Шёл как-то Достоевский по площади Восстания (тогда она называлась Знаменской) и увидел Белинского, непрерывно кашляющего (уже одолевала чахотка), нервически подпрыгивающего и протягивающего руки по направлению к строящемуся зданию Николаевского вокзала. Ничего не сказал Достоевский.
Спустя два часа шёл обратно. Белинский всё кашлял, подпрыгивал, протягивал, воздымал. Достоевский спросил, не нуждается ли ведущий литературный критик эпохи в какой-либо товарищеской помощи. Чего это он вообще тут скачет… такое ощущение, что перед ним Кааба или собор Святого Петра.
— Я сюда часто захожу глянуть, как идёт постройка, — доверительно ответил Белинский. — Хоть тем сердце отведу, что постою и посмотрю на работу: наконец-то и у нас будет хоть одна железная дорога. Вы не поверите, как эта мысль облегчает мне сердце.
Смешно?
Смешно.
Много эстетик и колбасы
Так же, как Белинский в паровоз, автор этих строк двадцать лет назад верил в постмодернизм. Мысль о нём только и делала, что облегчала мне сердце.
Казалось, что прогрессивные импортные идеи как нельзя лучше соответствуют духу времени и гению места. Напомню, главным тезисом ПМ был крах «больших дискурсов», то есть вертикальных всеобъемлющих жизнестроительных концепций — с позитивной оценкой факта этого краха и устроения на освободившемся месте царства дискурсов малых, локальных. Вместо одной агрессивной истины — множество тёплых личных правд.
У нас как раз рухнул советский колосс, типичнейший, для музея, большой дискурс. На его развалинах очень даже кстати было выстроить мультикультурное демократическое общежитие для миллионов эстетик и полудюжины религий. Великолепным примером прямо под боком сияла Европа, которую россияне тогда как раз в массовом порядке для себя «открывали». Там ведь что случилось? — там преодолели нацизм, парный коммунизму дискурс-гидру. И, что удивительно, впрямь построили общество мягкое, толерантное и открытое. Подрывные гулы чуждых мультикультур два десятилетия назад ещё не слишком были слышны. Собственно, даже сейчас, когда гулы налицо, европейское общество в целом можно продолжать оценивать в тех же терминах (мягкое, толерантное и открытое): такой был заложен победившим постмодернизмом запас прочности.
Насколько его хватит, боюсь загадывать. Возможно, вскоре европейский послевоенный проект придётся оправдывать словами типа «больше полувека тепла и мира — это необыкновенно много». Но в девяностые в любом случае это был убедительный пример для подражания.
У нас поначалу всё тоже вроде пошло хорошо. В русский мир свалились невероятные богатства. Разумеется, рабочий из Набережных Челнов или сибирский крестьянин не сразу сообразит, о чём это я толкую. Но для жителя столиц небо засверкало алмазами: столько книг и фильмов, столько творцов всех цветов радуги, столько возможностей — хочешь журнал организуй, хочешь садо-мазохистскую студию. Пёстрые «измы» цвели под ласковой ПМ-крышей, и, как божество этого сада, Б.Н. Ельцин в белом костюме танцевал яблочко на буддистском празднике.
Другое дело, что, даже если ты покупаешь десять книг в день, прочтёшь-то всё равно не больше одной. Это как с колбасой. В начале реформ не совсем верилось, что у нас может, как «у них», продаваться в круглосуточном (!) магазине двести сортов этого вкусного и полезного продукта. А ведь надо же — продаётся.
Но счастья нет.
ПМ-помидоры
Недоброжелательный наблюдатель без труда докажет с фактами на руках, что в новом тысячелетии ПМ обгадился по самые помидоры.
Вровень с большими дискурсами стали не только малые, но и виртуальная реальность, что прекрасно, пока ты жрёшь наркотик или бродишь по видеоинсталляции, но чревато при попытках оборудовать по её лекалам, скажем, экономику. Почему обречена финансовая система, понятая как игра радужными мыльными пузырями (да и те не собственноротно выдуты, а взяты без спросу в долг у следующих поколений), можно догадаться без экспертного анализа. Если один человек зарабатывает нажатием клавиши на какой-нибудь форекс-панели за одну секунду денег больше, чем жопландский крестьянин за четыре года напряжённого физического труда, то рано или поздно второй первого повесит, и далеко не всякий бросит в убийцу камень.
Постмодернистская кончина Абсолютного Текста активизировала контекст (вплоть до замены произведения болтовнёй художника о своих стратегиях), разного рода агентские функции, роль медиатора и комментатора: то есть теоретически обосновала главенствующее положение бюрократии.
Поскольку авангардом ПМ — в смысле продвижения «правильных» идей — было «актуальное искусство», постольку оно естественным образом аккумулировало все самые неприятные ПМ-эффекты. Продаётся не произведение, а концепция — мне это, может, даже и нравится, как элегантный завиток истории искусств, но произведения-то тоже нужны, а тут растут одно за другим поколения художников, которых научили, что жест важнее творения… так и колбаса в супермаркете, будучи текстом, а не жестом, может исчезнуть.
Главной фигурой вместо художника стал куратор, то есть бюрократ в самом прямом смысле этого слова. Куратор сплошь и рядом талантливее и симпатичнее художника, но ведь главная функция бюрократии — воспроизводить самоё себя, и в этом болоте утопают даже самые милые люди. Что до самого художника, то всё меньше юношей и девушек с горящими взорами, желающих вспарывать небеса. Их заменили рыцари корпоративного позиционирования, каковым является рынок контемпорери-арта. Собственно, исчезает психотип художника как существа, рискующего жизнью и судьбой.
Все девяностые мы хныкали, что у нас — ужас-ужас — нет музеев современного искусства, в двухтысячные буржуазия наконец начала их строить, сообразив, что контемпорери — это не вполне арт, а просто названная таким благородным словом площадка для светской тусы. Актуальное искусство примерно кончилось, энергии его иссякли, идеи его осуществились. Я пишу, что кисло осуществились, кто-то скажет, что сладко, но суть в том, что они уже состоялись, всё, лавочку надо закрывать, а у нас всё наоборот: сейчас-то лавочек и понастроят для благоденствия самодостаточных институций.
Занятно, насколько быстрым будет их обрушение. Время-то крутится так, что искрит и пуляет новыми, невиртуальными вызовами. Авторов пакостных карикатур на Христа институции, конечно, будут защищать до последнего, ибо сие есть свобода творчества. А вот авторов художественных наездов на пророка Мохаммеда институции скорее изрыгнут, ибо свобода свободой, а злой чечен придёт и зарежет, воздержавшись от культурологической дискуссии. Правда, я знаю немало контемпорери-деятелей, которые означенную коллизию легко разрешат в терминах «политкорректности»: Христос — эмблема большого дискурса, потому ноги о него вытирать можно и нужно, а Мохаммед манифестирует мультикультурность, и с ним потому надо вести себя аккуратно.
Не хуже паровоза
Наблюдатель, настроенный к ПМ доброжелательно, уличит предыдущую главку в однобокости и тенденциозности. Он заметит, что в любом «изме»процент людей талантливых и бездарных примерно одинаков, и будет прав. На каждый пример он приведёт контрпример. Напомнит о том, что, скажем, в литературе до сих пор в лучших авторах отъявленные постмодернисты Сорокин, Пелевин и Акунин и что, напитавшись идеями ПМ в восьмидесятые и дебютировав в девяностые, они именно в новом веке получили широчайшее всенародное признание.
Это действительно так. Выросший из концептуализма Сорокин, складывающий коллажи из образов массовой культуры Пелевин, переписывающий великую литературу позапрошлого века Акунин впрямь являют собой прекрасные примеры постмодернизма с человеческим лицом. Пусть в новых их сочинениях всё меньше и меньше художественных открытий, а вернее сказать — бесчинствует самоповтор, уровень мастерства означенных господ очень высок, книжки они пекут хорошие. Кроме того, все трое отличаются благородным самостоянием и достойной гражданской позицией, поступившись художественным развитием, они не поступились принципами (у нас богатый опыт наблюдений за тем, как курвятся звёзды; шестидесятники делали это пачками).
Собственно говоря, к этому я и вёл: дело не в идеях, а в людях. Идеи, кроме самых уж одиозных, чаще всего есть новая композиция из ошмётков старых идей. Что, до ПМ никто не провозглашал мирного существования и прочей толерантности? — да все провозглашали. Постмодернизм ничем не хуже паровоза. Мысль о том, что частная правда важнее «вертикали смысла», и сейчас мне мила, да к тому же и вполне актуальна. Идея сама по себе редко бывает виновата в том, как ведёт себя её носитель и апологет. Коммунизм в своём (благородном, нет?) стремлении к равенству и братству был не более наивен, чем постмодернизм в вере в политкорректность. Потом дым от идеи развеивается, мы смотрим — а в костре чьи-то кости.
Когда в 1996-м бодались на мостике над пенной речкой ПМ в лице Ельцина и коммунизм в лице Зюганова, я натурально верил, что Ельцин — это добро, а Зюганов мечтает о ГУЛАГе. Сейчас я часто думаю: может, лучше бы выиграл Зюганов? С Ельциным-то победила не столько демократическая идея, сколько агрессивные механизмы: нагибание электората, да и без вбросов бюллетеней, думаю, не обошлось. У Зюганова таких механизмов не было, а значит, в случае его успеха начался бы грандиозный торг, выравнивание интересов, то есть собственно политика. А так — политику начали душить до всякого Путина, и теперь имеем то, что имеем.
Короткая, но дельная мораль
Из сказанного выше следует, что автор статьи если и умён, то в основном задним числом.
В этой связи мне несколько неловко давать оценку сегодняшней идеологической ситуации: брякну что-нибудь, а потом сам пойму, что думаю ровно наоборот. Мораль, однако, всё же нужна, и она у меня есть: берегитесь любых идей, дорогие товарищи.
Относиться к людям по-братски можно безо всякого Карла Маркса. Душить в себе автократа — без ссылок на Мишеля Фуко. Верить в Бога — без уничижения иноверцев. Поддерживать «инновации» — без возведения потёмкинских научных городков. А восстанавливать государственность — не ради возрождения Великой России, а чисто чтобы менты граждан не грабили и чтобы не текли батареи.
Вячеслав Курицын
Однако