Виктор Ерофеев: «Наши боги вышли на пенсию!»

Сегодня писатель Виктор Ерофеев отмечает 65-летие. Накануне он побывал в гостях у «Комсомолки» и рассказал о новой книге, о любви к России и поглупевшем человечестве [отрывки из книги].

Сегодня отмечает день рождения известный российский писатель Виктор Ерофеев. Накануне он побывал в гостях у «Комсомолки» и рассказал о своей новой книге, о том, что люди глупеют, о сносе метафизических чердаков, о любви к россии и о новых богах.

- Виктор, вы, конечно, подстроили всем большую-большую козу - ваша книжка «Акимуды» настолько откровенна и автобиографична, что не оставила ни малейшего шанса на поживу папарацци…

- Подковырнули, да. Зато откровений хватит на всех - книга эта в 500 страниц, самая длинная, какую я написал. Слова «Акимуды» нет ни в одном языке. Так называется страна, которой не существует на свете, но она каким-то образом открывает свое посольство в Москве. Она очень дружелюбна к нам, хочет, чтобы Россия стала процветающей сверхдержавой, чтобы у нас все жили богатой и здоровой жизнью. Но на все эти радостные инициативы акимудовцев мы-то как раз насупились и начали их подозревать в недобром. Мы же недоверчивые. Сюжет закручивается, и Россия вылетает бомбить Акимуды. Это некоторая пародия на «Мастера и Маргариту». Но реакция Воланда на апокалипсис Москвы 30-х годов была ироническая, а как бы некие силы отнеслись к тому, что мы собой представляем сейчас?

Это автобиография, безусловно, хотя непонятно кого, герой не назван ни разу по имени. И понять, где там реальность, а где вымысел – невозможно. Но, с другой стороны, вокруг героя появляются не вымышленные фигуры под своими именами. Там и мама, и папа мои…

- Но Булгаков, Достоевский и Сталин из другого времени...

- Но есть и Башмет, и Паша Лунгин, и Коля Усков. Олигархи названы по именам. Это мало опробованный ход. У нас или хроника, эссе, статья или такой роман романович, который все погружает в фантазию.

- Книга ваша многосоставная. Это философия и лирика. Это стебные диалоги и зарисовки. Вам хотелось вместить абсолютно все? Ваш лирический герой, кстати, совсем не лиричный, и он намного жестче, чем вы в жизни. Или вы себя на волю в книгах только выпускаете?

- Это правда. Форма, которая у меня возникла, требовала объема. Если мы берем только остросюжетную часть, получится подделка под фэнтези. Если же мы берем философскую часть, получатся размышления в собственном соку. Я попытался соединить эти вещи как мне хотелось. Я мало думаю о читателе, и не потому, что я надменен или высокомерен. Просто читатель имеет право подумать. Может, «Акимуды» через какое-то количество времени для вас тоже явятся каким-то другим изображением…

- Я хочу еще спросить о животрепещущем – сейчас повелось ставить маркировку «18+», «21+»… Вы на своей книжке какую маркировку поставите? Ведь секса, причем очень откровенного, там достаточно.

- Да уж. Когда мы познакомились с моей женой - ну, молоденькая, вообще студентка! - она мне призналась, что приходила в шок от моих произведений.

Я бы поставил сначала «25+», а потом бы стал спускать потихонечку. В 1990 году надо было бы на «Русскую красавицу» ставить «25+», а сейчас можно остановиться на 18. В «Акимудах» есть моменты, которые даже по сравнению с «Русской красавицей» звучат очень вызывающе, но, с другой стороны, мы, люди 21 века, все-таки, наверное, можем разрешить себе все вопросы, которые нас волнуют. Этот роман я писал три года и вот я сам стал этим романом, который собрал эти вещи.

- Вы не только про себя откровенно написали, вы еще и самой России ухитрились подол до подмышек задрать. И написали, что вы со страной «разводитесь», потому что она любит Сталина. Так вы любите Россию или нет?

- Это один из самых серьезных вопросов, которые я сам себе задаю. Я Россию по-настоящему люблю. Иначе можно было уехать и жить в Голливуде, они приглашали меня писать сценарий, или жить в Париже. Везде. Я не поехал не потому, что я ленивый или консервативный. А потому что понял, что для писателя Россия – это абсолютный рай. Для писателя основной вопрос - зачем мы живем. О жизни и смерти. Вспомним хотя бы «Смерть Ивана Ильича»… Мы живем без занавесок. Вот голландцы реально в домах не вешают занавески, а мы не вешаем занавески перед нашей душой. Мы срываем их. У нас все обнажено - все хорошее и все страшное. Поэтому Россию невозможно ее не любить. Второе – у нас абсолютно фантастический язык. Какой-то шаманский! Одно значение перекликается с другим. «Мороз и солнце – день чудесный»… от такого замираешь. Поэтому Пушкина невозможно перевести - пыльца слов куда-то слетает в переводе. Все западные языки давно стали информационные.

- Ну ведь все равно ворчите на Россию.

- Тут с государством нелады. Есть многие вещи, которые, кажется, можно взять и починить. Вот почему нельзя провести дорогу из Петербурга в Москву? Ну, воруют, коррупция дикая, но почему не сделать автостраду, чтобы из Москвы сел и приехал? Нет, едешь через деревни, со скоростью 60 км, гаишники тебя ловят, штрафы выписывают. Абсурд. Царизм ли, коммунизм, демократизм, тоталитаризм или автократия – и все равно, в другой стране сделали бы, но у нас почему-то не делается. Вот такой честный ответ.

- А еще вы сказали, что человечество глупеет. Почему это? Обидно слышать вообще-то. Придется за это отвечать.

- Это действительно обидная мысль. Но, вы знаете, оно просто поглупело на моих глазах. Я еще помню 90-е годы: я приезжал на Запад с лекциями о русской литературе, и ощущал, что сел в последний вагон культуры и качусь. А потом и железная дорога, и вагончики испарились. Остались разорванные мысли и «просто поговорить». Оглупление ведь связано не с тем, что у нас больше мобильных телефонов и компьютеров, ютубов и твиттеров. Оглупление происходит от того, что человек теряет вот этот метафизический чердак, который ему был всегда свойственен. Помимо того, что он решает бытовые вопросы, он же должен иметь какие-то антенны, связывающие его со смыслом жизни, с законами морали. Скоро будет неполиткорректно спрашивать, где добро и где зло. Церковь тоже занимается какими-то земными делами… Это не брюзжание, я верил до последнего мгновения, что это вот опять вернется. Но нет, это не возвращается.

- Может, люди просто стали стесняться говорить о чем-то таком вслух?

- Не знаю. В Америке уже давно говорят о том, что, если человек за обедом говорит о боге, то его больше не приглашают. Но дело в том, что у нас в России такие беседы были всегда главным блюдом. А все остальное гарнир. Сейчас все связано с тщеславием, очень стало важно слово «победа». Причем, не в войне. При первом свидании с девушкой можно узнать такое, что от жены за 30 лет не узнаешь…

- А вот это оглупление, практически необратимое, как-то связано с тем, что… ваш герой потребовал у акимудов нового бога?

- Конечно! Это самая важная тема книги. Бывшие боги, греческие, вышли на пенсию. Нынешние боги и религии превращаются в какие-то метафоры. Вот верно ли, что все творение было создано за семь дней? А что такое день тогда? Современный человек больше не задает вопросы о боге. И вот приезжает акимуд, умный, интересный и веселый парень и говорит: а я могу все сделать... Я вообще думаю, что 21 век должен отличиться именно метафизической революцией. Как когда-то, 20 веков назад, произошла такая революция в Палестине. Тут уже нет пародии на «Мастера и Маргариту», где сказано, что надо вернуться и заново освятить божий образ. Сейчас нужно что-то совсем другое.

- Вернемся к вам? Поскольку день рождения и все такое… в книге вы говорите о себе как о вечном пенсионере. Но за внешним ерничаньем русская тоска просвечивает. Я ошибаюсь?

- Писатель и вообще творец – он как бы не работает, у него нет начальства, нет подчиненных и вообще он бездельник, да. Он, кончив университет, выходит на пенсию, потому что, с точки зрения нормального человека, ничего не делает. Сколько раз мне говорили – ты не знаешь жизнь, потому что ты не работал в колхозе и т.д. Разве знают жизнь только те, которые очень сильно пострадали в ней? Тогда английская королева, выходит, самая бездарная идиотка? Я вас умоляю! Люди, скорее всего, считают, что писательство - не дар, а просто форма обосноваться в жизни. Но тоска, конечно, есть. Потому что есть поразительная дистанция непонимания между тем, кто делает и тем, кто «не делает». Альфред Шнитке под конец жизни выходил на сцену после концерта совершенно потерянный. Аплодисменты, все хлопают… я ему: чего вы, все прекрасно. А он говорит – эмбрион произведения очень точно написан, но потом он распадается, я в ужасе, дирижер не понял, что я хотел сказать, плохо играли музыканты… Так чему они аплодируют? Или читатель тебя поздравляет, а ты думаешь – подожди, это они читали то, что я написал? Так что с точки зрения обыденного сознания творческий человек - инвалид, он чего-то задумывается… Иногда мне Катя моя говорит – ты чего на балконе делаешь? А я там сижу просто, не курю, ничего. Она спрашивает – ты чего делаешь? Я говорю – я сочиняю.

- Меня всегда возмущала фраза, когда говорят со знанием истины, что страдания облагораживают человека…

- И Сомерсет Моэм всегда возмущался этим. А Достоевский, наоборот, говорил, что надо пострадать. Я могу признаться вот в чем. Некоторые вещи, которые мне падали на голову и больно меня били, помогали мне быть писателем.

- А что же дальше? Или вы сегодняшним днем живете?

- Надо еще пережить книгу. День рождения отпраздновать -я с семьей лечу на Майорку - и потом в очень дружеском круге. А потом надо думать. Потому что есть планы... Мне кажется, что у художника нет возраста. Вот был ли Пикассо к концу дедушкой? Да какая разница? У него была энергия, которая вообще перешибала любую молодую. Какой возраст был у Сальвадора Дали? Он всегда горел, он обладал каким-то, в хорошем смысле, наркотиком энергии. Вот это мои любимые примеры.

- Я вам пожелаю новых книжек, этой внутренней наркотической фабрики. Ну а вашим читателям – чтобы у них не сносило метафизические чердаки…

ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ

СЕМЕЙНЫЙ ОТДЫХ

С кем я жил до войны? Можно ли совместить любовь и разврат? Нет ничего более непредсказуемого, чем семейный отдых. Казалось бы, в нем нет никакой опасности. Но это всего лишь мнение доверчивых людей. Я имел счастье познакомиться с опасностями семейного отдыха в Коктебеле: приезжаешь семьей – уезжаешь распавшейся парой. Ребенок становится мячом, которым перебрасываются родители, чтобы вырваться на свободу. Проигрывает тот, кто ловит этот мяч. Вокруг гульба, а тут ребенок – отбрось его своей половине и выходи на набережную.

Милый, я выпью пару коктейлей. Что значит пару коктейлей? А я? А ты посиди с нашей крошкой.

Проходит час. Ты звонишь ей на мобильный. Он странно себя ведет. То в нем слышится дикая музыка, то – пустота. То он в зоне действия, то вне зоны. Когда ребенок заснул, ты бросаешься на поиски: набережная кишит народом. Продираясь по барам возле моря, ты натыкаешься на свою жену, которая сидит одна. Бросаешься к ней – она недовольна. Зовешь ее домой – она не идет. Она приросла к бару, ее не сдвинет никакая сила. Но ты сдвинешь страшной угрозой молчания. Она идет за тобой, сталкиваясь с прохожими. Она, кажется, немного пьяна. Ты входишь в свой отель, похожий на итальянский дворик, и тут она говорит: - Я не твоя собственность. Ты обращаешь ее слова в шутку: - Я тоже не твоя собственность. Но она произносит заклинание первой, и ты пролетаешь через дворик дураком. На самом деле, надо тут же паковать чемоданы и мчаться в Москву: одному, с ребенком или втроем. Но ты почему-то надеешься на лучшее и малодушно остаешься, давая повод жене считать тебя бабой и тряпкой одновременно.

На следующий вечер ты видишь, как она выносит стаканы из номера и опускается в беседку, где сидят молодые люди с высоко поднятыми, смеющимися лицами. Из беседки ее обратно уже не вытащишь – хотя все тихо-мирно, только смеется или даже хохочет она так, как это она умела в первый год нашей жизни. А ты - с ребенком, сидишь, вспоминаешь, как она умела смяться. Тогда надо сразу паковать чемоданы, но ты остаешься бабой и тряпкой.

На следующее утро она вскакивает ни свет - ни заря, хотя обычно спит долго, и бежит к молодым людям есть арбуз, хотя ты знаешь: она по утрам никогда не ест арбузы. Она бежит есть арбузы в короткой прозрачной юбке, сквозь которую хорошо виден ее оптимистический лобок, а когда она свободно кладет ногу на ногу, то видно все сразу, и молодые люди обретают задумчивое выражение лица. Если ты скажешь, что у нее все видно, она этому только порадуется. На следующее утро она снова - ни свет - ни заря, и когда ты идешь за ней, она удивляется: почему ты так рано проснулся? Она же идет на рынок купить с молодым человеком чачи. Ты вдруг замечаешь, что у него широкие загорелые плечи, но ты доверчив: ты пьешь на балконе утренний чай. У молодого человека оказывается иностранный акцент: не то француз, не то турок, и ты ему приветливо улыбаешься, чтобы твоя жена не бросилась с ним немедленно целоваться. А он улыбается тебе – и ты спокоен, идешь с ребенком на пляж. Потом ты почему-то берешь на прокат моторную лодку с капитаном, который ей управляет почему-то правой ногой, и все смеются, и ты плывешь на ветру вокруг горы Карадаг, а твоя жена фотографирует, как молодой человек с французско-турецким акцентом ныряет и плавает в волнах. Поздно вечером она твердо целует тебя в губы жестким, как куриная попа, поцелуем, и говорит, что хочет пройдись по набережной. Ты знаешь, что там ее ждут молодые люди твоей гостиницы, но ты небрежно говоришь: хорошо. Она возвращается сильно пьяной, веселой, ложиться поперек кровати, и у нее все видно, и ты с ней трахаешься, а она смотрит слегка в сторону. Тебе бы завтра с утра уехать в Москву, но ты довольно урчишь, кончая над распростертым телом.

На утро она уходит на рынок и проводит там три часа. Ну, хорошо. Любопытно лишь то, что на следующий день она уже не надевает юбку без трусов. Напротив, она одевается консервативно: то ли это брюки, то ли скромное платье до пят. Образумилась, - думаешь ты. Но глубоко ошибаешься. Она не образумилась – она уже с ним трахнулась в его номере в раннее солнечное утро. Ты проводишь дни с ребенком. Она неуловима. Только вечером с каменным лицом она подходит к тебе и говорит, что ей надо на набережную. На следующий день она вдруг проговаривается, что была на нудистском пляже, и там хорошо видно луну. А ты купалась? – Конечно, нет. - Теперь тебе ехать уже никуда не надо – ты приехал. Если ты и вправду дурак, оставайся с ребенком, как с мячом. Если нет, лови в итальянском дворике веселую девушку в короткой прозрачной юбке. Она похожа на твою жену, как два сладких персика. Предложи ей сходить на рынок, купи ей чачи, загляни ей в прохладный номер. На следующий день она выйдет в консервативном наряде. Жизнь станет фарсом – ты не унывай. Но, уезжая в Москву, твоя жена вдруг примет отсутствующий вид, и ты поймешь, что ни голова, ни сердце, ни ее оптимистический лобок тебе не принадлежат. Но ведь ты слышал, как она сказала тогда: - Я не твоя собственность. Надо верить ее словам.

СВЕТА

Моя жена Света не любит меня уже несколько лет. Она считает меня сексуально непривлекательным и утверждает, что я говорю банальности. Это я-то – банальности? Я в ужасе замираю. Я – очень впечатлительная натура, ее чудовищные гадости обжигают мое сознание. Она любит стебные удовольствия; она смеется грубыми волнами смеха. Ее надо гнать в шею?

Я перестал писать. Хожу и думаю: почему разлюбила? Я вполне харизматичен, но у меня пузо. Я ношу черные свитера, потому что я его стесняюсь. У меня налитой пупок, как у беременной женщины. Я худой, сутулый – пузо делает меня карикатурой. Я – послевоенное дитя моей родины, я не могу перестать жрать. Я дорвался до еды в самом мистическом смысле этого слова.

Я много жру доброкачетвенной ресторанной пищи, я каждый день пью хорошее французское вино. Я даже стал разбираться в винах. Вот меня приглашает специальный винный журнал на дегустацию возле Патриарших прудов. Я приезжаю, не подозревая о провокации, перед мной на столе ставят семь неопознанных в высоких бокалах вин. Мне предлагают определить, какие из них вина Роны, а какие - подделки, сделанные в других странах. Я беру первый бокал. Я понимаю, что я – единстенный герой этого романа. До этого я заказываю теплый козий сыр с салатом и трусливо смотрю на бокалы. На меня нацелены фотоаппараты винного журнала и телекамера финского телевидения. Отступать некуда.

Я выпиваю первый бокал. Я принимаю внутреннее решение разбить вина не по цвету и запаху, а по математическим пропорциям, которые отразятся не во рту, а в мозгу. Рот слишком субъективен для подобной акции.

Первое вино мне кажется честным, в голове возникает паралелилпипед. Второе -более привлекательно. Квардат. Третье не находит в моем сознании никакой фигуры и остается неназванным. Четвертое: я вижу дверь с аркой в подвале, за ней темно и пусто. Зато пятое рисуется круглым. В объеме шар. Рисуется приятный шар, и никуда не хочется идти, шар самодостаточный, круг – круглый. Шестое… Тут уже съеден козий сыр и поданы гребешки – я нарушаю все законы дегустатци, потому что я диллетант, и мне хочется курить, я отпрашиваюсь. За мной следует мой винный следователь, как будто я хочу сбежать.

Я хочу сбежать. Я курю и возвращаюсь. Ем гребешки. Шестое вино не рождает математических фигур. Седьмое, пригубив, отметаю с порога.

Теперь результаты. Вносят булытки. Финны снимают. Я угадал все три ронских – подделки отверг. Шаровое вино – Шатенеф-де-пап. Мне - в подарок. Я забираю еще и квадратное – номер два. Я поражен своей победой. На радостях звоню Свете.

- Я разгадал все вина!

Она сообщает, что я – полный мудак.

Гони ее в шею… Плаваю в бассейне, чтобы стать привлекательным, и в бассейне я тоже думаю, почему она меня разлюбила и с кем она спит. Я завишу от нее. Она, красавица, спит рядом голой, на рассвете, раскинувшись, разворачивается ко мне попой, и я бессоннно рассматриваю ее промежность, ее бритые гениталии, ее вздыхающий во сне asshole.

Но asshole – я, только я, и она всякий раз вздрагивает, когда я дотрагиваюсь до нее, пяткой или рукой, и если она толкает меня ночью в плечо, значит, я храплю. Я боролся с храпом специальными американскими таблетками, привез их из США - не помогли. Я купил в Санкт-Морисе специальную наволочку «антихрап», набитую хвойными стружками – не помогла. Мой стоматолог Николай Николаевич уверяет меня, что с храпом не сладить. Света говорит, что я храплю всю ночь, что это мука – спать со мной. Иногда, засыпая, я сам слышу свои рулады. По ночам я смотрю на кухне порнофильмы, и мне жутко нравится представлять, как Света раздвигает ноги навстречу незнакомому мне мужчине. Она считает, что я – ревнивый. Она – в присутствии модного кинорежиссера - клянется, сильно выпив, на Библии, что ни с кем не спала, живя со мной. Но она только делает вид, что живет со мной. Она живет с телефоном и компьютером. Аутистка, она обожает ночные клубы. Она говорит, что я – отвратительный танцор. Телефон издает нервный звук – пришла эсэмска. Света немедленно шлет ответ. Телефон у нее закодирован, компьютер тоже – Света на замке. Телефон вдруг поет идиотским голосом - она бросается к нему. Телефон зовет ее на пляж в Серебряный Бор. Солнечное утро. Она – ленивая. Она говорит мне, что она ушла бы от меня, да лень собирать вещи и куда-то съезжать. Мы еще не разу не дрались, но в прошлом году побили много посуды. Она подсела на алкоголь. Она пьет много виски. Она мне призналась по пьяни, что хочет худую балерину Дусю – у нее есть такая слабость. Она считает, что наша квартира – золотая клетка, и рвется вон, в Аргентину или на Огненную Землю, подышать свободой.

Тургенев меня успокоил. Я прочел в его письме к Константину Леонтьеву, что счастливая семья – опасность для писателя. Впрочем, так ли это? Вечные мысли о ней отвлекают меня. Кто-то расставил мне ловушку, и я нелепо попал в нее. Кому-то я не угодил.

Хорошо, что родители у меня живы, им обоим под девяносто, молодцы, правда, папа выжил из ума, а мама стала жутко раздражительной. У меня есть сын Афанасий от первой жены – он никогда мне не звонит. Нет, звонит, когда ему срочно нужны деньги. И раз в год на день рождения. Афанасий – хороший. И младший брат у меня хороший. Да мы с ним бунтари! В общем, все – хорошие. Добрые. Умные. Я не в обиде. Бог и так дал мне столько, как никому. Не могу же я быть счастливым на всех направлениях!.. Я заваливаюсь в параллельный мир, мерю его шагами из конца в конец, вижу все в дивном свете.

КРАСНАЯ ЯЩЕРИЦА

На место опостылевшей любви, превратившейся в решето, выползает непонятно откуда красная ящерица. Она еще маленькая, подвижная и окаменевшая. Такие, на мелких лапках, шмыгают по камням на юге Франции,. Она смотрит на меня, не моргая, глазуревыми глазками – она еще деточка, может быть, даже зародыш, ее можно удавить двумя пальцами, взять и удавить. Пока она не превратилась в какого-нибудь африканского варана, в пупырчатое чудовище с отрытой крокодильей пастью – такое чудовище чучелом стояло у меня многие годы на книжной полке вместо книг. Его хвост протух и отвалился.

Ящерка так томно, почти по-блядски греется на солнце, обещая развитие и продолжение, обещая будущее, что ловить ее за извивающееся тельце и давить или прибить камнем – нет, лучше отложим до завтра. Назавтра она прибегает снова, рожденная звонками мобильного телефона, словами «я соскучилась», фантазиями о свежести и непорочности, намеками на верность и преданность, но сквозь эти тюльпаны слов, я вижу чучело варана – и я боюсь, я панически боюсь этого красного разлапистого существа.

Изловчившись, я хватаю его пальцами, я поднимаю его, мучась брезгливостью и умилением, вижу желтое беззащитное пузо ящерки, она пресмыкается – я не могу ее убить. Но и не убить я ее не могу. Я говорю этой ящерке: дура, ведь это совершенно неведомая мне девчонка из неведомого сумрачного города, из полуголодного детства, где лужи мерзнут в начале сентября, где ходит непонятными кругами ее папа, майор милиции. Я могу все про нее сочинить, подарить ей таланты и чувство юмора, вырвать ее из московской общаги, закатать в плотный рулон успеха, накупить миланских шмоток, превратить в гламурный хлам, но разве ты не слышала, чем это кончается, любовь сегодня - яд, а завтра - ад, не мне ли это не знать. Я начинаю сдавливать пальцами шею красной маленькой ящерицы – у нее глаза вылезают из орбит. Ты пойми, извини, она, девчонка, тоже ужасно боится, в ней уже бродят гнилые соки депрессии, для ее мамы – это светское развлечение, а для нее самой – ты послушай меня, ей в ее двадцать два года уже любовь дважды прошлась обухом по голове, и были унижения, злорадство некрасивых подруг, разлучниц, разрывавших труп ее любви на куски, и непонятно, кому и зачем об этом она рассказывает вперемежку со слезами и рвотным инстинктом, и как две металлических крышки ударника прижали девчонку два мальчика, один из общественного сортира, другой из общественного, с нефтяными разводами, пентхауса. И это было только вчера, она еще не успела перевести дух, и тут ей на голову свалился я – дай я тебя удушу. Дай я тебя удушу, и пусть все пойдет, как пойдет, пусть будет решето, а она, девчонка, хватает меня за руку, настаивает на дружбе. Я боюсь! Она боится! Мы вместе боимся!

Но это «мы» меня и будоражит, мы едем по вечерней дороге на дачу, обещая друг другу дружбу и скорейшее возвращение в общагу, ну, пожалуйста, дружбу, но она так несмело переходит со мной на «ты», что какая там в жопу дружба. Но она состоит из одних сияющих глаз – леденеем от страха, ворочаемся в сомнениях, я дарю ей разноцветные гольфы - дай, ящерка, я тебя удушу.

СЛОН В ЛИФТЕ

Доченька! Ты родилась, чтобы быть счастливой. Теперь ты пополнишь ряды детей, которые живут в разорванных семьях. Ветер злобы гуляет по комнатам. Со стен сорваны фотографии. В шотландской юбке лишь я по-прежнему вишу фотографией, оставленный за ненадобностью. Ветер злобы задирает подол моего килта, стремясь превратить меня в посмешище. Как вырванная из сети старинная радиоточка, замолк попугай, задумавшись о том, что терроризм неистребим. Все решено за меня. Коробки, набитые туфлями и сервизами, отправились в плавание по съемным квартирам. Слова в детских книжках превратились в хлам. Пушкин пишет продолжение золотой рыбки. Омоложенная старуха требует ее зажарить. Когда зарвавшейся молодке принесли на подносе филе из золотой рыбы, она поковыряла еду и сказала:

- Невкусно.

Твоя мама лучше всех! Повторяю, как заклинание. Молдавская няня сказала мне, что перед сном ты кладешь под подушку снимок мамы в красной карнавальной одежде. Люди, как звери, нюхом чувствуют чужую слабину и приветствуют разорение. Мы поделили тебя на недели. Я все детство боялся, что мои родители разведутся.

Сегодня вечером мы говорили с тобой о слоне. О том, как он придет к нам в дом, наступит на твой воздушный шар, испугается и побежит к лифту. В лифте он застянет, потому что не знает, на какую кнопку нажать, чтобы спуститься. Ты так весело смеялась над проделками слона, что мне стало дурно, сердце обливалось кровью. Я не знаю, сколько времени мы будем идти вместе по этой земле, но мне уже сейчас не хватает тебя – счастливой. Несомненно бездарно, без права на успех, я сделал все, чтобы сохранить тебя счастливой; ругонь моих родителей сегодня мне кажется старомодным курлыканьем, а в зимнем окне - глаза, полные стеклянной решительности. Ты – мой четырехлетний комочек, живущий наполовину в сказках, я просил об отсрочке, хотя бы до лета, ссылаясь на мышек и мишек, я бился за твое счастье, но чем больше я бился, тем больше ты превращалась в предмет дележа-шантажа. Возможно, не надо было так отчаянно биться – отчаяние порождает злорадство.

Глубокой ночью ты выбежала на кухню с плачем. Мама! Няня! Наш глухой переулок совсем обезлюдел. Ни мамы, ни няни. Я сидел у окна – на своем новомодном лэптопе писал заказную ахинею. Ты стояла босая, в своей синей ночной рубашке. Я подхватил тебя на руки, налил в чашку воды, понес в кровать. Я кожей почувствовал хрупкость существования. Спросил: почему ты плачешь? Ты ответила: ты знаешь, почему я плачу. Ты сказала так, как будто ты взрослее меня.

Неужели мои родители не развелись только из-за меня? Ради меня можно было позволить себе быть несчастными, не срывать со стены фотографий, не бросать туфли в коробки, отказаться от секса? Но кто это оценит? Некоторые говорят: если нет любви, надо разводиться, дети и так понимают все про своих неблагополучных родителей. И как-то странно: я сказал своей давней парижской подруге, что мы разделили дочку на недели, и она – зная дочку – заплакала и весь ужин проплакала, а в наших краях больше слушают тех, кто говорит: без любви жить нельзя. Потом у моих родителей родился мой младший брат, и они медленно успокоились, дальше – состарились. А у нас – в парадной, долго тонувшей, карнавально-неверной семье – вместо младшего брата был летний выкидыш, и я узнал, что – выкидыш, когда выкидыш уже случился, так что наш выкидыш был еще до выкидыша, и мы пошли на дно, как в казино, и с шумом утонули.

Мне посоветовали перебороть мои отчаянные мысли о тебе. Я не мог с этим сладить. Я люблю тебя больше жизни. Я стал слоном в лифте. Какую кнопку нажать?

ВЫБОР ИМЕНИ

Посольство Акимуд в Хамовниках.

ПОСОЛ. Москва...

Посол с улыбкой раздвигает занавески своего кабинета. За окном вид на московский сентябрь, на Москва-реку, на неубранный строительный мусор во дворе посольства, на стаю воробьев.

ПОСОЛ. ...Через три дня я вручаю верительные грамоты, а вы, госпожа консул, все еще не подобрали себе русское имя-отчество.

КОНСУЛ. Хочу быть Иван-Иванычем.

ПОСОЛ (строго) Это мужское имя-отчество.

КАРЛИЦА. Мне уже надоело быть женщиной. Я вообще не понимаю, почему вы решили отправить меня в Россию женщиной. Женщиной быть неудобно.

ПОСОЛ (морщится) Что еще за женские капризы!

КОНСУЛ. Причем тут капризы, господин посол! Судите сами. Под юбку дует, особенно здесь, в Москве. В туалет ходить - это, я вам скажу, целый ритуал! Нет, чтобы достать и пописать...

ПОСОЛ. Прекратите говорить неприличные вещи!

КОНСУЛ. Что делать! Женщина, господин посол, не-при-лич-на. Прокладки, кровь, лифчики, губная помада, всякая ерунда. Наконец, на меня все смотрят, как будто что-то им от меня нужно.

КУЛЬТУРНЫЙ СОВЕТНИК. На вас смотрят не потому, что вы женщина, а потому, что вы маленького роста.

КОНСУЛ. Прекратите, Верный Иван! Вы говорите бестактности! Господин советник, давайте меняться! Вот вам мое лицо (хватается за лицо, как за маску)!

ПОСОЛ. Стоп! Это недипломатично.

КОНСУЛ (с горечью). Наконец, господин посол, груди мешаются.

ПОСОЛ. Глупости. У каждого пола что-то мешается!

Русская молодая служанка ДАША, миловидная, мелкий агент ФСБ, подает дипломатам чай.

КОНСУЛ (служанке). Даша, вам как русской женщине груди не мешают?

ДАША (испуганно хватаясь за грудь). Вы намекаете на мой большой размер?

КОНСУЛ. Подумаешь, у меня тоже не маленький!... Зачем вам нужна грудь?

ДАША. Чтобы кормить детей.

КОНСУЛ. У вас есть дети?

ДАША. Нет.

КОНСУЛ. Вот видите! Тогда на кой черт вам они нужны?

ДАША. Сказать честно? Для фигуры. Для красоты.

ПОСОЛ. Вы удовлетворены? Прекратите заниматься вопросами антропологии! Мы не за тем приехали в Россию! Если груди являются составной частью человека, значит, они ему нужны. Ясно?

КОНСУЛ. Нет.

ПОСОЛ. Решите вопрос о своем имени-отчестве.

КОНСУЛ. Советник, подберите мне что-нибудь из русской литературы.

СОВЕТНИК ПО КУЛЬТУРЕ. Возьмите себе Настасью Филипповну из «Идиота».

КОНСУЛ. Почему обязательно из «Идиота»? Вы меня постоянно обижаете. Может, я хочу быть Аллой Борисовной, как Пугачева, или Екатериной Второй.

КУЛЬТУРНЫЙ СОВЕТНИК. Екатерина Вторая - это не имя-отчество. Это звание!

КОНСУЛ. А мне нравится. Екатерина Вторая!

ПОСОЛ (не выдерживает). Мама! Вы уже были Екатериной Второй!

КОНСУЛ. Когда это было!

ПОСОЛ. Возьмите себе в этот раз что-нибудь более скромное. Например, Мария Ивановна.

КОНСУЛ (подходит к зеркалу, крутится перед ним, поправляет волосы). Мария Ивановна? А что? Звучит неплохо.

ПОСОЛ. Ну, так и берите.

КОНСУЛ. Мария Ивановна мне не к лицу.

КУЛЬТУРНЫЙ СОВЕТНИК. Вам к лицу Клара Карловна!

ПОСОЛ. Есть еще Наталья Николаевна, жена Пушкина, или Софья Андреевна, жена Толстого...

КОНСУЛ. Не хочу быть писательскими женами. Не хочу быть Инессой Арманд. Хочу быть...

Анна БАЛУЕВА

КП-Ярославль

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе