Не юбилейное
16 марта 2024 ● Петербургский театральный журнал
К 150-летию В. Э. Мейерхольда Александринский театр подготовил обширную программу — ряд выставок, лекционный цикл, международную научно-практическую конференцию и, наконец, спектакль художественного руководителя театра Валерия Фокина, у которого столь многое в жизни и в профессии связано с творчеством великого режиссера-реформатора.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
Фокин глубоко и разнообразно исследует Мейерхольда в течение десятилетий и свято чтит его память. Однако спектакль, вышедший на Новой сцене (кстати, не так давно по воле Валерия Владимировича принявшей имя Мейерхольда), не выглядит подношением к юбилею.
«Мейерхольд. Чужой театр».
Новая сцена Александринского театра.
Автор спектакля Валерий Фокин, художник-постановщик Алексей Трегубов.
Это не праздничный концерт, не торжественное заседание и не байопик в строгом смысле слова, хотя как материал для сценической композиции взяты подлинные факты из жизни Всеволода Эмильевича. Выбранные события — публикация в газете «Правда» статьи П. Керженцева «Чужой театр» и последовавший за этим разгром театра Мейерхольда — страница очень печальная, предвосхищающая трагическую гибель художника. Мрачная страница, прямо скажем. Само название спектакля Фокина, почти совпадающее с заголовком одиозной статьи Керженцева, выглядит вызывающе в рамках юбилейных «мероприятий». Театр Мейерхольда «чужой» — тогда, сегодня, всегда?.. Может, «чуждость» этого театра — высшая ему похвала?.. А чего заслуживают те, кому этот театр чужой, — может, забвения?.. Явно ощущается горечь, с которой Фокин берется за этот сюжет. Ничего намеренно не рифмуется, но, что скрывать: думая о закрытии ТИМа, трудно не думать об исчезновении с театральной карты ЦИМа, который был основан, выстроен, введен в жизнь руководителем Александринского театра.
В спектакле есть попытка соединить документальное и художественное, вернее — превратить одно в другое, как воду в вино. Стенограмме общего собрания коллектива ГосТИМа, состоявшегося в декабре 1937 года после публикации статьи П. Керженцева, предложено стать пьесой, а выступающим на собрании реальным людям (о которых на порталы выводится краткая биографическая справка) — персонажами. Артисты играют их сочно, выливая на каждую из «миниатюр» (текста ведь немного) достаточно краски, несмотря на то что в целом гамма спектакля приглушена: это как бы старая кинохроника, не цветная — кроме отдельных, особых вставных сцен. Каждому придается резкая характерность — громкость речи (некоторые, как театральный слесарь Ф. Канышкин — Дмитрий Белов, почти шепчут, но большинство восклицают или кричат), степень эмоциональности, социальная характеристика. Например, Дмитрий Гирев играет именно партийного функционера в Петре Кудлае, секретаре парторганизации театра, играет бесчувственное лицо «без свойств», а не актера ТИМа.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
Пока публика ждет начала спектакля, взгляды упираются в газетные полосы со статьей — глубину сцены отрезает занавес, на который проецируется «Чужой театр». Это выглядит зловеще. По одному и по двое боязливо входящие члены мейерхольдовской труппы явно морально прибиты статьей — они быстро шмыгают на свои стулья, расставленные перед первым рядом зрителей, сидят к нам спиной, ссутулившись, втянув головы в плечи, а горизонт им «застит» эта угрожающая статья. Всем понятно, что над театром буквально занесен карающий меч… И большинство готово обвинять в этой катастрофе только одного Мейерхольда! Артисты ТИМа нашли, наконец, возможность высказать свои застарелые претензии, долго копившиеся обиды. Кто-то, конечно, пытается защищать (как Гоарина Гоарик — Анастасия Пантелеева), но зашкаливающая эмоциональность путаной речи, где сплетаются обвинения и восхваления, восклицания и предостережения, только раздражает присутствующих. Многие припечатывают словом, кто-то говорит сурово, кто-то демагогически разглагольствует… Юная актриса Евгения Багорская выступает с противоречивой, драматичной речью (Анна Пожидаева тонко намекает на внутреннюю фальшь при наружной чистоте облика и «искренности»). Она почти со слезами говорит о том, что ей, как и многим актерам, так не хватало замечаний и подробных разборов мастера. Странное обвинение звучит из ее уст: молодым артистам в ГосТИМе даются-де большие роли, к которым они-де не готовы… (То есть, лучше годами бегать в массовке, что ли?..) Багорская наверняка уязвлена какой-то обидой — может, ее любовь и восхищение не были приняты Мейерхольдом, и теперь она хитро мстит, надеясь извлечь из кризисной ситуации выгоду для собственной карьеры. Опытная актриса-орденоносец Наталия Серебрянникова выступает по-хозяйски (Светлана Смирнова блистает в этой роли). Она явно дорвалась до возможности во всеуслышание объявить главе театра, что его звезда закатилась, что на нем свет клином не сошелся, есть ведь и другие режиссеры (иванов, петров, сидоров…). Серебрянникова выпучивает глаза, и ее лицо буквально лоснится от приятного чувства обретенной вседозволенности.
В. Кошевой (Мейерхольд).
Фото — Владимир Постнов.
Все это говорит о том, что внутри театра давно кипят страсти, подавляемые авторитетом Мейерхольда, давно зреет бунт. Вернее, бунт не созрел бы, скорее всего, если бы не разрешающий сигнал извне. Труппа предстает единым в разных лицах неприятным существом, очень незрелым, капризным, легко управляемым, поддающимся общему «психозу», готовым признать своего руководителя виновным во всех грехах, но так же быстро возвращающим ему право быть гением. «Изменчивая, шаткая толпа, колеблемая каждым ветром» (Шиллер). Это слабые люди, живущие в чудовищной несвободе, в страхе, больные своим рабством.
А что же Мейерхольд?.. Он появляется под руку с женой, изящной красавицей, не снисходящей до того, чтобы подать собственный голос — о ней говорят другие, в основном раздраженно и с завистью, но она сама — словно продолжение мужа, они едины, неразделимы. Зинаида Райх — Олеся Соколова лишь пронзает взглядом всех, кто выступает, молча презирает их, молча копит ярость внутри. Всеволод Эмильевич входит медленно, высоко подняв гордую голову с художественно взлохмаченной и искусственно посеребренной шевелюрой. Первую свою покаянную речь Мейерхольд — Владимир Кошевой произносит без яркого чувства, словно он считает: не надо особо притворяться, положено лишь для проформы сказать нужные слова о том, что он заблуждался, и далее — предложить новый путь театра. Эта речь во многом компромиссная, она не устраивает никого — ни сторонников, ни противников, ни современников, ни потомков. Хотя она талантлива, хитра, умна… Дальше по ходу развития спектакля остаются вопросы к решению образа Мейерхольда, нет полной уверенности в том, что замысел постановщика и автора всей композиции считывается верно. Противоречивость, неоднозначность Мейерхольда Валерием Фокиным осознается, но преподносится она как-то невнятно, и такая «растушевка» не вполне сочетается с общим острым, плакат/ным стилем.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
Выступления на общем собрании коллектива театра прерываются внезапными вставками-флешбэками — репетициями спектаклей Мейерхольда, «Ревизора» и «Дамы с камелиями». Мысленно режиссер переносится из неприятного, враждебного ему пространства (фактически «суда» над ним) в место вдохновенного творчества, где он для этих же артистов искал верную мизансцену, точный жест, где они были послушными его воле исполнителями. Честно говоря, не могу до конца определиться с тем, как я должна воспринимать эти сцены, воспроизведенные по фотографиям и режиссерским экспликациям. Они явно похожи на оригинал, но что они означают в современном спектакле — что Мейерхольд был кукловодом, который играл своими актерами, как шахматными фигурками?.. Это слишком бедный и ненужный вывод. Фрагменты, фантасмагоричные и механистичные, выглядят хотя и эффектно, но все же чуть пародийно (однако, было ли так задумано?..). Зритель остается в недоумении относительно того, гений ли осуждаемый режиссер или лишь театральный тиран.
Кульминационный момент спектакля — флешбэк 1920 года, времени работы Всеволода Эмильевича в ТЕО Наркомпроса. Марши с красными флагами. Деревянная трибуна, на ней выезжает Мейерхольд в кожанке. Он фактически отправляет Илью Эренбурга в ГПУ (того уводят под руки куда-то в застенки) только за то, что писатель отказывается заниматься театром для детей, объясняя это собственной некомпетентностью. Контраст интеллигентного, мягкого Эренбурга и кроваво-красного комиссара с маузером — Мейерхольда…
Одним этим эпизодом Фокин обозначает вину Мейерхольда во всем, что случилось далее. Деспотизм, заигрывание с кровавой диктатурой пролетариата, желание быть на вершине иерархии… Все это вознесло и в итоге убило Мейерхольда — таков вердикт авторов спектакля. То есть, получается, собрание, топчущее и поносящее его, есть результат его собственной многолетней деятельности? Надо сказать, что такого спрямленного и укороченного пути «от причины к следствию» не ожидаешь от художественного высказывания. А сам эпизод с Эренбургом выглядит иллюстрацией к какой-нибудь публикации в Яндекс. Дзене или ЖЖ, которых полно в Сети: там чего только не понаписано о том, какой сволочью был Мейерхольд, и можно встретить не только жуткие обвинения, но и самые дикие версии его трагической судьбы.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
В том, что Мейерхольд талантлив, убедиться трудно (если ничего не знать, а только смотреть спектакль). В это надо просто верить. Владимир Кошевой играет красивого и печального состаренного врубелевского демона. Самая сильная сцена у него — вообще без слов и без жестов: в профиль к зрителям стоит Кошевой-Мейерхольд в луче света (сверху мощная лампа опускается), босой, в выпущенной наружу гимнастерке и мятых галифе, стоит неподвижно, как будто перед расстрелом. Собрание окончено, бывшие коллеги постановили уволить Мейерхольда с руководства и даже запретили ему выходить на поклоны после собственных спектаклей. И тут же начинается подготовка сцены к вечернему показу: монтировщики деловито освобождают площадку, помреж будничным голосом дает команды по трансляции — театр продолжает жить самой обыденной жизнью, двигается дальше, а творец стоит на сцене, освещенной дежурным светом, одинокий и ненужный, поверженный кумир, ставший вмиг никем и ничем.
На железный занавес проецируются десятки фотографий Мейерхольда. От самых ранних детских и далее — юношеских, с припухлыми губами, огромными грустными глазами — до последних. Всеволод Эмильевич взрослеет, меняет имиджи, прически, аксессуары, и вот, наконец, он уже пожилой, лицо тяжелеет и даже грубеет, оставаясь значительным. Ожидаемо, что финальная страшная фотография — из дела Мейерхольда. Он в тюрьме, с тенью смерти на бледном, постаревшем, некогда прекрасном лице. Этот простой, в принципе, ход оказывается неимоверно действенным. Музыка Ивана Волкова поддерживает трагизм разворачивания свитка жизни. Человек, художник, гений в медленно перемалывающей его мясорубке истории России ХХ века — так можно прочитать запись в этом свитке. И жертва, и творец этой истории.
В. Кошевой (Мейерхольд), О. Соколова (Райх).
Фото — Владимир Постнов.
В финале Райх набрасывает на плечи мужа пальто, и, тяжело ступая, но твердой походкой они покидают театр. Пересекают всю сцену и выходят наружу, в настоящую дверь, на улицу. В этой версии судьбы их не удалось ни убить, ни сломать, ни растоптать, ни растерзать. Им позволено уйти. Они уходят вместе, вдвоем, уходят вон отсюда.
