Бедные сапиенсы

«Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство».

Александр Пушкин


«Если Евтушенко против колхозов, то я – за"

Иосиф Бродский



Проглядывая на сон грядущий фейсбучную ленту новостей, наткнулся на любопытный текст и еще более любопытную полемику. Текст принадлежал некоему Крылову и касался современного искусства. 

Имя это ничего мне не говорило, но сам текст, несмотря на некоторую экстравагантность изложения, показался мне вполне адекватным по отношению ко многим направлениям этого искусства. К тому же автора поддержала Алла Боссарт, с которой я очень кратко (хоть и не коротко) знаком и мнение которой высоко ценю.

Но следом…

Следом шла полемика.

Из нее я узнал, что этот Крылов – фашист или вроде того.

Так написал оппонент Аллы Боссарт Дмитрий Врубель. Он напомнил, что точно такие же взгляды на современное искусство разделял Геббельс, называя это искусство дегенеративным.

Другой радетель современного искусства Юрий Альберт в пандан с дегенеративным искусством по Геббельсу тут же вспомнил о сумбуре вместо музыки по Жданову.

Так что творческий дуэт предъявил нашему, так сказать, образованному сословию, посещающему художественные галереи и концертные залы, две самые страшные страшилки, какими только можно напугать ценителя прекрасного.

Из этого следовало, что тот, кому не нравится современное искусство, сами понимаете кто.

Охота вам оказаться в одной компании с этими отвратительными гонителями и притеснителями?…

Любители новизны могли бы и не извлекать на свет божий имена Геббельса и Жданова. У нас достаточно самых что ни на есть современных ревнителей старины: и православные активисты, и ряженые в папахах. Однако на роль пугал они еще не тянут. Конечно, дай им волю… Но пока административного ресурса у ряженых нет, так что приходится перебиваться старыми пугалами.

После февральской революции Максим Горький, успевший к тому времени понять, какими методами собираются строить светлое будущее большевики, печатал в социал-демократической газете «Новая жизнь» цикл статей (впоследствии были изданы под названием «Несвоевременные мысли»), в которых резко критиковал Ленина и его соратников за их установку на насильственные методы диктатуры пролетариата. Ленин в долгу не оставался и обвинял Горького в том, что он повторяет доводы буржуев. Если буржуи называют черное черным, я не стану из-за этого называть черное белым, резонно отвечал Горький.

Любимым занятием советских пропагандистов было уличать тех, кто пытался быть объективным и, следовательно, критиковал т.н. «отдельные недостатки» советского бытования, в том, что они «поют с чужого голоса». И в самом деле: голоса отечественных критиков советского образа жизни удивительным образом совпадали с тем, чтo писали о нашей стране какой-нибудь немецкий «Шпигель» или французская «Фигаро».

В советские времена оказаться единомышленниками буржуев было попросту опасно.

Сейчас этой опасности вроде бы не существует.

Но называть черное черным все равно как-то страшновато.

Потому что тут есть другая опасность – репутационная.

Как она работает, рассказал когда-то Ганс Христиан Андерсен.

Люди боялись сознаться в том, что не видят несуществующих узоров на ткани для нового платья короля, потому что могли прослыть глупцами.

Сейчас люди, которые не видят никаких художественных достоинств в куче искареженного металла, представленного на вернисаже под названием «Прорыв к новой реальности», рискуют не только прослыть глупцами, но и оказаться в одной компании с фашистами и сталинистами.

Не принимать современное искусство или отдельные его проявления, значит ничего не понимать, считают Врубель и Альберт. По их словам, Крылов – просто необразованный ..удак, а Геббельс вообще был безграмотен.

Но дело не в образовании и не во вкусах – мне недавно приходилось об этом писать в эссе «Трагедия заблуждения».

Дело в стиле руководства. По словам Шостаковича, Глазунову не нравилась его музыка, особенно поздняя, но он никогда не обращал свои мысли в административную форму. Вкусы Глазунова и Жданова могли совпадать, но стиль руководства несколько различался…

Так что тут подмена, и мало сказать некорректная.

Думаю, пора всё же вспомнить и о предмете полемики.

Врубель и Альберт ведут разговор вовсе не об искусстве. Они обсуждают не достоинства произведений современного искусства. Они обсуждают недостатки их критиков.

В общем, по Жванецкому:

«Спор, переходящий от голословного утверждения на личность партнера.

Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна? Если ему сразу заявить, что он хромой, он признает себя побежденным».

