Тогда, в Иерусалиме, я только что и успел представиться ему, чтобы, может быть, потом на правах знакомого сказать: «Мы с вами, Владыка, встречались у дверей Гроба Господня».
Спустя некоторое время я действительно произнес эту фразу в Сергиево-Посадской лавре, где гостил Родзянко. А вслед за ней задал несколько вопросов, которые меня волновали.
О примере и свободе
— Может ли чужая жизнь быть примером?
— Я думаю, это очень тонкий вопрос, потому что человек, который ищет примера, и тот, в котором он ищет, должны лично соответствовать друг другу.
— А может ли человек вообще хотеть быть примером?
— Если он будет ставить такую задачу, то провалится. У него ничего не выйдет. Это происходит само собой. Все мы в какой-то степени оказываемся примером. Отец для детей. Он знает, что должен быть на высоте, если хочет воспитать хорошего сына. То же и в широкой жизни. Будь то полковник в армии или священник на своем приходе.
— Но возможно ли человеку определить, удалась ему жизнь или нет?
— На это нелегко ответить, поскольку речь идет о судьбе. Иногда мы ее воспринимаем как фатум, предопределение. Само слово «судьба»...
— Суд Божий?
— И Божий промысел. А промысел Божий — это путь, по которому идет человек. В котором он участвует. Не слепо. Здесь нет никакого указания, ясного или неясного.
— Другими словами, нет жесткой программы?
— Нет... Конечно, мы знаем теперь хорошо, что каждый человек генетически запрограммирован (и это вполне совпадает с учением церкви о первородном грехе, но это довольно долгая история), однако это лишь один фактор — то, что унаследовали после рождения. Другой — это свобода нашего выбора, который, конечно, есть.
О выборе и судьбе
— Судьба оставляет право на выбор?
— По нашему православному учению — да. Несомненно. И по опыту. Я просто знаю это лично: если я что-то плохо выбрал, то обязательно расплачиваюсь после.
— Как часто вам приходилось выбирать?
— О, часто, особенно когда вы не знали, что завтрашний день принесет вам в буквальном смысле. Во время Второй мировой войны я был на сербском приходе. И вот появляется в моей деревне друг нашей семьи, который уговаривает меня ехать с ним на Запад для воссоединения с родителями. Прихожане не дураки, они смотрят на все эти разговоры и думают: а что будет с ними, если я уеду? А матушка — жена моя и ее родители тоже думают, но уже — что будет, если я не уеду? Вы представляете, какое было сильное переживание, какой вопрос был? И кончается это тем, что становится мне совершенно ясно, что я не смею, не смею. Что если я сдамся и уеду, то я буду не я. Нельзя.
— И вы остаетесь?
— Я остаюсь и благодарю Бога, что принял это решение. Оно оказалось в моей судьбе в полном смысле этого слова — выживанием. Выжил мой приход, который мог распасться, эти люди, и я сам, и моя семья.
— Оказалось, что решение, которое вы приняли по совести и против человеческой выгоды, было правильным выбором?
— Да. Это могу сказать сейчас, оглядываясь назад... Вы знаете, то же самое почувствовала моя мать, когда ей было тридцать, а мне четыре. Только... в противоположном направлении.
Мой отец был спокойным человеком. Он отказался от традиционного в нашей семье пути: либо, как мой дед, — политической жизни, либо, как его брат, — военной. В нашей семье было заведено быть военными начиная еще с Аркадия Родзянко — приятеля Пушкина. Отец ушел в агрокультуру, посчитав, что это в тот момент нужно для России. Он был своего рода управляющим имением на Украине.
И вот когда начались известные события, мать приходит к нему и говорит: «Нам надо уезжать». Она сделала выбор и сохранила семью.
— Я вас спрашиваю о судьбе и выборе, потому что перед каждым человеком этот вопрос встает ежесекундно...
— Он не возникает... Он существует постоянно... Вы все время живете в обществе. И тут сплетаются, с одной стороны, ваш собственный выбор, без которого вообще ничего нет, и обстоятельства — с другой. И как наши оптинские старцы говорили, воля Божья и промысел Божий познаются из обстоятельств.
О любви и памяти
— Какое место в вашей жизни занимала любовь?
— Любовь — это качественность. С одной стороны, она широка, как море, с другой стороны, она очень личная и очень иногда временная. Не в том смысле, что она обязательно должна закончиться, а в том, что она подвержена условиям времени.
— То есть подвержена изменению?
— Мы живем в пространстве и времени, в этих условиях, на этой земле. Когда кто-то любящий или любимый уходит из этого мира, то, естественно, ваше собственное понимание любви перестраивается. Потому что вы должны приноровиться к иному миру, как мы его называем. Для нас, верующих, это, с одной стороны, великое счастье, с другой — огромная ответственность. И помощь.
— Человек устроен очень хорошо. Он не помнит боли. Вы помните, что она была, но физического ощущения нет.
— Время лечит.
— Время лечит. И память устроена таким же образом. Она стирает пережитую остроту, сложные переживания, тяготы. Хороший человек больше помнит хорошее. Но утраты остаются, человек уносит их с собой.
— Конечно. Но нам и не нужна такая память, о которой вы говорите, если мы верим, что жизнь не прекращается со смертью на земле. Потому что тогда вместо памяти у вас получается взаимообщение с иным миром и в ином мире.
Это совершенно иной опыт, который неверующие люди просто не знают в такой степени, в которой знают верующие и убежденные в том, что есть более широкая жизнь, которую вместить не могут берега нашей жизни земной. И тогда эта иная память у вас раскрывается, укрепляет вас и становится источником, дающим силы в вашей внутренней и внешней борьбе, и в то же время — источником каких-то решений и выбора.
— Но ведь в человеке может быть заложена помимо его воли программа неверия. Существуют таланты, неприсущие всем: один может писать музыку или стихи, другой даже не в состоянии это воспринимать, но умеет строгать и пилить. Вы не исключаете, что способность воспринимать высокий духовный мир — это достояние избранных людей?
— В этом есть доля истины, но только доля, потому что человек многостороннее, чем мы его сейчас описываем. Мы знаем людей — из истории и из жизни, — которые, несмотря на обстоятельства, происхождение и воспитание, по собственному выбору и решению меняют жизнь и становятся совершенно другими. Из церковной жизни — апостол Павел, например. Вот решающая перемена, которая отразилась не только на его судьбе, но и на судьбе христианства. Конечно, эта перемена была обусловлена обстоятельствами...
— Ну, хотя бы встречей.
— Встречей, конечно, да. Но встреча эта была настолько вне опыта нашего обычного бытия на этой земле, что ее нельзя приравнять ни к чему другому в обычной нашей жизни.
— Что такое встреча вообще? Может ли человек не памятью, не анализируя прошедшее, а во время действия жизни сразу оценить ее? Сказать: «Вот значимый момент! Ощущай!» Возможно ли в масштабе дарованного тебе понять, что происходит сейчас?
— Может. Но нужна настроенность на то, чтобы не быть очень в себе, не быть слишком отделенным от окружающей обстановки, от окружающих людей, от окружающей жизни. Если жить самозамкнуто, то можно не использовать эту возможность. Мы превращаемся в стружку. Понимаете? В стружку, которая заворачивается вокруг себя. А внутри что? Пустота. Это состояние у многих из нас бывает, не обязательно все время. Это искушение, если можно сказать, особого рода скручивания собственной личности и эгоизма отрезает вас от возможности почувствовать и оценить нечто существенное.
И встреча (сам факт ее и лицо, с которым вы встретились) окажет влияние на вашу жизнь, если вы открыты и готовы. Это и будет момент, который подскажет интуиция. Потому что безучастие в любом смысле очень трагическое состояние.
Об одиночестве и уединении
— Но иногда обстоятельства складываются таким образом (я имею в виду пресс государства, социальные потрясения, преследования за взгляды), что человек вынужден замыкаться, чтобы спасти собственную душу.
— Это сторона совсем особенная. Хотя это может быть своего рода уединение, необходимое для сохранения своего мира. Это пример другого рода — но Серафим Саровский только в последние семь лет открыл свою келью для других, или Феофан Затворник, известный нам, верующим русским людям. Вот такой тип, который заперся, чтобы быть в полной концентрации всех своих сил и в то же время открыться Богу. Какая огромная переписка, какой огромный результат этого...
— ...одиночества.
— Нет. Уединения.
— Вы можете сформулировать, в чем разница?
— Одиночество — это ощущение себя вне общества других людей. Иногда внутреннее, иногда физическое. Оно носит трагический оттенок. Одинокий — это почти всегда человек терпящий или переживающий что-то. Он не в целом, он отломлен. А уединение — это отход от суеты...
— «Давно, усталый раб, задумал я побег...»
— Вот-вот...
— Но этот мир — все-таки мир одиноких людей. Не только потому, что человек большую часть своего существования находится наедине с собой, со своими мыслями, страхами, со своими нерешенными и нерешаемыми вопросами. Но и потому, что никто, кроме самого человека, часто помочь ему не может. Правда?
— Вы все-таки сами немного сомневаетесь в сказанном... Хотя в некотором смысле вы правы. Конечно, мы все заключаем в себе самих собственный мир, иначе не были бы людьми. Человек — чело веков. В этом основа достижения цивилизации. Но если мы ограничимся только этим миром, то сделаем сальто-мортале такое, которое нас же и уничтожит в конце концов.
Конечно, можно не выжить, как вы говорите, если на вас свалится что-то извне, и мы знаем много таких случаев, особенно в нашей теперешней жизни, в эти последние десятилетия в разных странах. Но если вы выживаете, то происходит это не потому, что вам посчастливилось, а потому, что вы знаете очень хорошо, что есть нечто, к чему надо себя привязать.
— Вы имеете в виду жизнь на этой земле?
— Да, конечно.
— В этой стране?
— Да, конечно.
О страхе и поступке
— Сколько лет вы прожили в той сербской деревне?
— До сорок девятого года. В титовские времена я был арестован, был в тюрьме, в лагере, в сербском ГУЛАГе. В пятьдесят первом году Сталин, поссорившись с Тито, потребовал, чтобы тот не преследовал русских. Тогда Тито сказал: берите кого хотите — они все белые эмигранты. И выпустил из тюрем. Меня в том числе.
— Весь век идут войны: Балканы, Кавказ, Ольстер... Это только Европа. Вся ваша жизнь прошла под грохот взрывов и выстрелов. Это что, ошибка в человеческой программе? Что-то не учтено в нашем строении?
— Да, да. Это программа. Программа зла, принятая нами по выбору. Мы все в этом виноваты. Все без исключения, люди. Бог сотворил нас в том, что мы называем рай. Но мы жизнь там отвергли во имя себялюбия, эгоцентризма и эгоизма. Это то, что описано в первых главах Библии. Верите или нет, но лучше дать ответ на этот вопрос нельзя.
Искушение и потом падение. Падение человека первого, и в нем, как в том же Священнописании написано, всех нас. Всего человечества.
— Но если это заложено, то непреодолимо?
— Нет, даже очень преодолимо. Вот тут-то и есть этот самый выбор, который человек может взять против того, о чем мы говорим. Это выбор Христа.
— Владыка! Это очень красивый образ и очень общая идея. Но пока люди убивают друг друга. Может быть, есть более конкретный совет?
— Мы спасли наше село от ужасов, которые творились в соседних селах, где сотни людей были убиты. Мы не дали совершиться этому...
— Значит...
— В ситуации, в которой мы живем, человек думает, что он может слишком мало. И поэтому он не может ничего. Если бы он больше думал и чувствовал уверенность, что он может многое, возможно, что-то изменилось бы в лучшую сторону.
Этот замечательный гражданин России, всю жизнь проживший вне ее, мечтал закончить свои дни здесь. Однако скончался он в соединенных Штатах, где и похоронен.
Мир праху его, и да простит он родину свою, так и не принявшую его...
Юрий Рост
Новая газета