Фото — Владимир Постнов.
Фокин глубоко и разнообразно исследует Мейерхольда в течение десятилетий и свято чтит его память. Однако спектакль, вышедший на Новой сцене (кстати, не так давно по воле Валерия Владимировича принявшей имя Мейерхольда), не выглядит подношением к юбилею.
«Мейерхольд. Чужой театр».
Новая сцена Александринского театра.
Автор спектакля Валерий Фокин, художник-постановщик Алексей Трегубов.
Это не праздничный концерт, не торжественное заседание и не байопик в строгом смысле слова, хотя как материал для сценической композиции взяты подлинные факты из жизни Всеволода Эмильевича. Выбранные события — публикация в газете «Правда» статьи П. Керженцева «Чужой театр» и последовавший за этим разгром театра Мейерхольда — страница очень печальная, предвосхищающая трагическую гибель художника. Мрачная страница, прямо скажем. Само название спектакля Фокина, почти совпадающее с заголовком одиозной статьи Керженцева, выглядит вызывающе в рамках юбилейных «мероприятий». Театр Мейерхольда «чужой» — тогда, сегодня, всегда?.. Может, «чуждость» этого театра — высшая ему похвала?.. А чего заслуживают те, кому этот театр чужой, — может, забвения?.. Явно ощущается горечь, с которой Фокин берется за этот сюжет. Ничего намеренно не рифмуется, но, что скрывать: думая о закрытии ТИМа, трудно не думать об исчезновении с театральной карты ЦИМа, который был основан, выстроен, введен в жизнь руководителем Александринского театра.
В спектакле есть попытка соединить документальное и художественное, вернее — превратить одно в другое, как воду в вино. Стенограмме общего собрания коллектива ГосТИМа, состоявшегося в декабре 1937 года после публикации статьи П. Керженцева, предложено стать пьесой, а выступающим на собрании реальным людям (о которых на порталы выводится краткая биографическая справка) — персонажами. Артисты играют их сочно, выливая на каждую из «миниатюр» (текста ведь немного) достаточно краски, несмотря на то что в целом гамма спектакля приглушена: это как бы старая кинохроника, не цветная — кроме отдельных, особых вставных сцен. Каждому придается резкая характерность — громкость речи (некоторые, как театральный слесарь Ф. Канышкин — Дмитрий Белов, почти шепчут, но большинство восклицают или кричат), степень эмоциональности, социальная характеристика. Например, Дмитрий Гирев играет именно партийного функционера в Петре Кудлае, секретаре парторганизации театра, играет бесчувственное лицо «без свойств», а не актера ТИМа.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
Пока публика ждет начала спектакля, взгляды упираются в газетные полосы со статьей — глубину сцены отрезает занавес, на который проецируется «Чужой театр». Это выглядит зловеще. По одному и по двое боязливо входящие члены мейерхольдовской труппы явно морально прибиты статьей — они быстро шмыгают на свои стулья, расставленные перед первым рядом зрителей, сидят к нам спиной, ссутулившись, втянув головы в плечи, а горизонт им «застит» эта угрожающая статья. Всем понятно, что над театром буквально занесен карающий меч… И большинство готово обвинять в этой катастрофе только одного Мейерхольда! Артисты ТИМа нашли, наконец, возможность высказать свои застарелые претензии, долго копившиеся обиды. Кто-то, конечно, пытается защищать (как Гоарина Гоарик — Анастасия Пантелеева), но зашкаливающая эмоциональность путаной речи, где сплетаются обвинения и восхваления, восклицания и предостережения, только раздражает присутствующих. Многие припечатывают словом, кто-то говорит сурово, кто-то демагогически разглагольствует… Юная актриса Евгения Багорская выступает с противоречивой, драматичной речью (Анна Пожидаева тонко намекает на внутреннюю фальшь при наружной чистоте облика и «искренности»). Она почти со слезами говорит о том, что ей, как и многим актерам, так не хватало замечаний и подробных разборов мастера. Странное обвинение звучит из ее уст: молодым артистам в ГосТИМе даются-де большие роли, к которым они-де не готовы… (То есть, лучше годами бегать в массовке, что ли?..) Багорская наверняка уязвлена какой-то обидой — может, ее любовь и восхищение не были приняты Мейерхольдом, и теперь она хитро мстит, надеясь извлечь из кризисной ситуации выгоду для собственной карьеры. Опытная актриса-орденоносец Наталия Серебрянникова выступает по-хозяйски (Светлана Смирнова блистает в этой роли). Она явно дорвалась до возможности во всеуслышание объявить главе театра, что его звезда закатилась, что на нем свет клином не сошелся, есть ведь и другие режиссеры (иванов, петров, сидоров…). Серебрянникова выпучивает глаза, и ее лицо буквально лоснится от приятного чувства обретенной вседозволенности.
В. Кошевой (Мейерхольд).
Фото — Владимир Постнов.
Все это говорит о том, что внутри театра давно кипят страсти, подавляемые авторитетом Мейерхольда, давно зреет бунт. Вернее, бунт не созрел бы, скорее всего, если бы не разрешающий сигнал извне. Труппа предстает единым в разных лицах неприятным существом, очень незрелым, капризным, легко управляемым, поддающимся общему «психозу», готовым признать своего руководителя виновным во всех грехах, но так же быстро возвращающим ему право быть гением. «Изменчивая, шаткая толпа, колеблемая каждым ветром» (Шиллер). Это слабые люди, живущие в чудовищной несвободе, в страхе, больные своим рабством.
А что же Мейерхольд?.. Он появляется под руку с женой, изящной красавицей, не снисходящей до того, чтобы подать собственный голос — о ней говорят другие, в основном раздраженно и с завистью, но она сама — словно продолжение мужа, они едины, неразделимы. Зинаида Райх — Олеся Соколова лишь пронзает взглядом всех, кто выступает, молча презирает их, молча копит ярость внутри. Всеволод Эмильевич входит медленно, высоко подняв гордую голову с художественно взлохмаченной и искусственно посеребренной шевелюрой. Первую свою покаянную речь Мейерхольд — Владимир Кошевой произносит без яркого чувства, словно он считает: не надо особо притворяться, положено лишь для проформы сказать нужные слова о том, что он заблуждался, и далее — предложить новый путь театра. Эта речь во многом компромиссная, она не устраивает никого — ни сторонников, ни противников, ни современников, ни потомков. Хотя она талантлива, хитра, умна… Дальше по ходу развития спектакля остаются вопросы к решению образа Мейерхольда, нет полной уверенности в том, что замысел постановщика и автора всей композиции считывается верно. Противоречивость, неоднозначность Мейерхольда Валерием Фокиным осознается, но преподносится она как-то невнятно, и такая «растушевка» не вполне сочетается с общим острым, плакат/ным стилем.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
Выступления на общем собрании коллектива театра прерываются внезапными вставками-флешбэками — репетициями спектаклей Мейерхольда, «Ревизора» и «Дамы с камелиями». Мысленно режиссер переносится из неприятного, враждебного ему пространства (фактически «суда» над ним) в место вдохновенного творчества, где он для этих же артистов искал верную мизансцену, точный жест, где они были послушными его воле исполнителями. Честно говоря, не могу до конца определиться с тем, как я должна воспринимать эти сцены, воспроизведенные по фотографиям и режиссерским экспликациям. Они явно похожи на оригинал, но что они означают в современном спектакле — что Мейерхольд был кукловодом, который играл своими актерами, как шахматными фигурками?.. Это слишком бедный и ненужный вывод. Фрагменты, фантасмагоричные и механистичные, выглядят хотя и эффектно, но все же чуть пародийно (однако, было ли так задумано?..). Зритель остается в недоумении относительно того, гений ли осуждаемый режиссер или лишь театральный тиран.
Кульминационный момент спектакля — флешбэк 1920 года, времени работы Всеволода Эмильевича в ТЕО Наркомпроса. Марши с красными флагами. Деревянная трибуна, на ней выезжает Мейерхольд в кожанке. Он фактически отправляет Илью Эренбурга в ГПУ (того уводят под руки куда-то в застенки) только за то, что писатель отказывается заниматься театром для детей, объясняя это собственной некомпетентностью. Контраст интеллигентного, мягкого Эренбурга и кроваво-красного комиссара с маузером — Мейерхольда…
Одним этим эпизодом Фокин обозначает вину Мейерхольда во всем, что случилось далее. Деспотизм, заигрывание с кровавой диктатурой пролетариата, желание быть на вершине иерархии… Все это вознесло и в итоге убило Мейерхольда — таков вердикт авторов спектакля. То есть, получается, собрание, топчущее и поносящее его, есть результат его собственной многолетней деятельности? Надо сказать, что такого спрямленного и укороченного пути «от причины к следствию» не ожидаешь от художественного высказывания. А сам эпизод с Эренбургом выглядит иллюстрацией к какой-нибудь публикации в Яндекс. Дзене или ЖЖ, которых полно в Сети: там чего только не понаписано о том, какой сволочью был Мейерхольд, и можно встретить не только жуткие обвинения, но и самые дикие версии его трагической судьбы.
Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Постнов.
В том, что Мейерхольд талантлив, убедиться трудно (если ничего не знать, а только смотреть спектакль). В это надо просто верить. Владимир Кошевой играет красивого и печального состаренного врубелевского демона. Самая сильная сцена у него — вообще без слов и без жестов: в профиль к зрителям стоит Кошевой-Мейерхольд в луче света (сверху мощная лампа опускается), босой, в выпущенной наружу гимнастерке и мятых галифе, стоит неподвижно, как будто перед расстрелом. Собрание окончено, бывшие коллеги постановили уволить Мейерхольда с руководства и даже запретили ему выходить на поклоны после собственных спектаклей. И тут же начинается подготовка сцены к вечернему показу: монтировщики деловито освобождают площадку, помреж будничным голосом дает команды по трансляции — театр продолжает жить самой обыденной жизнью, двигается дальше, а творец стоит на сцене, освещенной дежурным светом, одинокий и ненужный, поверженный кумир, ставший вмиг никем и ничем.
На железный занавес проецируются десятки фотографий Мейерхольда. От самых ранних детских и далее — юношеских, с припухлыми губами, огромными грустными глазами — до последних. Всеволод Эмильевич взрослеет, меняет имиджи, прически, аксессуары, и вот, наконец, он уже пожилой, лицо тяжелеет и даже грубеет, оставаясь значительным. Ожидаемо, что финальная страшная фотография — из дела Мейерхольда. Он в тюрьме, с тенью смерти на бледном, постаревшем, некогда прекрасном лице. Этот простой, в принципе, ход оказывается неимоверно действенным. Музыка Ивана Волкова поддерживает трагизм разворачивания свитка жизни. Человек, художник, гений в медленно перемалывающей его мясорубке истории России ХХ века — так можно прочитать запись в этом свитке. И жертва, и творец этой истории.
В. Кошевой (Мейерхольд), О. Соколова (Райх).
Фото — Владимир Постнов.
В финале Райх набрасывает на плечи мужа пальто, и, тяжело ступая, но твердой походкой они покидают театр. Пересекают всю сцену и выходят наружу, в настоящую дверь, на улицу. В этой версии судьбы их не удалось ни убить, ни сломать, ни растоптать, ни растерзать. Им позволено уйти. Они уходят вместе, вдвоем, уходят вон отсюда.