Мы и Пушкин: 200 лет спустя

Почему современная поэзия ушла от «пушкинского истока».


Свою известную заметку о Пушкине Гоголь начал так: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». Совсем недавно мы отметили очередной день рождения классика; родись он и вправду двумя веками позже, Пушкин оказался бы нашим современником и гулял бы здесь «красивым, двадцатидвухлетним», как выразился один из его позднейших поэтических ниспровергателей. Вероятно, писал бы и стихи. А если вспомнить шумный жизненный дебют нашего гения, все мы имели бы о них довольно ясное представление: переписывали, декламировали — не хочется говорить лайкали и репостили — в социальных сетях.


Давно стали общим местом поиски «нового Пушкина» в пестрой и слишком быстро меняющейся когорте молодых поэтов. Поиски всякий раз безуспешны, хотя ищут многие: редакторы литературных журналов, критики, читатели — искушенные и не очень. Ау, Пушкин?

Поэзия — всегда перекличка. Хочется внести ясность: настоящему поэту (то есть поэту вовсе без прилагательных) исключительно важно сказать что-то другому поэту, а вовсе не читателю, да не обидится последний. Это странно: перекличка — на всеобщем наречии — редких одиноких голосов, почти всегда безответных, говоря о давно умерших адресатах прошлого. Не зря им так важно «ходить» друг к другу, «передать лиру» — или, наоборот, в упор не видеть, не замечать. Пастернаку целую книгу стихотворений важно было посвятить Лермонтову; Лермонтову — что-то сказать Пушкину. Не удалось — и уже не удастся! — отсюда и вся злая горечь «На смерть поэта», светская чернь тут дело десятое. Перед кем было важно сказаться Пушкину? Пожалуй, перед слишком многими, от Анакреона до Байрона включительно, не говоря уж о современниках, и здесь Пушкин исключительно щедр, даже бескорыстен.

Любопытны размышления в этой связи о современной русской поэзии, молодой и не слишком. Перекликается ли она с Пушкиным и насколько в ней слышен его голос? Увы, он очень тих. Давида Самойлова или Леонида Филатова можно было с полным правом причислить к «поздней пушкинской плеяде». Это верно в отношении многих поэтов того поколения, как и наших старших современников, Александра Кушнера или Евгения Рейна. Но магистральное развитие современной поэзии ушло от Пушкина.

Причины? Для кого-то Пушкин слишком ясен, обманчиво прост, хрестоматиен. Не поэт, а символ, часть фольклора, памятник, который подавляет своей монументальностью. С ним рядом тяжело: затмевает. Потом, он слишком растворен в языке, даже на бытовом уровне. Мы уже плохо понимаем, где заканчивается Пушкин и начинается русский литературный язык. А поэтическая индивидуальность хочет сопротивления материала, отталкивания от языка — значит, и от Пушкина.

Содержательно он слишком сложен, а внешне — гармоничен, и за этой гармонией плохо настроенное ухо не слышит мировой трагедии. Клиповому восприятию это скучно. Да простят мне жаргон, Пушкин грузит, но не цепляет — то есть всё делает не так, как сейчас принято.

Всех нас приучают (и многих приучили) к слишком сильным раздражителям. Вопль, ночной кошмар, брошенный в окно булыжник, артобстрел, актуальный политический жест, окололитературный перформанс — это в ходу. Чтобы шокировало, но легко забывалось. А Пушкин забываться почему-то не хочет, и этим многим раздражает литературное самолюбие.

Все это я пишу с глубокой печалью, пытаясь объяснить, почему Пушкин — наше всё, но при этом не слишком-то популярное всё в современной поэзии. Не к чести последней.

Сейчас она заметно разошлась на два магистральных и почти не пересекающихся потока. Один даже не прост, а примитивен. Провинциальный быт, детские воспоминания, проговаривание психологических травм, физиологическая описательность, откровенная телесность, и все очень инфантильно. Тем не менее это вызывает сочувствие у плохо подготовленного читателя, молодого по преимуществу. Детали вторичны, в какие бы дефиниции все это ни обряжали критики: новая искренность, продюсерская поэзия или что-то иное. То, что звучит со сцены в исполнении Веры Полозковой или печатается в литературных журналах традиционного толка, не слишком-то отличается друг от друга. Ориентиры для многих таких авторов — Есенин, Маяковский, ранняя (и не лучшая) Цветаева, плохо понятый Бродский, что-то из русского рока, Борис Рыжий, но вообще у этого направления плоховато с культурным багажом. Зато есть преданные слушатели и почитатели.

Другой поток ставит во главу угла филологическую сложность, герметичность высказывания на грани принципиальной бессмыслицы. Это сейчас в моде, и такая нынешняя поэзия ориентируется на другие маяки: поздний Мандельштам, Хлебников, Пауль Целан, Введенский, Заболоцкий периода «Столбцов». Из недавних (и куда более сомнительных ориентиров) тут можно назвать Геннадия Айги или Аркадия Драгомощенко. Удивительным образом к этому же примыкают стихи с политической подоплекой: расцветший буйным цветом феминизм, борьба за иные либеральные ценности и свободы, за все хорошее против всего авторитарного — преимущественно, разумеется, верлибром. Забавно, что с точки зрения организации текста этим авторам самое место среди максимально внятной поэзии, но тут поэтика разошлась с политикой.

Даже мутные родники постмодернизма, нынче почти иссякшие, текли отчасти и с пушкинских высот. Для Иртеньева или Кибирова Пушкин — все-таки глыба и верный источник шутливых аллюзий, не столько даже как поэт, сколько общее место массового сознания. Эти и другие авторы посмеивались над культурой, отталкивались от культуры, даже отвергали культуру — но они ею владели. Сейчас же, мысленно беря в расчет всю совокупность современных стихотворцев, приходится признать, что Пушкин — это то, что все давно прошли.

Меж тем внимательное и последовательное чтение Пушкина, изучение самой его поразительно насыщенной, мастерски прожитой жизни, выходит далеко за рамки школьной программы и даже самого того времени. Трудно выразить соотношение искусства и жизни так точно и полно, как в «Моцарте и Сальери». Трудно указать вещь, столь же актуальную, как «Пир во время чумы», или столь же человечную, как «Евгений Онегин». Примеры легко умножить.

Уход этой великолепной поэзии в тень литературного сознания даже у людей пишущих (говорю о новых поколениях) не случаен. Пушкин разделяет судьбу искусства вообще, которое на наших глазах претерпевает коренные изменения. Всё меньше в нем чувствуется дух аристократизма, благородной иерархии понятий и ценностей. Всё слышнее вопли, что автор умер, что все тексты равнозначны, ссылки на продажи и тиражи, прочая контрабанда демократии в ту область человеческой деятельности, где самый талант нарушает равенство и тем раздражает демократическое большинство.

В этой связи полезно помнить отношение «аристократа» Пушкина к демократии: «...в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество… талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой». Так что, если разобраться, у современного демократического мира и Пушкина взаимная любовь.

Если Гоголь полагал, что через двести лет все мы научимся лучше понимать Пушкина, то это оказался взгляд оптимиста. Что говорить, если до сих пор уважаемые люди ломают копья по поводу первых же, хрестоматийных строк «Евгения Онегина»? Имел в виду автор басню Крылова или нет? А «уважать себя заставил» — в прямом или переносном смысле? Вот как мы понимаем Пушкина!

Оправдались другие слова Гоголя, сказанные о стихах великого поэта: «Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. Нужен вкус выше того, который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты».

«Доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит» — это ведь тоже про перекличку поэтов, а не тунгусов или калмыков. На смену ироничным первым строфам «Памятника» (которые и до сих пор почти всеми понимаются с дубовой серьезностью, украшают даже памятники) приходит горечь и мудрое понимание того, что слава земная и «веленье Божие» совсем разные вещи. Понимали и ценили эту пушкинскую науку и позднейшие пииты, как, например, Борис Чичибабин:

Какое счастье, что у нас был Пушкин!

Сто раз скажу, хоть присказка стара.

Который год в загоне мастера

и плачет дух над пеплищем потухшим.

Топор татар, Ивана и Петра,

смех белых вьюг да темный зов кукушкин...

Однако ж голь на выдумку хитра:

какое счастье, что у нас был Пушкин.

Который век безмолвствует народ

и скачет Медный задом наперед,

но дай нам Бог не дрогнуть перед худшим,

брести к добру заглохшею тропой.

Какое счастье, что у нас есть Пушкин!

У всей России. И у нас с тобой.

Автор
Евгений КОНОВАЛОВ, поэт, литературный критик
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе