Будрайтис сыграл Беккета по-русски

NET-2014 закрыл фестивальный год

Седой опустившийся джентльмен в стоптанных башмаках, в жутком пальто (кажется, «бывшем кашемировом» — как говорили мизерабли 1920-х об отрепьях своих соболей) всхрапывает в партере перед спектаклем. 

Да как его пустили в здание «Фабрики Станиславского», в театр Женовача с его корабельной чистотой? Из каких 1970-х он выпал?

Крэпп — Юозас Будрайтис

D. MATVEJEVAS

Он рычит и стонет во сне. Итог жизни прост, как мычание, — и только рыком, хрипом, взвизгом передается. Слова были на предыдущей стадии. А присмотришься к смутьяну… ну конечно: спектакль уже пошел. Юозас Будрайтис всласть играет «Последнюю ленту Крэппа».

Крэпп, шатаясь, бредет на сцену — так бредут (или брели когда-то?) домой от ночного метро. Рушится в потертое кресло. Длится партитура рычанья, воя. Минут двадцать Будрайтис играет в полную силу, но без слов, классическую пьесу Беккета, хронику предсмертного бреда и покаяния писателя, отдавшего жизнь за призрачные права интеллектуала (главное же из них, по Крэппу, — никого не любить и ни за что не отвечать). И кажется: спектакль Оскараса Коршуноваса и его театра «ОКТ» (Вильнюс) останется бессловесной партитурой бреда, хрипа, рыка и бормотания.

Потом Будрайтис начинает с наслаждением и блеском играть на русском.

«Каждый стареющий художник должен перечитать «Крэппа» — и каждый встретит там свои страхи», — говорил Клаус Мариа Брандауэр, сыгравший его у Петера Штайна. Их спектакль до Москвы не доехал из-за болезни актера. Но у нас шел в 2013-м «Крэпп» Роберта Уилсона — с Уилсоном же на сцене. Как не похож был Крэпп Уилсона — щеголеватый стареющий попугай с крашеным ярко-желтым коком, потрепанная версия Питера Пэна из берлинского спектакля Уилсона, — на Крэппа Будрайтиса и Коршуноваса: знать, страхи у каждого художника свои.

И монолог Беккета их все вмещает.

Крэпп Будрайтиса — из упраздненного времени, из застолий 1960—1980-х, из грозного блеска позднесоветской вольнодумной богемы, из единого в общем-то круга столиц и культур. Переживший свое время, переживший значение этих громовержцев, кумиров, любимцев, чужой в чистеньком и рациональном мире нового поколения… он уснет в финале необратимо.

Но вот публика NETа… на 70% публика молода. Не токмо «Щит и меч», но и «Никто не хотел умирать» и «Подранки» для нее — история. Вызывала эта публика Будрайтиса на поклоны 8 раз.

К слову: 8 декабря в московском Доме актера — творческий вечер Юозаса Будрайтиса.

На NET-2014 прошли два спектакля берлинского Schaubuehne — театра Томаса Остермайера. Остермайер привозил в Москву в октябре, на фестиваль «Территория», свой знаменитый спектакль «Враг народа» (а перед тем дал «Новой газете» интервью о том, как важно хранить культурные связи России и Германии сейчас, «когда политики перебили столько фарфора»). NET привез из Schaubuehne «Дыхание» Кэти Митчелл и «Тартюфа» Михаэля Тальхаймера. Оба спектакля — помимо высокого театрального качества — окна в Европу-2014. В ее страхи.

«Дыхание» Митчелл аскетично. Больше никакого видео, никаких «съемочных павильонов», в которых ныряют операторы, — и кажется, что действие на сцене идет в семи измерениях. Видео в спектаклях Кэти Митчелл была посвящена в 2010-м персональная выставка в лондонском Музее Виктории и Альберта… но теперь режиссер уходит к новой стилистике. На сцене только два велотренажера: Она и Он весь спектакль, час с четвертью, энергично крутят педали, никуда не двигаясь. На заднем плане упражняется «хор» фитнес-клуба, подчеркивая типичность героев.

«А когда будет ребенок…» — «Не смей! Я еще не сказала, что согласна! Не смей на меня давить! Нашел место для этой темы: распродажа в ИКЕА!» Вся пьеса Дункана МакМиллана — диалог двоих, где явно доминирует Она: ее карьера, ее докторантура, ее страх перед болью, ее страх потерять свободу, ее страх стать плохой матерью, потому что и ее в детстве мало любили, ее страх разрушить озоновый слой, ее страх быть неполиткорректной… «Но знаешь… когда видишь этих матерей — курящих, орущих, в спущенных спортивных штанах… Им нет двадцати — и они рожают, рожают. И вот я спрошу: зачем нам с тобой приводить своего ребенка в такой мир?!»

Два идеальных молодых европейца, точеные и хрупкие, как Пастушка и Трубочист у Андерсена, делают все, чтобы разрушить свой брак, — и свой мир в конечном итоге. Митчелл и МакМиллан дарят героям примирение, сына, десятилетия вместе: у грустной пьесы светлый финал. С британской, диккенсовской настойчивостью режиссер и драматург моделируют, программируют будущее своего зрителя (в зале Schaubuehne, несомненно, сидят Он и Она в сотнях вариантов).

Михаэль Тальхаймер от счастливого конца отказывается. Даже вопреки тексту Мольера.

Сценография Олафа Альтманна лаконична. Место действия — ниша в глухой стене. Стены «ниши» крыты тусклым золотом. В центре — протестантский крест. Старые деньги, новый дизайн, золотой миллиард… все смешалось в доме Оргона! И чем моложе его домашние — тем они нелепее, гротескнее, инфантильнее. Возлюбленная пара Марианна и Валер, пухлый сын-правдолюбец… Все эти броские живые куклы черной комедии явно несостоятельны как наследники. Куда им против Тартюфа! Чуть не эта беспомощность ближних Оргона и бесит. Он привык ценить силу.

Тартюфа играет Ларс Айдингер — Гамлет у Остермайера (этот спектакль приезжал в Москву), Ричард III в будущем спектакле лидера «Шаубюне» (премьера в феврале 2015-го). Актер замечательный: и после «Гамлета» только вырос. Грязный уличный клошар-проповедник, хищный чувственный зверь с грудью, покрытой татуировками, нищий моралист, действительно презирающий изнеженное племя Оргона и чеканящий с силой строки Нагорной проповеди (у Тальхаймера все персонажи вдруг чеканят в зал Евангелие или самые смятенные, самые обреченные псалмы Давида, словно лишь это может выразить их чувство катастрофы), — он явно не показной праведностью очаровал этот старый устроенный дом, а острой звериной вонью порока.

Тут все на самом-то деле хотят Тартюфа. Стыдятся себя. Боятся себя. И все же — трепещут.

Притча о конце времен усилена театральным эффектом: поворотный круг за сценой стоит вертикально, дом Оргона вращается, юнцы и отцы едут, как на льду… Всё встает с ног на голову, включая крест на стене. (Часть публики ехидно выдохнула: «Привет Кригенбургу!»: прием с вертикальным поворотным кругом так отыгран в знаменитом спектакле Кригенбурга «Процесс» (в Москве он шел на Чеховском фестивале), что сценография «Тартюфа» кажется повтором).

Финал у Тальхаймера — там, где нотариус (самый позорный и продажный клоун в бестиарии), пожимаясь, хихикая, поправляя брендовый галстук, объявляет Тартюфа новым хозяином дома. А Оргона с его безнадежными инфантилами гонит прочь. Никакой закон явно не придет на помощь.


«Тартюф»

Katrin RIBBE

Нет прямых расшифровок: это притча, а не шарада. Грубая, гротескная, злая — сама сродни площадной проповеди. «Господи, чаша Твоя наполнена. Нам надо что-то делать», — говорит в зал здравомыслящая экономка Дорина (у Тальхаймера — образцовая немка лет 50).

«Тартюф» и «Дыхание» Митчелл дополняют друг друга, питают смыслами. Они и вышли на сцену Schaubuehne, чуть ли не самого социального театра Германии, в одном сезоне 2012/13.

«Новый европейский театр» почти завершает (для драмы — совсем завершает) фестивальный год в Москве. 2014 год, как известно, был особенным. Театральные, фестивальные связи России (не только Москвы и Петербурга, но и Ярославля, Воронежа, Омска, Новосибирска) — пока устояли. Почти устояли, сохранились процентов на девяносто. И это — не только оммаж России Дягилева и Мейерхольда, Чехова и Стравинского, Станиславского и Малевича. Это следствие того, что живые профессиональные и человеческие связи с театрами Европы строились 20 лет. И вот — устояли.

Что принесет 2015 год?..

Елена Дьякова, Обозреватель отдела культуры

Новая газета

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе