Интервью с актрисой театра им. Товстоногова Александрой Куликовой

Владислав Шурыгин: Саша, добрый день! Прошедший год оказался очень трудным для театров. Несколько месяцев жёсткого карантина, потом ограничения по заполняемости залов, болезнь многих ведущих артистов. Насколько вам было тяжело переживать этот пандемический кризис?

Александра Куликова: Пандемия меня не задушила. Я вдоволь пообщалась со своими родными, почитала книг и сделала очень важную для меня новую работу под названием ЧЕХОВ НАШ. Это совместный проект с Донецкой филармонией, с которой я сотрудничаю с 2017 года. К сожалению, из-за пресловутого ковида премьера откладывалась, но я очень надеюсь, что осенью я с оркестром Донецкой филармонии “Ричеркар” выступлю на уже любимой сцене.

В.Ш.: Вы уже много лет актриса классического русского театра. Это вековые традиции, бэкграунд классического театра. Вы его ощущаете? Или современный БДТ расстался с этим образом и ушёл в модерн?

А.К.: Это вопрос, требующий обстоятельного ответа. Когда я пришла в БДТ, театр в большой степени придерживался традиций русской психологической драмы, разговаривал со зрителем прежде всего через актёра. Это была ещё инерция великого товстоноговского БДТ.

Но неизбежно наступала определённая стагнация, как всегда это происходит после ухода мощного лидера. Товстоноговский период был блестящим, всеми любимым, предельным пиком БДТ. Но, как всё живое, театр испытывает определённые возрастные волны — известный в театральной среде “принцип десяти лет” (где-то больше, где-то меньше) — взлёта, расцвета и неизбежного затухания, когда звезда театра горит, скорее, уже светом многолетнего признания, зрительской любви, чем новыми открытиями. Плюс 90-е были большим ударом по театру тоже. Зритель из театров ушёл, полупустые залы зачастую были даже, когда на сцене царили актёры первой величины. Выживали, как и вся страна.

Когда я пришла в БДТ, это был конец 99-го года. И как-то совершенно неожиданно для себя стала ведущей артисткой театра, играла почти все главные роли молодых героинь. В театр меня взял Кирилл Юрьевич Лавров. И мой дебют — это был спектакль “Перед заходом солнца” в партнёрстве с ним.

Мне повезло, я застала ещё многих из актёров “старой школы”, товстоноговской “гвардии”, и, встречаясь с ними в закулисье или на сцене, испытывала ощущение какой-то другой плотности — и личностной, и профессиональной, и в целом той самой традиции русского драматического театра, о которой вы спросили.
Но потом наступил другой период, в театр пришёл Андрей Могучий, человек иного мировоззрения и эстетических взглядов, и времена изменились, и наш театр неизбежно стал принципиально другим. Уже со своими “за” и “против”. Немалая часть поклонников старого “классического” БДТ радикального обновления не приняла, но пришёл новый зритель, в том числе и много молодёжи, и театр выстраивает диалог уже с ним. У нас полные залы, зрительский успех и театральные премии. Новый расцвет.


В.Ш.: А в чём вообще особенность современного театра? Я, к сожалению, не являюсь театралом, который мог бы высказывать авторитетное мнение, но моё ощущение, что театр — как некую духовную сущность стала заменять форма. Так уже было — в 20-е годы форма пришла в русский театр, это был советский авангард, но это прекрасный был авангард — он обогатил собой театр, толкнул его в будущее. Органично слился с ним. Но сегодняшний театр мне видится уже каким-то постмодернистским авангардом, когда дух уходит, и остаётся только форма. Причём, форма ради формы. Китч, а не искусство. Или всё-таки это тоже поиск, это тоже движение?

А.К.: Да, так называемый аттракцион занимает сегодня важное место в театре вообще. И да, форма часто душит чувство и превращает в плакат мысль. По моему опыту, аттракцион в драматическом театре, как правило, не вызывает сопереживания, глубинного включения зрительской души. Вспышка, бенгалский огонь, привлекают внимание зрителя — но вот он уже прогорел, и зритель требует новой аудио-визуальной стимуляции. Ну, и конечно, провокация — важнейший инструмент сегодняшнего театра, куда ж без неё. Сегодняшнему зрителю театр в известном смысле стучит по голове. К кому-то через это действо приходит прозрение и экстаз, кого-то тошнит от сотрясения мозга, кто-то, как ни странно от этого напора скучает. Это знаете, я как-то спросила одного своего знакомого из Германии, почему в немецком театре так любят раздевать актёров на сцене, и он мне сказал, что это негласный договор со зрителем: если человек в Германии заплатит деньги за билет и ни разу не увидит обнажённого тела, он будет чувствовать себя обманутым. Так вот я в свою очередь, чувствую себя обманутой, если приходя в драматический театр, не испытываю глубоких чувств. Мысль, подкреплённая сильным чувством, переданным от актёра к зрителю — вот сердце драматического театра.

В 90-е годы я с удовольствием играла в театре нового типа у Бориса Юхананова, московского режиссёра, знаменитого сегодня руководителя “Электротеатра Станиславский”. Я с ним работала, и вкусила и радость новой театральности, театра формы, мистерии, шифра… Даже будучи по природе актрисой психологической драмы, я включилась в эти радикальные игры с формой с колоссальным удовольствием, мне это было интересно. Но тогда это было новостью, революцией, а теперь стало мейнстримом. Со всеми издержками: вторичностью, модой, пологетством.

Как это ни смешно, сейчас самые большие смельчаки и радикалы те, кто ставит пьесы так, как они написаны.

Но прекрасных глубоких и сущностных спектаклей, и просто красивых спектаклей, как воплощение удивительного праздника Театра, сейчас тоже немало. Театр сегодня очень разный, и я бы не стала припечатывать всех одним штампом. А по большому счёту для меня важнее, ЧТО говорит режиссёр человеку и миру, а не КАК.

В.Ш.: Саша, пятнадцать лет назад у меня была беседа с Анастасией Вертинской, и тогда эти проблемы только начинались. Меня в том разговоре удивило её отношение к существовавшей тогда театральной системе. Она довольно резко раскритиковала систему сложившихся “закрытых” театральных коллективов, как она говорила, “театра сектантов”, где любой переход из театра в театр — это чуть ли не предательство, удар в спину. Вертинская выступила за антрепризу.

Не это ли “сектантство” фактически заморозило наш театр? Коллективы начали вариться каждый в своем котле, обмена творческого почти не было. Пока этими театрами руководили легендарные режиссёры, театры были “на взлёте”, но по мере ухода “звёзд” началась деградация, которая теперь и выстрелила в постмодернизм, потому что по-старому уже было нельзя, а по-новому не получалось. И начались радикальные эксперименты. Вы принимаете антрепризу, или артисту нужно оставаться в рамках своего театра и с его судьбой идти до конца?

А.К.: Сейчас вопрос так уже не ставится. Знаете, ситуация “отдать жизнь за царя”, в том смысле, что нужно прийти, и театр — твоя семья до гробовой доски, она сейчас так остро не стоит. Скорее, это отголосок советского времени, когда в театре царила студийность, люди жили в театре тотально — и на спектаклях, и на репетициях, и между ними. И это давало свой художественный результат. Но и проблема, о которой сказала Анастасия Александровна, тоже родом из этого времени. Театр и сегодня место абсолютно авторитарное. Худрук, главный режиссёр или в отдельных случаях директор — решает судьбы актёров, руководствуясь и личным отношением, и эмоциями тоже. Поэтому, наверно, и тема “ножа в спину” может и сегодня возникать. Но жёстких творческих монастырей стало гораздо меньше. А “замороженность” на каком-то этапе и последовавшие принципиальные изменения в театре — результат того, что происходило в обществе в целом. Всё нуждалось в реформе, развитии, воздухе… Реформы не случилось, произошёл взрыв. И всё поменялось. Антреприза в 90-х казалась прекрасным воплощением свободы, а оказалась — за редким исключением — профанацией театра. По сути, не искусством, а коммерцией. Репертуарный театр завис между двух времён.

Раньше считалось что, если ты занимаешься искусством, то думать о деньгах — это как-то не очень прилично. То есть, конечно, классно, если ты работаешь и зарабатываешь, но, всё равно, всегда приоритет был в том, что ты отдаёшь себя искусству, и в этом есть какая-то своя чистота помыслов и бескорыстная самоотдача. Театр в советское время никогда не был способом заработать денег. И прежде там действительно было служение искусству, так и говорили, как в девятнадцатом веке: “Я служу в театре”. И “старая школа” артистов до сих пор говорит “я служу в БДТ” или “я служу в Малом театре”.


В.Ш.: Вы тоже так говорите?

А.К.: Часто так и говорю. И мне это видится правильным отношением между театром и артистом, хотя, возможно, мою сегодняшнюю работу в театре и нельзя в полной мере назвать служением. Другое время, другая ситуация. В слове “служение“ какая-то особенная вера есть в своё дело. В безусловную необходимость именно это сказать сегодня. Я этого в театре ищу. Нахожу не всегда.

А сам по себе принцип репертуарного театра — это наше достояние, которого почти нигде в мире не осталось. Его беречь надо, какие бы творческие и социальные взрывы его не потрясали.

В.Ш.: Читая интервью известных западных артистов, я обратил внимание, что для артиста на Западе существует очень много возможностей учиться. Есть множество театральных школ, есть английский театр, ты можешь пойти поработать в итальянском “дель арте”, можешь пойти в испанский, можешь поехать в Нью-Йорк. То есть, ты можешь постоянно что-то менять, испытывать. Насколько сегодня в России артист может учиться, оттачивать своё мастерство, изучать другие театральные школы?

А.К.: Сейчас — без проблем! Есть множество мастер-классов, театральных и киношкол, частных объединений, творческих лабораторий. Можешь пробовать, искать единомышленников. Можешь сесть в самолёт и улететь хоть в Рим, хоть в Лондон (после пандемии, конечно), хоть в Сибирь, хоть на Урал, знаменитые своими театрами, и открывать для себя творческие горизонты там. Для молодых артистов сейчас — полная свобода, и это большой плюс. Вообще, открытый мир — это здорово. Есть, конечно, проблема перепроизводства актёров — нас просто очень много, но жесткая конкуренция — издержки этой профессии.

В.Ш.: Скажите, есть какой-то переход из артиста театра в киноартиста? Вы заканчивали ВГИК, кинематографический вуз, а стали театральной актрисой. Вот переход с этих рельс на эти — есть в этом какая-то проблема?

А.К.: Перехода никакого не было. Я училась во ВГИКе, но когда я поступила, в стране снималось две картины в год, поэтому киноопыта у нас почти не было. А моим педагогом был большой театральный актёр Анатолий Ромашин, и для него театр всегда был главным, поэтому никакого специального кинообразования у нас не было. Были, конечно, какие-то съёмки, мы участвовали в учебных работах, изучали историю кино, которую я всегда любила и хорошо знала ещё до поступления во ВГИК, но наши педагоги прежде всего учили нас быть на сцене.


В.Ш.: Саша, одна из вечных тем людей творчества — тема свободы. “Художник должен быть свободным!” — этим лозунгом наша интеллигенция манифестировала последние сто пятьдесят лет. И во времена Российской Империи, и во времена СССР. Вот уже тридцать лет, как на отсутствие свободы жаловаться не приходится. Она наступила. Но почему же так мало за эти тридцать лет мы увидели действительно ярких и талантливых творческих прорывов? Что этому мешает, по вашему?

А.К.: Этот парадокс с цензурой всегда поражал меня. Я не могу до конца понять, почему в подцензурное советское время рождалось столько выдающихся произведений искусства. Причём, они могли абсолютно вписываться в идеологические рамки или в немалой степени выпрыгивать из них, но художественный уровень, к примеру, советского кино, включая уровень актёрской игры, до сих пор малодосягаем. Как говорит Фирс в “Вишнёвом саде”: “секрет раньше знали”.

Притом, что сегодня царят другие типы цензуры. В кино и телевидении — это цензура денег, рейтинга, кассы. Это то, про что Тарковский в Италии написал в дневниках: “Здесь всё меряется на деньги”. Да, у нас теперь тоже всё меряется на деньги. И для нашей почвы, мне кажется, это более удушающая цензура, чем для условного Запада, где в этом есть своя органика.

И, конечно, цензура корпоративная. Тот самый знаменитый “либеральный партком”, который строго блюдёт, кто шагает в ногу, а кто нет. Постулировать ценность свободы, как оказалось, ещё не значит быть готовым признавать её за другим. Вот такая она, свобода. Ускользающая, как вода. Для меня она очень важна, без её ощущения невозможно дышать. И всё больше солидаризируюсь с мыслью, что подлинная свобода живёт внутри самого человека.

В.Ш.: А у вас нет страха перед будущим? Что вдруг элементарно будет не хватать денег, что придётся снизить запросы?

А.К.: Страх перед будущим в нынешнюю эпоху, в той или иной мере, есть, как мне кажется, у каждого. Но в трудные минуты я вспоминаю, как жили мои родители, как жили мои дедушки и бабушки. Был скромный достаток, но мы умели быть счастливыми. У нас была и есть дружная семья. Мы всегда умели радоваться и радовать других.

У меня есть опыт жизни почти совсем без денег. И истерики по поводу того, что, ах, как же я плохо сейчас начну жить, ах, как же это невыносимо — у меня нет. Конечно, я переживаю за детей, за тот мир, в который они вошли, но опыт моих предков говорит мне: не бойся, бывали времена и похуже, и мы выжили. Конечно, я люблю комфорт, и как любому человеку, мне нравится, что есть возможность куда-то поехать и где-то отдохнуть, и купить себе что-то красивое или вкусное, но если этого нет, я не отношусь к этому, как к катастрофе, я внутренне к этому готова.


В.Ш.: Саша, вы ведёте блог. Вообще, скажу честно, это не очень характерно, чтобы известный, востребованный артист вёл свой “серьёзный” блог. Конечно, блоги есть сейчас фактически у всех, это модно. Это даже почти обязательная часть “пиара” — иметь аккаунты в соцсетях. Но иметь блог и его “вести” — это совершенно разные вещи. Я уж не говорю о тех артистах, у которых блоги ведут специально нанятые люди. Вы свой блог ведёте сами, и ведёте, говоря интернетным жаргоном, “не по-девочковски”. То есть, вы не выкладываете бесконечные “фотки” и редкие банальные заметки. Вы пишете серьёзные тексты, вы ведёте свой диалог с теми, кто вас читает. Хочу спросить, во-первых, где на это время берёте? А во-вторых, почему у вас вообще возникла такая потребность его вести? Ведь это особое состояние — стать частью общественного пространства, не стесняться говорить “городу и миру”.

А.К.: Вот, вы сейчас сказали “ведёте блог”, и мне это было странно услышать, “веду блог”. Я никогда не думала в такой категории, хотя мне мой сын взрослый тоже недавно сказал: “Ты знаешь, что ты — блогер? ” Я говорю: “Чур меня, чур, какой же я, прости господи, блогер?.. ”

В.Ш.: Это термин.

А.К.: Ну, да, это термин, безусловно, я просто с юмором к этому отношусь, блогером, конечно, я себя не считаю, хотя вроде бы это так и называется. Но, во-первых, у меня нет системного подхода, я откликаюсь на своей странице только на то, на что считаю нужным. И это происходит не слишком ритмично. А истинный блогер, как я понимаю, должен существовать в системе постоянного интереса к себе. Я в этом смысле веду себя свободно, по настроению.

Хотя был целый период с 2014-го года, когда я писала регулярно. Но это изначально было, кстати говоря, не в Facebook, а “Вконтакте”. И несколько лет я прожила в очень плотном диалоге с людьми именно на своей странице.

Тут стоит рассказать, как я пришла в социальные сети. Довольно долго мне всё это было как-то неинтересно. Я очень много снималась, очень много репетировала, у меня была активная личная жизнь, я много путешествовала, и, в общем, у меня совершенно не было в жизни вакуума, в который могла внедриться социальная сеть. Мне даже тогда друзья говорили, ну как же, это же “паблик рилейшенс”, ты актриса, у тебя должен быть свой блог… Признаюсь, такой блог даже появился, но вести его стал вести мой, на тот момент, муж. Писал от моего имени, отвечал на вопросы, выкладывал фотографии. Меня это даже смешило — “моё второе я”. Но всерьёз я свой блог не воспринимала. Я вообще за этим процессом не следила, не заходила, не знала, что там есть. Просто знала, что есть страница там и там, но что происходит, я не знала. А потом случился личный катаклизм, мы разошлись…

В.Ш.: И осталось наследство?

А.К.: Да, и нужно было с этим что-то делать. В один из дней я открыла “свой” блог, и обнаружила, что, помимо свой воли, давно живу в сети. Что есть люди, которые меня читают, мне пишут. И рука не поднялась всё это прекратить. И я, как обычный неофит, стала там разбираться, а что? А как? А где я сейчас пишу? Со всеми ошибками и глупостями смешными, свойственными неофитам. Ну там, когда думаешь, что ты пишешь в “личку”, а на самом деле пишешь “в ленту”. Ничего страшного не происходило, но тем не менее… Так и втянулась. Был период, когда у меня была такая потребность, прямо неизбывная, то есть мне нужно было просто обязательно, прямо каждый день писать, делиться своими реакциями на те или иные события. Сейчас наступил период какого-то затишья, накопления, скажем так. Я не считаю нужным высказываться по поводу каждого события, и не потому, что я что-то скрываю, наоборот, я просто уверена, что мой читатель знает, как я к этому отношусь. Иногда не пишу просто потому, что не хочется повторяться или говорить прописные давно понятные истины. Очень многое в социальных сетях дублируется с вариациями буквально изо дня в день. Такая жевачка.


В.Ш.: Интересная мысль: не всегда нужно всё комментировать. Те, кто тебя знают хорошо — знают и как ты относишься к тому, или иному событию. Согласен!

А.К.: Я с уважением отношусь к тем, кто меня читает, и к тем, кого я читаю (впрочем, это, если не заберёшься в какое-то специальное место).

Среди моих френдов есть люди, разделяющие мои взгляды, есть те, кто не разделяет. Есть расхождения по отдельным вопросам. В общем, как у всех. Для меня главное — готовность выслушать другого человека и отсутствие хамства.
Но это не значит, что я готова мириться с любой точкой зрения. Нет. Есть темы принципиальные. И, если есть необходимость, я всегда ставлю точки над “и”. Ну, например, в теме Донбасса.

Вообще, для меня важны не только единомышленники, но и “сомневающиеся”, кто не определил жёстко свою позицию: “вот я из этого лагеря, а там — враги”. Мне интересны те, кто хочет разобраться, понять, определить своё отношение. И я часто пишу на острые волнующие меня темы именно для них.

В.Ш.: А вообще, артист может себе позволить убеждения?

А.К.: Это хороший вопрос. Ну, опять же, тем, кто читает мой блог, мой “символ веры”, мои убеждения понятны, и тут я не скрываюсь и не осторожничаю. Так получилось, что я начала высказываться на волнующие меня темы и начала делать то, что я делаю просто потому, что я не могла иначе. Это был нерациональный выбор, это был выбор сущностный и совершенно неизбежный. Я не думала, чем мне это аукнется, что мне за это прилетит и как на это посмотрит “княгиня Марья Алексевна”? При том, что я могу к “Марье Алексевне” с уважением и даже любовью относиться. Меня, конечно, волнует моя дальнейшая жизнь, карьера, благополучие родных. Но, если вопрос встаёт принципиально, когда затронуты твои убеждения, твой “символ веры”, ты уже не должен юлить, ты должен быть собой, и всё. Вот не могу молчать, и всё!

Для меня естественно иметь свои взгляды, для меня естественно любить свою страну, и не стыдиться сказать об этом, естественно помогать другому, если это в моих силах. Если спокойно посмотреть, в этом нет ничего особенного. Но есть люди, которых это раздражает. Ну Бог с ними, бывает. В общении я не люблю категоричность, не люблю людей ослеплённых, непримиримых, нетерпимых.

В.Ш.: Радикалов?

А.К.: Да, радикалов. Всяких “ультрас” — ультра-либералов, ультра-патриотов. Вот с этими полюсами я сложно общаюсь, причём, с обоими. Мне в общении нужна зона уважения и покоя, где без злобы и истерики я могу быть услышанной, и в состоянии услышать сама и, если не принять, то хотя бы понять чужую логику. Возможность диалога очень важна, очень! Это мирный шанс в гражданском противостоянии.
Но вернусь к вопросу — может ли артист иметь убеждения? Может. Но он должен отдавать себе отчёт, что с этой минуты у него могут появиться проблемы, недоброжелатели и даже враги. Есть ситуации, в которых тебе придётся делать серьёзный выбор. Что есть граница, за которую ты не пойдёшь в силу своих взглядов, а есть красные флажки, за которые не пустят тебя, потому что для кого-то ты стал “чумным бараком”. И всё это в определённой степени сокращает твои возможности в смысле работы, карьеры, заработка, но с другой стороны у тебя есть бесценная роскошь — быть собой. Потрогать и монетизировать её нельзя, да, но ты получаешь ту самую свободу внутри себя.

