Скопился целый слой фальшивок — театральных, киношных, литературных, политических. Мы все четче сортируем людей, руководствуясь этой формулой. Это называется репутацией.
Все чаще задумываюсь над цельностью жизни: выключаю телевизор при появлении там определенных физиономий, не хочу читать многие книги, авторов которых я знаю лично. И в то же время мир не пустеет, а, напротив, — границы времени раздвигаются. Люди перестали уходить, просто с иными из них меняются отношения, как изменяются они с уехавшими за тридевять земель. Я ощущаю этих людей поблизости, мне не хочется оказаться перед ними в стыдном или смешном положении. Дело даже не в истинности слов Бунина о том, что жить интересно, пока есть кто-то, кому можно сказать: «А помнишь!» Дело в непрерывающемся диалоге с неуходящими людьми, по-настоящему важными для меня.
Роберта Рождественского всегда мне будет недоставать. И в то же время его присутствие постоянно: и в его семье, где я не слышал слова «покойный» и где его зовут, как всегда, Робой, и на книжных прилавках, откуда не исчезают его книги.
Прежде всего Роберт не суетлив. Он прирос к нашему раздерганному времени, выискивая, вылущивая в нем зерна, ради которых стоит жить. Он последовательно разбирается в том, что происходит. И я не знаю поэтов, которые с самого начала и до стихов, написанных на седьмом десятке жизни, шли бы по восходящей. У Рождественского нет ворчливых дряхлеющих стихов и почти нет захлебывающихся от бездумности юношеских. Он прожил вдумчиво. И ему всегда было больно за тех, кто погиб за лучшую жизнь, так и не завоевав ее, за тех, кто ждет этой лучшей жизни, отчаявшись от беспомощности. И станиславское «Не верю!» к нему не относилось никогда, потому что он честен.
Роберт не способен на предательство. Он верен своим убеждениям, своим близким, своим друзьям, своим вкусам. И никогда не требует истребить тех, кто мыслит и чувствует по-другому. Он не писал стихотворных деклараций про искоренение тех или иных инакомыслий — он сам бывал инакомыслящим. Я никогда не слышал от Роберта слов воинственного неприятия других людей: он всегда пытался разобраться в том, почему они иные. И еще одна болезнь, особенно расползшаяся сейчас, его не поразила: то, что я зову «комплексом недополучения». В свое время, работая в «Огоньке», я знал всех, кто без грамматических ошибок мог написать «Долой КПСС!», так что сейчас не устаю удивляться, насколько этих людей стало больше. Они выдумывают себе революционные биографии и по примеру рвачей первой трети века мародерски орут: «За что боролись!» Сейчас люди эти приглядываются к полусоветской власти, придумывают, чего бы себе у нее выпросить. Рождественский всегда был брезглив к такой публике, ни к чему не приспосабливался — тоже урок порядочности и желания не облизывать время, а жить в нем.
Чего он не терпел — это сортировки национальной. Будучи одним из заметнейших русских поэтов, он не умел и не хотел, как тогда бывало принято, провозглашаться «старшим братом» к самому ближнему своему кругу, куда входили и литовец Красаускас, и аварец Гамзатов, и казах Сулейменов, и азербайджанец Магомаев, и еврей Кобзон. Не могу назвать другого русского поэта на сломе веков и государств, которого бы так искренне уважали во всех бывших республиках бывшей нашей страны.
А на самом деле Роберт Иванович велик тем, что нет в нем ничего «бывшего». Мне очень плохо без него. И очень хорошо от того, что он по-прежнему стольким людям необходим.
Виталий КОРОТИЧ