9 июля 2010 ● Максим Соколов
Когда всем известное и толком никем даже и не оспариваемое несовершенство российских властей в очередной раз вызывает бурную реакцию нашей общественности, все же очень трудно бывает удержаться от указания на то, что в своих реакциях общественность с какой-то фотографической, а равно и ксерокопировальной точностью воспроизводит поведение своих пра— (скорее даже прапра-) дедов, живших век назад в ужасной Российской империи под гнетом Николая Кровавого. И таки сподобившихся увидеть исполнение своих мечтаний. Такое исполнение — что 1913 г. на многие десятилетия, покуда не ушли носители сознательной памяти, стал воплощением навсегда утраченного золотого века. Бесспорно, и Российская империя не была блаженным царством, и 1913 г. не был пределом совершенства — но невозможно же было (хотя бы только в сердце своем) не сравнивать этот год с последующим исполнением мечтаний. И не напоминать: «Топору давали невозбранно рубить, а топор своего дорубится».
Тема исполнения мечтаний, ставшая одной из важнейших для А. И. Солженицына (и, заметим попутно, окончательно разведшая его с нашей общественностью, которая увидела в его тысячекратно документированных суждениях о Феврале семнадцатого очевидный признак того, что Солж и вообще-то был всегда бездарен, а теперь окончательно исписался), возникала в культурной мысли и прежде. Классикой жанра тут является лагарповская мистификация «Пророчество Казота», где изображен якобы имевший место в 1788 г. пир просвещенной парижской общественности: «Все сошлись на том, что суеверию и фанатизму неизбежно придет конец, что место их заступит философия, что революция не за горами, и уже принялись высчитывать, как скоро она наступит и кому из присутствующих доведется увидеть царство разума собственными глазами. Люди более преклонных лет сетовали, что им до этого уже не дожить, молодые радовались тому, что у них на это больше надежды».