К счастью, в театре есть территории, на которых можно, не ломая себя через колено, делать своё дело, есть общечеловеческие темы — ты их раскрываешь, и уже не важно, как ты оцениваешь социально-политичесую повестку. Есть взгляд такого масштаба, что позволяет увидеть нас всех, как Гагарин из космоса, единым хрупким и прекрасным целым. Есть ощущение единственности и краткости земной жизни, которое кричит нам: поддержите друг друга, ведь через космическую секунду и нас, и вас, и их не будет…

А если предметно, то когда ты не до конца согласен с той или иной постановкой в целом, но при этом понимаешь, что этот спектакль имеет определённую свободу, тонкость и такт. И ты здесь можешь выразить свою мысль, своё чувство, себя. Если постановка — сложно устроенная смысловая система, и актёрски мне это интересно, я готова в этом участвовать. Даже если есть разность взглядов. Потому что мир этот наш сложно устроен, потому что человек сложно устроен. И его проблемы мы плакатами чёрно-белыми не решим и не выразим. Знаете, я как-то смотрела один спектакль, и он был ужасен. Актёры играли из рук вон фальшиво, сама постановка была натужной и претенциозной, пьесу я читала, в общем следить было не за чем, и смотреть это было невыносимо. И вдруг актриса, исполнявшая главную роль после часа моих зрительских мучений произносит реплику: “Мне надоел этот маскарад” и уходит со сцены. А сказано это было так, что вдруг облетела вся бессмысленная мишура этого спектакля, стало до костей понятно, что ложь — это то, чему можно сказать “стоп”, очень точно, в общем, было сказано, сыграно, какой-то звенящей правдой. И вот сколько лет прошло, а я помню эту реплику и даже интонацию. Это я к тому, что “нам не дано предугадать”, в какой момент нас услышат и почувствуют. Потому надо просто делать своё дело.


В.Ш.: Саша, последний вопрос. Вспомните поступок, которым вы гордитесь? Можно начинать с детства.

А.К.: Горжусь? Но вот вы сказали про детство, и я сразу вспомнила одну историю. Сейчас прошло уже так много времени, что вроде бы эта девочка уже и не я, а я просто вижу её со стороны. Мы тогда жили на улице Халтурина, сейчас Миллионная, и это была огромная коммунальная квартира. Она была большая сама по себе, сорок метров кухня, пять метров потолки, мраморные подоконники в метр глубиной… У нас была двухуровневая комната, родители сами построили там второй этаж. Но семей в квартире было немного, всего три. Как-то я болела, что в детстве случалось со мной довольно часто, питерский такой ребёнок со всеми этими насморками, бронхитами и тонзиллитами. Так вот, я болела, и была в этой огромной квартире совершенно одна, пока все работали, ходила в такой фланелевой длинной “ночнушке” до пят с замотанным горлом. Было мне лет шесть или семь. И у нас на лестнице жили кошки, все их подкармливали. Так вот одна из этих кошек окотилась, и в коробке, кем-то выставленной, выкармливала котят. Я бродила по квартире и в какой-то момент вдруг слышу разговоры за дверью, а дверь была такая деревянная, питерская, с разболтанным замком и даже щелями, так что можно было увидеть, что происходит на лестнице. И вот я услышала разговоры, подошла к двери, глянула в эту щель и увидела двух мальчишек, подростков. Они смеялись, разговаривали, потом подошли к этой коробке с кошкой, и вдруг один парень взял котёнка, повертел в руках, а потом вытянул руку с котенком над колодцем лестничного пролёта. А я стою в темноте, к двери прижалась, и сейчас помню, как у меня сердце колотилось на всю квартиру. И помню страх свой, и ужас, и конец света… И тут я не выдержала, открыла дверь, вышла на холодную лестницу и, мне казалось, очень громко крикнула: “Что вы делаете?” Помню ещё, как боялась, что он испугается и бросит котёнка в пролёт. Но он его швырнул в коробку, и они побежали вниз по лестнице. Убежали, конечно, потому что не знали, что я одна. Если б поняли, что тут просто маленькая девочка и больше никого, то, наверное, и не испугались бы. Помню, как буквально вытолкнуло меня что-то тогда. Не то чтобы я горжусь той девочкой, просто думаю, что правильно всё произошло тогда. Для всех нас троих.

Поделиться