Иосиф и его братья

Знаменитый роман Томаса Манна тут ни при чем. Речь пойдет о великом поэте Иосифе Бродском, которому на днях исполнилось бы 70 лет. Не столько о его стихах, которые значительнее любого комментария к ним, сколько о его способе жизни, мироощущении. И о его братьях по этому способу. О тех, кто рискует всю жизнь стоять вертикально по отношению к горизонтальному течению времени. О тех, кто не утопил свою суть в океане обстоятельств. О тех, кто смеет и умеет трансформировать в творчество понимание абсолютного одиночества и одновременно полной, всепоглощающей личной включенности в ход бытия.

Сам этот юбилей — 70-летие — применительно к Иосифу Бродскому выглядит очень нелепо и странно. Он умер в 55, то есть уже довольно давно, выглядел много старше своих лет, но дело не в этом. Обычно когда мы говорим о выдающемся художнике, композиторе или писателе, чьи произведения пережили его, точкой отсчета является дата рождения или дата смерти.


Само лицо Бродского, интонация его стихов и эссе таковы, что возникает удивительное, почти физическое ощущение его присутствия в вечности, а не во времени. То есть кажется, что он не родился тогда-то и умер тогда-то, а живет всегда. Этому лицу и этим стихам может быть и сорок лет, и четыреста, и четыре тысячи.%%

Литературные критики любят говорить, что Бродский был певцом непреодолимого одиночества, что единственным его настоящим домом был язык, русский и английский. При этом никаким отшельником или анахоретом Бродский никогда не был, внешнюю дистанцию от людей не держал. Например, отмечал с размахом и в больших кампаниях свой день рождения. Имел достаточно друзей и много знакомых. Часто влюблялся. Следил за политическими новостями, сам своей биографией оказался вовлечен в политическую историю второй половины ХХ века. Но его внутренняя дистанция от обыденного мира людей и событий была постоянной, сознательно заданной и непреодолимой. Умение задавать и держать внутреннюю дистанцию зафиксируем особо — потому что это один из ключевых признаков выдающейся личности.

Нет у Иосифа Бродского и бесспорных географических или национальных координат. Он не только поместил себя в вечность вместо времени, но и в общее пространство мира вместо конкретных географических названий. Нет, разумеется, ключевые места его пребывания в земной жизни хорошо известны и живут в текстах — Ленинград, Комарово, Москва, деревня Норенская Коношского района Архангельской области (слово «ссылка» в судьбе Бродского, как и в судьбе Пушкина, увы, имело отношение не только к текстам), Нью-Йорк, Венеция… Но Бродский не русский, не американский, не еврейский или венецианский литератор. Он просто поэт — без национального или географического прилагательного.

В этом смысле присвоенное ему незадолго до смерти, в 1995 году, и заочно (на формальную родину Бродский так и не приехал) звание почетного гражданина Санкт-Петербурга совершенно не рифмовалось с его внутренней сутью. Он не был ни почетным, ни просто гражданином никакого города и никакой страны. Куда правильнее было бы провозгласить его почетным гражданином мира. А еще правильнее — почетным гражданином внутреннего мира. «Ниоткуда с любовью» — указание на буквальный адрес прописки Бродского в истории.

Ссыльную жизнь в Норенской он неоднократно называл счастливейшим временем своей жизни. Венецию — любимым городом. Это многое объясняет: глухая архангельская деревня и уходящий под воду итальянский город-призрак равно обозначали вечность и призрачность всего сущего. О вечности и призрачности всего сущего пытался говорить, причем с удивительной для поэзии трезвостью, почти прозаичностью мысли, с хирургической безжалостностью и физиологической обреченностью Иосиф Бродский. В его поэзии, как и в способе жизни, почти невозможно определить базовую эмоцию. Кажется, что это горечь, но не горечь — Бродский, в общем-то, ничего не оплакивает. Кажется, что созерцательное равнодушие, но и не равнодушие тоже — иногда из разрезанной строки вытекают гнев, боль, ирония, сарказм. Бродский пишет о мире и природе вещей, как если бы он был чем-то неодушевленным и намного более прочным и долговременным, чем человек: песком, скалой, океаном, небом.

«Я не рождался и не умру в этом вечно исчезающем мире» — как-то так можно обозначить основу, на которую Бродский наносил буквы слов.

Никто не знает, какая посмертная судьба уготована его творчеству. Все-таки его поэзия едва ли может найти отзвук в массах людей, это поэт для тех, кто думает о мире, о природе вещей с такой же частотой и интонацией, как мы думаем о необходимости купить продукты или почистить зубы. Но Бродский прекрасно подстраховался от полного забвения, он в некотором смысле предусмотрел и это: почему человек, проверяющий на прочность слово и основы миропорядка и находящий их вполне разрушимыми, сам должен избежать этой участи?

ХХ век и Россия дали миру двух великих поэтов с птичьими лицами. Похожего на маленькую птичку Мандельштама и орлино-вороньего Бродского. Так вышло, что Мандельштам, сгинувший в сталинском мороке за пару лет до рождения Бродского, успел написать о нем и о тех, кто живет с таким же ощущением: «Быть может, прежде губ уже родился шепот,/ И в бездревесности кружилися листы./ И те, кому мы посвящаем опыт,/ До опыта приобрели черты».

Вся наша жизнь — короткий опыт познания себя и мира. И надо успеть что-нибудь заметить, что-нибудь почувствовать, что-нибудь понять, что-нибудь сказать. А ответа на вопрос, почему «надо», не сыщешь…

Иосиф Бродский показал пример частной судьбы, достойной человека. Он был человеком из ничтожного меньшинства тех нерастворимых во времени и пространстве, быте и предрассудках, кто самим своим существованием позволяет нам немного усомниться в совершенной бессмысленности так быстро заканчивающейся жизни.

Семен Новопрудский

Газета.RU
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе