Конец вундеркинда

Вера Полозкова — о том, как поэзия делает из интернет-пользователя человека

Полозкова — один из самых популярных современных поэтов. Ее стихи посылают друг другу «ВКонтакте» и читают на экзаменах абитуриенты театральных вузов. На ее выступления в любом российском городе приходят сотни человек, словно она не поэт, а рок-звезда. Не так давно она и стала настоящей рок-звездой, собрав музыкальную группу, под аккомпанемент которой читает теперь свои стихи. На каждом концерте в московских «16 тоннах» клуб, вмещающий тысячу человек, трещит по швам.

Вопрос о причинах этого бешеного успеха мучил критиков еще года четыре назад, когда многотысячная аудитория пользователя vero4ka из «Живого журнала» начала с восторгом посещать живые выступления поэта.

Те первые выступления напоминали смесь актерского бенефиса и стендапа: Вера читала свои стихи и посты из «ЖЖ», пела, травила байки и переговаривалась со знакомыми в зале. Все это совершенно не походило на обычные заунывные поэтические чтения.

Примерно тогда же Полозкову стали приглашать вести телешоу, сниматься в клипах и работать в театре. Она вдруг стала очень популярной и обсуждаемой. Спорить о Верочке стало модно. Одни считали ее переоцененным поэтом-вундеркиндом, другие восхищались ее текстами и ею самой — искренней, артистичной, с чувством юмора.

Сегодня многие признают, что именно Вера Полозкова создала у молодежи новую моду на поэзию: писать стихи и читать их на публике перестало быть маргинальным занятием. Сейчас ей двадцать шесть, она занята собственным музыкальным проектом, периодически работает над поэтическими спектаклями, выпускает книги, входит в жюри конкурсов. Из «ЖЖ» Вера перебралась в «Фейсбук», уже не так часто и много пишет, но ее старые тексты все еще очень популярны в соцсетях. Каждый день какая-нибудь девочка или мальчик открывает для себя «нового поэта Веру Полозкову».

Мы говорили с ней незадолго до презентации ее второго диска «Знак неравенства/Знак равенства». Всю неделю она давала интервью разным изданиям.

— Все меня спрашивают про отношения с поэтическим сообществом. Хоть бы кто спросил, почему я снова начала отращивать волосы! — сразу же пожаловалась она, как только мы вышли с репетиционной базы и отправились в кафе.

Почему ты вообще решила читать стихи под рок-музыку?


У текста под музыку куда больше бронебойной силы, чем просто у текста. И еще: когда ты один, это одна твоя энергия. А когда вас пятеро на сцене, совсем другая сила и ощущение от вас. Мне хочется сам жанр подвыломать. Меня убивает то, как скучно выглядит, когда человек выходит с трепещущими листочками на сцену и, заикаясь и теряя окончания, читает свои тексты в течение часа.

Кто-то считает, что ты перестала быть поэтом.

Не уверена, что можно начать или перестать им быть, даже при желании. Можно перестать транслировать что-то вовне. Что я как раз планирую сделать.

Будешь писать стихи в стол?

Ну, без крайностей. Я просто перестану выступать. У всего же есть границы, все начинается и заканчивается. Я пять лет занимаюсь этим. Это прекрасный опыт, но я не уверена, что должна до конца жизни выходить на сцену и читать стихи. Мне предложили написать тексты к музыкальному спектаклю. И путешествовать пора... Вот сейчас уеду в Индию на два месяца и буду випассану сидеть. Это десятидневный курс медитации с условием полного молчания.

А мне нравится твоя публичность. Ведь ты сломала представление о поэте как о человеке, который существует исключительно на бумаге.

Это не я сделала, но если вдруг у меня получается воздействовать на стереотип, я рада. Все устали от социальных обличителей с сальными волосами в свитерах крупной вязки, которые выходят на сцену с лозунгами. Меня такое зрелище удручает. Мне кажется, чем адекватнее будут люди, которые работают в жанре публичного интеллектуала, тем лучше у нас будет с культурой. Тем легче будет объяснить людям, почему надо быть умнее.

Мне-то как раз кажется, что надо любить задротов. Тогда и ярких станет больше, потому что среда будет менее агрессивная. А то как в школе — боишься, что, если высунешься, тебя застремают.

Задротов не любят, их жалеют. Они прекрасны, когда они профессиональные публичные фрики, когда это их ремесло. А настоящим задротам в медиапространстве почти нет места.

Так в этом же и есть фашизм медиапространства!

Это не фашизм, это закон. Чем страннее ты и непонятнее, тем злее тебя будут топтать. Если ты при этом уязвим и чуток, ты повесишься через месяц. Чтобы выплыть в том, что мы подразумеваем под публичным пространством, нужна предельная осознанность, собранность и воля.

А о чем собранный здоровый человек может писать стихи?

Стереотип о литераторах — что они обязательно оставленные богом люди. Это не так. Они люди со сверхопцией: они не просто участвуют в жизни, но могут еще и наблюдать за ней. Анализировать, проводить неочевидные аналогии. Необязательно для этого быть моральным уродом.

Хотя часто это ремесло связано с тяжелым характером, страданием от повышенной рефлексии, разрушенной личной жизнью. Но это только потому, что человек не отстроен, не сбалансирован. Уверяю тебя, что у самых крутых писателей все нормально с семьей, с детьми и всем остальным. Им необязательно быть задротами, чтобы что-то чувствовать и быть в состоянии это сконденсировать. Слушай, можно я поем? Я начинаю прям сильно фокусироваться, собираться, а я все-таки люблю есть. Или про басиста могу тебе что-нибудь рассказать. Ты замужем?

Нет.

Собиралась когда-нибудь или собираешься?

Бессмысленно собираться замуж, когда влюбляешься каждые два месяца. Я, кстати, прочитала, что далай-лама считает идею влюбленности негативной.


Да. Я недавно об этом читала. Вроде как от распущенности все. Очень глаза завидущие. Я понимаю, о чем они говорят. Они влюбляются, когда женятся, поскольку до этого видят друг друга в лучшем случае раза четыре. Родители выбирают им пару, изучая гороскопы, сведения о семье, массу факторов. И вот после всех этих лет строгого семейного воспитания они начинают жить с существом противоположного пола и понимают: «Она офигенная! Вау!» Это очень странная картина — молодожены-индусы. У нас молодожены выглядят как давно осточертевшие друг другу люди, шипят друг на друга, одергивают… А у них — прямо счастливые!

Можно восхищаться красотой и правильностью традиционной семьи, но ведь на десять таких традиционных семей — хоть в Индии, хоть в Дагестане — будет три или четыре, где муж бьет жену.

Да. У любого уклада есть серьезные издержки, и у нас тоже есть издержки феминизма. На которые мне, например, больнее смотреть, чем на несчастных женщин Кавказа. Это женщины, воспитывающие в одиночку троих детей. Или незамужние сорокалетние бабы без детей, совершенно потерявшие край в своем желании власти, бабла, неудовлетворенные, больные, озлобленные, относящиеся к мужикам, с одной стороны, как к мебели, а с другой — как к прямым врагам…

Мужчины тоже бывают озлобленные и без детей. Почему мужчине можно быть без детей, а женщине нельзя?

У нее другие задачи. Мужчины могут жить без семьи. Только самые сознательные начинают к сорока годам погибать от мысли, что у них нет детей. Но вообще они призваны мир переделывать. Они вертикалью занимаются, они — про иерархию, свершения, глобальные задачи, большую ответственность. А женщина всю горизонталь собой занимает.

Это не значит, что кто-то главнее. У них, в Индии, тоже никто не главнее. Мужчины прекрасно понимают, что у женщины гораздо больше жизненной силы и энергии и на ней больше лежит с точки зрения мироздания: она детей рожает. Там никто ни с кем не соревнуется, понимаешь? Они просто знают, что глупо бороться с собственной природой. Есть смысл во всем, что тебе дано. Если ты его не понял, проблема в тебе, а не в том, что дано.

Я не то чтобы замшелый традиционалист, но меня пробирает холодок, когда человек, которого я два года назад знала как девочку, встречается со мной в щетине, женатый, с другим паспортом. А это уже шестой случай за несколько лет. Мне кажется, это жуткое насилие над тем, что задано не тобой и не в твоей вообще власти!

Разве власть над собственным телом и идентичностью не самое классное, что может быть в свободном обществе?

Самое классное в свободном обществе — потратить достаточно времени на то, чтобы осознать собственное предназначение. Чтобы менять сознание, а не тело. Но я допускаю, что многого не знаю, да.

Как ты относишься к геям и лесбиянкам?

С нежностью. У меня полно самых разных друзей. Понимаешь, сейчас мы начнем тыкать в крошечные проявления одного большого целого. Западная культура, которая поместила центр мира в человека и сказала, что он сам все решает и что хочет, то и делает, раздала ярлыки, всех стерилизовала, прописала каждому свои антидепрессанты, — она вымирает. Запад не воспроизводится. Европа вымрет через сто лет, и так ей и надо. Ну правда, происходит что-то, что отрицает логику, не укладывается в голове. Священники женят гомосексуалистов; права и свободы — это хорошо, но при чем здесь религия? Чтобы боженька благословил лично? Подростки пляшут полуголыми по телевизору, и это часть официальной массовой культуры, женские журналы советуют менять партнера хотя бы раз в полугодие, чтоб не приедался... Закомплексованные индусы мне кажутся куда более здравыми людьми на этом фоне, у них поцелуи разрешили в кино показывать только семь лет назад.

Нет, я готова принять позицию традиционалистов, если бы они сами не пользовались тем, что…

Дело не в традиционализме. Мы же не о том, что однополые пары усыновляют детей, — я знаю десятки примеров, и это фантастические родители. Я не про это. Я про то, что мы сами с собой — феминистки в том числе — делаем то, что нам потом отзывается паранойей, неврозами, одиночеством и высоким уровнем самоубийств. Истории про невмешательство в личное пространство и социальное одобрение вседозволенности всегда заканчиваются тем, что ты умираешь один в своей квартире, и тебя находят через месяц.

«Истории про невмешательство в личное пространство и социальное одобрение вседозволенности всегда заканчиваются тем, что ты умираешь один в своей квартире»

Иногда любимая семья терроризирует человека больше, чем кто-либо. Западное уважение к личной свободе человека выросло из идеи ненасилия. Человек стремился сократить насилие в обществе, оправдываемое конструктом «ты должен».

Опыт показывает, что, когда ты все-таки должен, это очень структурирует. Когда ты не должен ничего никому; когда у тебя, у мудака, есть право ненавидеть родителей за то, что они якобы тебе чего-то недодали; когда ты беспрерывно выясняешь отношения с родственниками, которые тебя любимого не поняли; когда можно изменять жене, чтоб знали все друзья; когда можно на детей своих орать на улице и никто слова не скажет, — тогда не жалуйся, что ты никому не нужен, утешаешься только бухлом и всегда какой-то несчастный. Слушай, мне не нравится эта тема. Не про это я готова дискутировать.

У тебя в детстве было много свободы?

Конечно.У меня было много свободы в решениях. Когда я приходила с какого-нибудь хора и говорила: «Я больше туда не пойду никогда» или решала бросить хореографию, которой занималась шесть лет, мне говорили: «Как скажешь». Маме просто было интересно со мной. Она меня родила в сорок, и ей без фигни всей этой назидательной было интересно. У меня все детство прошло в спорах, разговорах, совместных с мамой шутках по поводу происходящего вокруг.

Лет шесть назад, когда ты писала в «ЖЖ», было ощущение, что ты не боишься мира и настроена получать из него только любовь.

Да. Это маме спасибо. Но это базовое доверие к миру было потом, конечно, истреблено. Как можно писать размеренные лживые гадости про человека, которого ты никогда в жизни не видел в лицо? До сих пор в голове не укладывается.

Но ведь ты и сама можешь дать сдачи?

Уже да. За это спасибо факультету журналистики. У меня были самые циничные друзья на факультете: они никогда не воспринимали всерьез то, чем я занимаюсь. Теперь они этого даже не помнят. Как и мама, которая какое-то время предъявляла мне, что у меня нет работы, говорила всем по телефону: «Моя дочь играет в интернет» и вырывала с корнем из гнезда интернет-кабель. Сейчас не помнит этого вообще!

А что ты отвечала маме? Вот она вырывает кабель, а ты что?

Идешь и чинишь его. На спичке оплавляешь изоляцию, подключаешь. Мы очень ругались. Есть вещи, которые в семнадцать лет нельзя донести никак, потому что это вообще другой понятийный ряд. В стене рядом с моей комнатой есть, например, тщательно заклеенная обоями дырка от удара ногой.

А с друзьями ты ругаешься? У тебя бывают открытые конфликты?

Нет. Я перестаю общаться с людьми, которые ждут от меня открытого конфликта. Как только я понимаю, что человек, которому я жутко верю, начинает по неизвестной мне причине говорить на публику то, что я ему говорила под большим секретом, я расстраиваюсь ужасно. Потому что для меня чужая тайна — вещь неприкосновенная.

Подожди, это ты говоришь? Ты, которая написала кучу откровенных стихов про своих парней?

Можно написать текст, в котором трое общих знакомых по смутному сходству угадают прототип. А можно прийти в комментарии к посту на пятьсот человек в «Фейсбуке» и рассказать историю, которую пять лет назад ты рассказала во время игры «В правду» в очень тесном кругу друзей, — и это прочитают твои руководители, бывшие преподаватели, родители и возлюбленный. Есть разница.

Представляешь, как сложно человеку сейчас, в эпоху виртуальной прозрачности, понять эти тонкие штуки?

Мне кажется, это на ладони все. Близкие друзья такого не сделают никогда. И еще: я вообще не очень про лицемерие. Если я кого-то ненавижу, я его ненавижу открыто и яростно, руки не подаю. Но, как выяснилось, самое крутое в больших традициях московского лицемерия — бесконечно нежно беседовать друг с другом, если вы друг друга не выносите. Потом, правда, выясняется, что этот человек, который говорит тебе кучу комплиментов при первой же встрече, много лет называет твоим именем все самое безвкусное, что встречает. Ну хорошо, а зачем ты здороваешься тогда? Зачем ты такой нежный?

Понимаешь, я нормальный пролетарский ребенок. Я — про сердце, не про этикет. Если мне нравится кто-то, то пусть он приходит в гости и сидит со мной пьет чай. При этом у меня довольно племенные представления о морали: свой плохим быть не может. Мой кодекс говорит, что с той поры, как человек переступил этот порог, я не имею права сказать о нем ни одной гадости.

А ты не думаешь, что у них, скорее всего, нет злого умысла?

Нет, скорее всего, у них есть злой умысел. Скорее всего, это их способ утверждаться в мире. И я это прекрасно понимаю. Но мне ничуть не менее больно от этого.

Когда я начала тебя читать в «ЖЖ», мне понравилось, как ты искренне восторгалась людьми. Я думала: надо же, есть человек, которому не стремно похвалить другого человека…

Мне до сих пор не стремно. Я очень люблю открывать что-то, очаровываться.

Да, но в какой-то момент у тебя отросли зубы.

Слушай, в какой-то момент я в клинике лежала от того, чего о себе начиталась. Невозможно плавать в щелочи так, чтобы с тебя потом кожа не сходила. Vanity search (поиск упоминаний своего имени в блогах и форумах. — «РР») я не делаю уже три с половиной года. Если я вижу, что где-то упоминается моя фамилия, я закрываю вкладку. Я никогда не читаю комментарии ни под чем, где упоминаюсь. Это единственное условие, при котором я могу продолжать что-нибудь делать.

«Нужно перестать быть собственной лирической героиней. Сюжетов меньше в мире не становится, и боль я не перестаю чувствовать, если нахожусь в счастливых отношениях»

Вот ты говорила про поэтов с сальными волосами. Но ты же понимаешь, что найдется человек, который будет критиковать тебя и твою внешность?

Таких людей тысячи. Но делать что-то публично — это очень серьезно. Я работаю в театре; там не бывает мелочей. Актерам скажи: «Совершенно неважно, в чем вы выйдете на сцену» — они будут смотреть на тебя в изумлении. Потому что это предельно важно. И про образ надо думать, и про звук, и про свет, и про то, как все рассажены. Это история про профессионализм.

А люди, которые выходят читать стихи на публику, не думают о зрителе вообще! Более того, это даже модно в поэтической среде — было, по крайней мере — совершенно плевать на зрителя. Можно выйти пьяным, можно начать со сцены препираться с охраной, можно говорить мимо микрофона, можно три часа читать, не поднимая глаз. Но если ты отваживаешься заниматься таким важным делом, неужели трудно взять три урока сценической речи, порепетировать, поучиться держаться? Чтобы перестать быть отталкивающим, нужно очень немного труда на самом деле. Отталкивающие они потому, что им нравится панковать.

Это тоже эстетика. Просто другая.

Очень больная. Я как обыватель хочу быть влюбленной в писателя, который молодец. Который как Джонатан Сафран Фоер (автор бестселлера «Жутко громко и запредельно близко». — «РР»). Он мало того что красавец, так еще и потрясающе выступает. Как обыватель, как девочка двадцати шести лет я хочу таких обожать. Мне Прилепин нравится: он классный, он победительный!

Мы не говорим о том, что все кривозубые должны брекеты надеть. Есть непрофессиональные слабые штуки, которые мешают людям тебя услышать. А есть милые особенности. На милые особенности никто не нападает. У всех должен быть какой-то изюм.

Почему ты отращиваешь волосы?

Наконец-то! Дожила до этого вопроса. Ты знаешь, мне очень нравилось какое-то время фрондерствовать, стричься коротко, брить затылок, ходить с хипстерской белой челкой... В моей семье волосы были предметом культа, я до двадцати лет носила косу в кулак толщиной, и кардинально постричься было огромным делом, первым, может быть, шагом наперекор, не тем, чего все от тебя ждут. Но прошло три года, и вдруг я соскучилась по женственным историям. Мне очень захотелось вернуться обратно к платьям. Я заново освоилась на каблуках.

Коротко стриженной я стала, потому что доказывала человеку, который отказывался меня слушать, что я не тряпка. И как только актуальность доказывания прошла, я вернулась к своим волосам.

Меня всегда удивляло количество несчастливых любовных историй у тебя. В мужчин, которые выступают на сцене, девушки влюбляются пачками. А у женщин такое не срабатывает?

Чтобы мужики в меня влюблялись, понаблюдав на сцене, — нет. Мне таких писем, может, всего два пришло. Я, видимо, на какие-то другие центры воздействую.

Кто у вас главный в группе?

У нас Грачева главная в группе (Лена Грачева, продюсер и автор проекта. — «РР»). У нас матриархат, да. Так получилось: Лена придумала проект и собрала музыкантов. Но по чувству собственного достоинства мы ребят никогда не бьем. Более того, мне говорят: «Ты работаешь с человеком, с которым ты живешь, и наверняка он чувствует себя на вторых ролях рядом с тобой». Я прикладываю такое количество усилий, чтобы это было не так! Потому что я хочу жить с мужчиной, с которым спокойно и надежно. А это прежде всего работа над собой. Мы прожили вместе год и ни разу голоса друг на друга не повысили. Просто не было повода.

У тебя до этого не было таких длительных отношений? Что-то изменилось?

Нет, не было. Я даже не знаю, что изменилось. Видимо, меня достало быть несчастной. Скажем, я любила несколько лет человека, который испытывал ко всей этой ситуации отеческое снисхождение и говорил: я просто жду, когда у тебя это пройдет и мы с тобой нормально пообщаемся. И я думала: это невозможно. Можно на Эверест залезть, а с этим не разобраться. Но нет, это просто другая степень ответственности за свою жизнь.

Я перестала общаться с этим конкретным человеком. Я поняла, что я сама себя смешу, мне с самой собой мерзко за одним столом сидеть: я ною и по-прежнему считаю это сюжетоемкой историей. Мне нравится длить ее ровно потому, что, если я ее закончу, в моей жизни не будет никакой важности. Я подумала: какой бред, я слишком умная, чтобы со мной это происходило. И все.

Я поняла, что это ничего общего с любовью не имело. Это было что угодно — битвы самолюбий, красивые истории об идеальной влюбленности, средство от скуки, — что угодно, кроме любви, потому что никто ни за кого не отвечал. Любовь — это совсем про другую заботу. В любви нет никакого сюжета. Мне как человеку, ищущему чего-то драматургического, любящему подмечать подробности, нравилось попадать в истории несбыточные и сложные. Когда два резких характера сходятся, когда двое начинают пикироваться и думают, что это у них роман такой, хотя каждый их разговор кончается коммуникационной катастрофой. Они продолжают считать, что друг друга любят, взбегать по кронам, как шаолиньские монахи, и там рубиться до первой крови… Но только в любви нет ничего сюжетного, такого, что можно рассказать подругам. Мне не с кем Сашку обсудить даже. То, что женщины любят обсасывать: «И я ему пишу… и я рыдаю… и знаешь, что он мне отвечает?» — до той поры, пока тебе это интересно, с тобой это и будет происходить.

Где ты теперь будешь искать сюжеты?

Ой, их такое количество! В какой-то момент нужно перестать быть собственной лирической героиней. Сюжетов меньше в мире не становится, и боль я не перестаю чувствовать, если нахожусь в счастливых отношениях и у меня с семьей все в порядке. Больше того, чтобы у меня с семьей было все в порядке — это моя обязанность. Я не терплю людей, которые собственным талантом объясняют свои жуткие отношения и несчастных родителей. Ребята, если вы правда талантливые, пойдите и поговорите со своими родителями. Зачем вам уметь формулировать и мыслить, если вы даже этого сделать не можете? Я вот очень не люблю объяснение жене: «Ты же знала, за кого выходила — у нас никогда не будет ни дома, ни сына, ни нормальной жизни, потому что я творец!»

Критики уже перестали пенять на твой возраст?

Да. Это закончилась года три назад, мое вундеркиндство хваленое. И я безумно этому рада. Пока ты в статусе молодого да раннего — такая маленькая, а уже все знает, ути-пути! — это просто чудовищно. У каждого встречного почему-то есть право тебя этак опекать или говорить тебе отвратительные низости. «Ну, это же ненадолго, вы понимаете? Вам следует работку какую-нибудь подыскать». Или: «Ну, вы такая несчастная, у вас же не будет ни семьи, ни детей, вы все в алкоголизме глубоком заканчиваете…» Ты оказываешься в таких ситуациях, и они задевают тебя ровно до той поры, пока ты сам себе не ответишь на вопрос, кто я и чего стою. Тебе все время хочется услышать это из чужих уст.

Как изменились твои стихи?

Ушел тот язык, на котором я разговаривала. Раньше могло быть так, что в тексте кто-то праведный и чистый, а вокруг него говно, позор и унижение — казалось, это мало связанные вещи. Что с родителями все не так, потому что плохие родители. Что с богом может быть не так, потому что он мне лично мстит. Сейчас это смешно и стыдно читать. Любое творчество — это всегда побочный эффект структуры личности. Такой кислород, который случайно вырабатывают растения в процессе фотосинтеза. Поэтому работать стоит не над повышением качества текстов, а над собой. Качество текстов растет, как только ты, например, йогой начинаешь заниматься. Стинг до того, как он начал заниматься йогой, и после — это два разных автора.

Я перестала себя жалеть, вот и все. Это совсем не то, за что меня когда-то в соцсетях полюбили девочки. Теперь это какая-то внешняя камера, которая довольно бесстрастно фиксирует происходящее. Людям, которые ждут от меня какого-то старого надрыва, скорее всего, будет нечего прочесть. Люди, которых я считаю авторитетами в литературе, все чаще говорят мне, что я на верном пути.

Как ты можешь оценить свои успехи в йоге?

Пока вообще никаких. Простые наблюдения.

Вера Полозкова

Поэт, блогер, актриса. Родилась в 1986 году в Москве. Училась на факультете журналистики МГУ. С 2003 года ведет блог в «Живом журнале» — сперва под ником vero4ka, потом под ником mantrabox. Сегодня на ее блог подписаны более 28 000 человек. В 2007 году состоялось первое публичное выступление Полозковой, а в 2008-м вышел сборник стихов «Непоэмание». Тогда же она начала играть в спектакле «Общество анонимных художников» в Театре.doc. В 2009-м Вера Полозкова получила премию «Неформат» в номинации «Поэзия», а в московском театре «Практика» был поставлен спектакль по ее текстам. В 2011 году выпустила диск стихотворений «Знак неравенства». В 2012-м — его продолжение: «Знак равенства».

Наталья Зайцева

Русский репортер

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе