Анатолий Васильев. Я этим счастлив и горжусь.



«Не джунгли, а сад»

Здесь тема нашего разговора сама собой отклоняется в сторону. И интервью в атриуме превращается в настоящую прогулку, в которой Игорь Яцко, расхаживая среди арок и портиков, говорит не о здании, а о программе театра.

– Вся жизнь «Школы драматического искусства» как при Васильеве, так и после него выстраивается в сторону живого процесса. Этот процесс и остается главным. То есть самое страшное для нас – жить прошлыми достижениями…

– Не хотелось бы никого обижать, но, как вы знаете, есть множество театров, которые не приемлют никаких экспериментов – живут своими старыми заслугами, боятся современности…

– Это от бедности.

– Бедности чего?

– Жизни, фантазии, от неверия какого-то, что из колодца, который был однажды выкопан основателем театра, можно добыть свежую воду. Но для этого нужно не сохранять колодец, а смело копать его вглубь – с верой и убеждением.

– А вы лично копаете?

– О себе трудно судить, но, конечно, очень стараюсь.

– Представляю, как это непросто – возглавлять театр после Васильева. Помните самый трудный день в этой должности?

– Помню, но не день, а ночи. Это было в режиссерском управлении, когда собрался совет. И самое сложное заключалось в том, что все мы работали с Васильевым и знали, как строится эта пирамида. Но каждый знал со своей стороны. А теперь вершина исчезла, и получилось, что каждый обладает важным знанием, но с одного ребра. Я это четко понимал, но не понимал, каким же образом все эти знания аккумулировать в единую работу, тем более что все васильевские идеи мы хотели сохранить.

Собственно говоря, это и выстроилось в определенную программу театра, которая есть и сейчас.

Иными словами, при наличии семи различных режиссеров мое стремление сводится к тому, чтобы они не выдавливали друг друга, а каждому находилось место в саду. Борис Юхананов верно сказал, что надо при этом избежать джунглей, где существует закон выживания. Не джунгли, а сад: у каждого растения свое место. И по-прежнему у нас две дороги. С одной стороны, лабораторно-экспериментальная деятельность, а с другой – репертуарный театр.



Маленькая трагедия

Лабораторный процесс скрыт от глаз посетителя, а вот репертуарные постановки демонстрируются сразу в трех залах –Манеже, Глобусе и Тау-зале. Самый просторный –Манеж, но и он построен по особой архитектуре. Никаких кресел с откидными сиденьями, возвышающихся подмостков и бархатных занавесов. Словом, ничего общего с привычным репертуарным театром.

– Посмотрите сколько арок и портиков. Здесь Васильев тоже воссоздал свою любимую Италию…

– Игорь Владимирович, а можно я предскажу ваше дальнейшее повествование? Вы, конечно, будете говорить, что зал этот самый вместительный и что здесь уникальная акустика…

– Вместительный – правда, и акустика замечательная. Казалось бы, чего еще надо. Но вот только идеальным его не назовешь, потому что для актеров он очень непростой.

В этот зал как актер я вошел впервые со спектаклем «Моцарт и Сальери», который мы перенесли с Поварской. И Васильев сам репетировал. Правда, наши репетиции омрачились трагическим событием – погиб Владимир Лавров, который играл Сальери. Требовался ввод. Для гастролей в Риме назначили Григория Гладия, который сейчас живет в Канаде. Но чтобы спектакль игрался в Москве, Васильев пригласил из Театра Моссовета артиста Александра Яцко (мне очень понравилась его фамилия), который близок к типажу Лаврова.

…И вот мы вошли в этот зал, и оказалось, что преувеличенной недостоверной игры он не терпит. Она становится плоской и невыразительной. Но выяснилось, что зал и совершенно не терпит отсутствия энергии. Поэтому если актер стремится к достоверности, то теряет энергию и его становится не видно и не слышно. А если же он стремится породить энергию при помощи какого-то усилия, при помощи воли, то его игра становится фальшивой.

– И вероятно, чтобы покорить это пространство, вам пришлось ставить эксперименты над самим залом?

– Да, в этом смысле были очень интересные репетиции, когда мы только ходили в мизансценах и не произносили ни единого слова. Даже показывали зрителям эти репетиции…

Часто у актера текст и мизансцены склеиваются, хотя в сознании надо их разорвать. И сделать так, чтобы артист не нуждался в словах, когда работает в мизансценах. И чтобы он не нуждался в мизансценах во время читки пьесы. Тогда и тот и другой процесс будут полновесны. Полное проживание всего рисунка при отсутствии слов – очень важный тренинг. Этим я пользуюсь по нынешний день. И зал, мне кажется, постепенно мы освоили. Я вспоминаю это время, как самое счастливое.

– Неужели тоскуете по тем временам?

– Да, была ведь молодость.

– Вам еще рано об этом говорить…

– Но тогда я был моложе.



«Актер не заметил разницы»

Самый необычный, нестандартный зал театральной Москвы тоже находится в «Школе драматического искусства». Это зал Глобус – уменьшенная копия знаменитого шекспировского театра. И если предшествующая наша прогулка проходила по «итальянской» части театра, то теперь начинается «британское» путешествие. Возможно, поэтому в противовес холодной Британии захотелось поговорить о жарких ситуациях…

– У вас нештатные случаи бывали?

– Конечно, но, как правило, из-за технических служб – не вовремя зажегся фонарь, с опозданием зазвучали шумы и так далее. Но эти истории не интересны, потому что я в них реагирую очень жестко и неадекватно по отношению к техникам…

– А именно?

– Ну, чисто по-русски (показывает кулак).

Был очень страшный момент. В спектакле «Кориолан» есть эпизод, где актер перелезает через перила второго яруса и прыгает. И от этого удара пол как бы идет вниз.

На одном из спектаклей я смотрю – актер перелез, готовится к прыжку, но еще не прыгнул, а планшет уже движется вниз. С каждой секундой расстояние увеличивается. Я вижу это со стороны и через несколько секунд оказываюсь на самом верхнем ярусе возле техника. Актер тем временем прыгнул и даже не заметил разницы. Но технику все же влетело. Разозлился я не на шутку. Еще бы! Сорван ключевой момент спектакля. Правда, я стараюсь держать себя в руках – работаю над собой…

– Кстати, а новые качества вы в себе открыли как руководитель?

– Открыл. Причем много негативных качеств. Когда я был актером, мне казалось, что человек я исключительно прекрасный, чуткий, добрый. А выяснилось, что для руководящей должности это не совсем хорошо. Человекоугодничества, мягкости и прекраснодушия во мне значительно больше, чем это нужно. Так что порой я слышу: Яцко – он очень мягкий, надо пожестче. Я говорю: хорошо, буду пожестче. Но сразу слышу в ответ: «Только не со мной».

А вообще я до самого края стараюсь не пускать административные рычаги в ход. Считаю неправильным разбираться на уровне правовых отношений, наказывать людей, лишать их премий. В театре эти вещи проходят особенно болезненно. Поэтому стараюсь побеседовать с человеком. Просто говорю ему: в этот момент ты вот кто. Будь с этим. Ты должен сам себе сказать так…



«А на крыше у нас – православный храм»

Если в каждом помещении «ШДИ» (от цехов и гримерок до залов и репетиционных площадок) провести по десять минут, то на это уйдет целый рабочий день. И чувствуется, что Игорь Яцко о своем театре говорить может бесконечно, но надо заканчивать – ждут студенты.

– Давайте в Тау-зал поднимемся, – предлагает он. – Зал этот не совсем европейский, поскольку символизирует Восток, восточную культуру (по названию буквы «Тау»). И, кстати, это зал, из окна которого виден наш храм.

– Сколько я знаю, отношения Васильева с религией всегда были очень глубокими. Вспомнить хотя бы спектакли «Плач Иеремии» или «Иосиф и его братья»…

– Да, поэтому на крыше у нас православный храм, построенный на пожертвования прихожан. Там и литургии проходят. Правда, сейчас храм работает только по праздникам – вступили в силу новые законы, и потому нам приходится переоформлять на него документы… Но главное, что храм есть и тоже является своеобразным архитектурным воплощением одного из направлений нашего театра. Дух и красота – вот две важные категории, которые всегда интересовали Васильева. Это глубинный, интереснейший источник. Духовный источник и источник прекрасного. Мы с этого начинали учиться у Васильева – с того, что такое любовное начало, что такое Эрот, что такое красота сама по себе. Бесконечно разбирали Платона или пьесу Томаса Манна о Лоренцо Великолепном, Ветхий или Новый Завет. Да и Достоевский появился в нашем репертуаре только благодаря постижению христианства. Ведь без духовного сознания исключительно как психолог Достоевский существовать не может. Видите, ангел изображен на куполе храма? Символ нашего театра…



P.S.

После интервью спрашиваю у Игоря Яцко:

– А есть какая-нибудь дорогая вещь, доставшаяся вам на память от Анатолия Васильева?

– Вот кресло с его пиджаком, который хранит Зинаида Тимофеевна (на фото).

– А кто это?

– Сам не знаю. Но днем и ночью она в театре. У нее, бывало, спрашивают: «Зинаида Тимофеевна, а какова ваша должность? Чем вы у нас занимаетесь?» Она говорит: «Я домовой». Но поскольку в штатном расписании такой должности нет, она теперь скромно называет себя старожилом.

...Через пять минут я и сам натолкнулся на домовую с темпераментом Фаины Раневской.

– Вы журналисты? Погодите, не фотографируйте. У меня шляпа есть.

И появилась в ярко-фиолетовой шляпе с веселой змеей, у которой вместо глаз торчали два страза.

– Я про этот театр всю правду знаю. Вот приезжают на практику иностранцы, я им с порога говорю: «Голубчики, ну зачем же вы приехали. Все равно, как у Васильева, вы никогда не поставите. Такой гений один на века рождается».

– Так вы в гардеробе, что ли, работаете?

– (Обиделась) Почему в гардеробе? Не только! Я часто и советы даю. Васильев, между прочим, ко мне всегда прислушивался.

Поделиться