Не так давно на одном очень интеллектуальном ток-шоу,

посвященном современному искусству, Даниил Дондурей тоже сильно огорчился низким интеллектуальным уровенем российского зрителя. Грубо говоря, дураки мы. Ну, право, полные идиоты: не умеем считывать смыслы. Ведь это беда. Да что там беда – катастрофа. Вот буквально: у нас «невероятно уменьшается количество людей, способных читать современное искусство… Это настоящая катастрофа… Не воспроизводятся люди, способные вступать в коммуникацию с культурой».

Ничего удивительного. Наш этап культурного развития отмечен абсолютной свободой самовыражения художника, не желающего оглядываться на зрителя, отсталостью зрителя, никак не поспевающего за успехами авангарда, и самоотверженностью людей, трудящихся на ниве разъяснения смыслов, посылаемых авангардом, но не долетающих до зрителя.

Но что же произошло? Ведь еще совсем недавно любой советский человек, по словам нашего великого вождя и учителя, был на голову выше любого высокопоставленного зарубежного чинуши. А уж по умению читать между строк мы вообще были впереди планеты всей. По расстановке членов политбюро и правительства на кремлевской трибуне мы безошибочно определяли место каждого вождя в советской иерархии. По передовице «Правды», где говорилось об успехах советской металлургии, мы сразу понимали, что опять что-то там в домнах спеклось или треснуло и планы по выплавке чугуна и стали опять оказались под угрозой.

Об искусстве и говорить нечего. В смирительной рубашке социалистического реализма творцы произведений искусства в совершенстве овладевали искусством показывать кукиш в кармане, которое, в свою очередь, оттачивалось в непрерывном соревновании с искусством чтения между строк. Искусство же чтения между строк совершенствовалось в противоборстве народа с цензурой, которая тоже была не лыком шита, а с хитростью, ловко разделившись на внутреннюю, предназначенную для самовоспитания, и внешнюю, для изъятия огрехов самовоспитания. Если внутренняя давала иногда слабину, внешняя, обладавшая прямо-таки звериным чутьем, против которого Константин Сергеевич со своим «Не верю!» казался жалким дилетантом, ошибалась редко. Так что даже прямо-таки сверкавшая окрест крошечных кукишей благонамеренность целыми кусками безжалостно выбрасывалась вместе с ними. Чтобы не дай бог.

Так что война шла не на жизнь, а на смерть искусства: беспартийное искусство беспощадно выпалывалось, а партийное дохло само по причине генетической нежизнеспособности…

И такому народу отказывают в умении что-то там считывать?

Впрочем, повод усомниться в этом умении однажды случился.

«...Москва входила тогда в эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни», писал когда-то Александр Герцен. Это время «возбужденности умственных интересов», когда литературные вопросы становятся вопросами жизни, продолжалось в России еще очень долго. За исключением десятилетия-полутора Серебряного века и сменившего его периода краткой послереволюционной неразберихи, с которой к концу 20-х большевики покончили, это время продолжалось и весь двадцатый век, до самого начала 90-х. Апофеозом этого времени стал театр Юрия Любимова, из-за невозможности в стране политической жизни более чем что-либо другое отвечавший нашей «возбужденности умственных интересов».

Но внезапно, как и все в России, грянула перестройка, а следом случилась и отмена шестой статьи конституции. Это событие оказало пагубное влияние на наше умение считывать смыслы: занятие потеряло всякий смысл. Руководящая и направляющая сила ослабла до неприличия. Ни по птичьим потрохам, ни по трибунам мавзолея никто уже не гадал. Оптимистичные прежде передовицы «Правды» резали правду-матку с привкусом чернухи, и скоро люди просто перестали ее читать. Народ стал говорить всё, что вздумается, а цензоры, что в порядке вещей, оказались среди первых глашатаев свободы.

Метаморфозы произошли и на российском Парнасе. Шедевры эзопова языка как-то вдруг отодвинулись на второй план, уступая место нетленке, томившейся ранее в спецхранах или прозябавшей в эмиграции. Но вместе с нетленкой – свобода, равенство, братство! – из подвалов и кухонного подполья вышли на волю новые для населения, еще барахтавшегося в пеленках классики, авангардные формы искусства, которые давно успели расцвесть на с удовольствием разлагающемся Западе. И скоро чувствительная прежде российская публика, в храмах искусства прежде обливавшаяся над вымыслом слезами, стала заметно черстветь. Прямо на глазах. То-есть, вымысел и в новых формах присутствовал, но какой-то странный. Никакого комка в горле от него не возникало. И мурашки по спине как-то вдруг перестали бегать. А слово «катарсис» среди деятелей современного искусства вообще стало приравниваться к обсценной лексике. Физиологи с тревогой стали отмечать странности в поведении россиян, склонных к посещениям театров и выставок: необычное торможение функций правого полушария головного мозга и, напротив, тревожная активизация функций левого.

А все от того, что современное искусство предъявляет публике только одно требование – считывать смыслы. Работа души его не интересует совершенно. Главное – шевелить мозгами.

Как писала одна из рецензенток одного из многочисленных и бесприютных «Гамлетов», шатающихся в наше время по театральным площадкам, «если чувств не возникло и мурашки не побежали, то начинаешь подключать к анализу мозг – перезагружать его в поисках смысла».

Правда, особенно утруждаться с разгадыванием смыслов нам не стoит. Во-первых, для этого существуют культурологи и те же рецензентки. Во-вторых (а, скорее, во-первых) сами же создатели прекрасного – они сами всё и объясняют, причем загодя.

Вот режиссер еще одного «Гамлета» заранее сдернул со своего детища все покровы: «Основное решение спектакля кроется в современном прочтении пьесы. Основная мысль, которую мы хотим донести до зрителя: страсти шекспировских времен – это не отдаленное прошлое, а это наша сегодняшняя жизнь».

Не густо.

Особенно если учесть, что эволюционная биология давно пришла к выводу, что за несколько десятков тысяч лет (когда я учился в школе, называли цифру 40 тысяч, сейчас отодвинули до 60…) homosapiens нисколько не изменился. Ну, вот нисколечки. Как и тысячи лет назад, мы так же любим и так же изменяем; так же, как наши предшественники, мы лжем и так же – некоторые – готовы умереть за правду. Мы убеждаемся в этом каждодневно. Вот знакомая прочитала исторический роман: «Слушай, всё то же самое!...».

Осознание этого непреложного факта эволюционного развития сапиенсов делает особенно смешными и жалкими режиссерские потуги «осовременивания» исторических персонажей и персонажей классической литературы с помощью бутафории. Няня Татьяны Лариной пьет чай из термоса. Валькирия хлопочет у стиральной машины. Лоэнгрин сидит за кульманом. Виолетте меряют давление с помощью тонометра. Разумеется, бывают гениальные исключения. Но, при прочих равных условиях, Цезарь мне гораздо ближе в тоге, чем в брюках. Думаю, и всем «так это ясно, как простая гамма». Всем, кроме некоторых режиссеров, которые вместо живых людей сплошь и рядом вытаскивают на сцену ходячих носителей примитивных смыслов. И вот бродят по театральным сценам Радамес, Риголетто, Ромео, Руслан и примкнувший к ним Фауст – и все поголовно в брюках. Разница лишь в марке: от «Армани», от «Большевички» или еще от кого…

Банальность мысли режиссер «Гамлета» компенсирует нетривиальностью ее сценарного выражения: «Это фура – зеркальная с одной стороны и с исторической фреской на обороте – будет в постоянном движении – перемещаться, ломаться, разрываться на части. Здесь важна игра плоскостей и света, который будет очень жестким».

Невольно задаешься вопросом: а если сделать свет не жестким, а мягким? Поможет это считыванию смысла (в том смысле, что ни хрена с шекспировских времен не изменилось) или, напротив, повредит?

Еще в одном «Гамлете» («сколько их! куда их гонят?...») режиссер, видимо не полагаясь на наше умение считывать смыслы, заложенные в реплике Гамлета «Дания – тюрьма», соорудил для наглядности на сцене решетки, охраняемые полицейскими с овчарками. Смекайте, мол, бедные умом сапиенсы: речь-то идет о полицейском государстве!

А то мы не знали.

В общем, всё на этом уровне.

Нищета смыслов.

Особенно рельефно выступающая на фоне реальных процессов нашей общественной жизни, глубоко и всесторонне отрефлексированных как в научном сообществе, так и в средствах массовой информации. В век интернета они доступны всем, кто хочет их услышать.

Сказано все, обо всем и в предельно ясной форме.

Поэтому, видимо, некоторые деятели т.н. современного искусства уже перестают ломать ваньку и произносить манифесты.

Правдой сейчас публику не заманишь.

Прекрасное (это вообще из другой оперы) требует вдохновенья и еще чего-то, трудно поддающегося объяснению.

Но можно учинить скандал. А это товар, который прекрасно продается.

На театре будто специально для этой цели образовались две школы: режиссеров-таксидермистов и режиссеров-трансплантологов. Школа театрального таксидермизма принялась потрошить классику и набивать чучело пьесы мелко нарезанной соломой цитат из всех известных миру людей: от Ромула до Стаса Михайлова. Школа сценической трансплантологии взялась расчленять классику на органы и сшивать их по рецепту гоголевской Агафьи Тихоновны: вот если к меланхоличности Гамлета да приставим напористости Лопахина, да возьмем сколько-нибудь развязности, какая у Хлестакова, да, пожалуй, прибавим к этому еще дородности Собакевича – тогда тотчас же получится скандал, и публика непременно сбежится.

Некоторые корифеи театра при таком прочтении классики стали фыркать и зажимать нос, словно намекая на дурной запах, несущийся от чучел. Другие – смущенно пожимать плечами и морщиться, словно эту солому из чучел им насыпали за шиворот. Зато самые прозорливые, слегка потянув носом, уловили совсем другой запах – запах предстоящих кассовых сборов.

И дали добро.

Они не ошиблись.

На скандальные постановки с энтузиазмом откликнулась продвинутая публика и принялась штурмовать кассы театров. Кто не знает: это категория зрителей, которая жаждет острых ощущений, но уже чурается посещать бои без правил.

«На решение руководства повлияла публика, не оставившая ему возможности выбора, – восторженно писала по поводу богомоловского «Идеального мужа» Ксения Ларина. – На первые прогоны зрители собирались, как на акции протеста: информация о предстоящем скандальном зрелище распространялась в социальных сетях со скоростью звука. Facebook сделал … первую кассу: к настоящему моменту цены на билеты в сетевых кассах достигают 14 тыс. рублей с начальной цифрой в 7 тыс.! В кассе театра билетов на ближайшие показы нет вообще».

Как выяснилось, Константин Богомолов лучше других знает, как наполнить зал. Он и в театр-то пришел с лозунгом «Пора выгнать ханжей из театров». Тараканов обычно травят дустом. Ханжей лучше всего посыпать сексом и нецензурной лексикой. Но Богомолов берет шире: он видит ханжество не только в том, что люди прикрывают наготу одеждой, но и в их стремлении к красоте и гармонии, к уюту и нормальным человеческим отношениям. Весь мусор нашей жизни – и материальной, и духовной – он заботливо собирает в вещмешок с намалеванным на нем названием (допустим, «Братья Карамазовы») и раскладывает потом по мизансценам. Цитирую по предисловию к одному из последних интервью режиссера: «серый волк в красных туфельках, и брат Иван в наряде сказочного царевича, и солярий в качестве солнца-соляриса, и цитаты из советской песенной классики, и фрагменты классики немецкой, и розовый фаллос, и фрагменты эротической литературы, и стражи закона, азартно, пьяно и весело совершающие гомосексуальные половые акты, и избитый до крови заключенный, и эрекция трупа, и девушка в кокошнике с русалочьим смехом, и позеленевшая инвалидка»…

Одна простодушная театралка даже подивилась: зачем он мне это показывает? я и дома-то телевизор не включаю из-за этого…

На вопрос интервьюера, почему он берется за классику, Богомолов ответил: «Я беру то, в чем больший запас смыслов».

Запас смыслов у Достоевского, может, и большой, но их ассортимент режиссера не устроил. Пришлось подкинуть своих. Поэтому не стоит гадать над смыслом каждого эпизода постановки: ни серый волк в туфельках, ни розовый фаллос, ни позеленевшая инвалидка сами по себе никакого смысла не имеют. Но вместе они создают скандальное зрелище. В этом и смысл. Скандал – это касса, это успех. Если на спектакль приходят протестующие недоумки, это успех вдвойне. Кажется, режиссер был бы непрочь, чтобы объявился (ненадолго, разумеется) и гонитель с административным ресурсом, вроде Геббельса или Жданова – тут уж вообще была бы мировая премьера. Но где теперь взять? Мединский? Административный ресурс у него, конечно, есть… Но масштаб…Масштаб явно не тот …

Мне вспомнилась одна кинозрительница, которая после просмотра «Анны Карениной» написала в фейсбуке: «Янковский бесподобен! По-моему, сам Лев Николаевич не дал в романе столько смыслов, сколько показал этот прекрасный актер!».

У кого сколько смыслов – вопрос, конечно, интересный. Говорят, планку здесь держит Пелевин. Но это – современный писатель. Классиков под этим углом зрения не изучали. Несколько тысяч лет, что существует литература, никто не интересовался смыслами. Филологи чем только не занимались: характеры, образы, лишние люди, луч света в темном царстве, русский человек на рандеву… А о смыслах ни полслова. Да что говорить – в середине шестидесятых в «Литературке» появилась статья: «1465 бы» – кто-то не поленился и подсчитал: Александр Сергеевич Пушкин употребил эту частицу 1465 раз. То-есть, даже про пушкинские «бы» известно всё.

А сколько у Александра Сергеевича смыслов?

Науке это не известно.

Надежда на нас, зрителей и зрительниц.

Думаю, Даниил Дондурей тревожился зря: мы догадаемся.

Но при одном условии: если режиссеры не будут подмешивать к писательским смыслам свои самоделки в виде розовых фаллосов.

Анатолий Шендерович

Сноб

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе