Выставка ерунды. Масть иноходца

Он не принадлежал ни к одному актерскому поколению, совмещал в себе суперменскую пластику и трепетную неловкость.
Ни прежде, ни потом наше кино таких лиц не знало. О Юрии Богатыреве, загадавшем загадку и оставившем ее без ответа, — Алексей Васильев в своей традиционной колонке «Выставка ерунды».
Юрий Богатырев

Сегодня за такое бы удавились. Парниша — косая сажень в плечах, густая льняная челка и пшеничные усы, кожа, впитавшая все тепло солнца, губы, которыми можно расцеловать пол-Земли, голубые глаза в оперенье пушистых ресниц: в сапогах на высокой шнуровке он стоит, широко расставив ноги, над скукожившимся в траве оппозиционером и небрежным движеньем победителя, уверенного в своей правоте, натягивает на каре кожаное кепи с магистрально-идейной красной звездой. И фамилия-то какая: Богатырев!

Таким актера впервые узнала страна. Ему 27 лет. Он играет чекиста первых лет мирной советской власти. Фильм стартует во всех городах СССР наутро после четырехдневных общегосударственных каникул, увенчавшихся Днем советской милиции, и называется «Свой среди чужих, чужой среди своих». Это большое приключение, почти как в недавно прогремевшем американском «Золоте Маккенны», только про наших, где защита своего доброго имени и погоня за золотом идут рука об руку с борьбой за советскую власть, право быть причастным к ней и благо народа. Эта борьба, покрывшаяся как для персонажей картины, так и для страны образца 1974 года канцелярской пылью, в фильме вырвалась из кабинетов и обрела дыхание вестерна. Им дебютирует в большой режиссуре популярный артист Никита Михалков. В первом кадре, когда герои под песню Градского ликуют по поводу победного окончания Гражданской войны, на первом плане — ресницы и усы нового красавца-актера, вокруг которых танцуют тополиный пух, куриные перья и облетающие одуванчики. Он сладко улыбается во сне. Услышав имя его героя-чекиста — Егор Шилов, — мужики на собрании Губчека расплываются в мечтательных улыбках. Шакуров ласкает через стекло его прядь ладонью и прижимается влюбленными глазами. Режиссер Михалков велит дуть на ресницы новому актеру еще больше тополиного пуха, монтируя его образ как едва ли не самое оголтелое признание в любви в мировом кино. С косогора летит вниз помещичья карета. С крепких рук салютуют ввысь фуражки красноармейцев. Впереди всех нас ждет светлое будущее. Ждет оно режиссера Михалкова. Ждет оно и его: какие могут быть сомненья?

Проблема в том, что Богатырев дал свой победный залп по советским экранам именно что в эпоху сомнений. И одной из ценностей, подвергшихся им, стала физическая красота, актерская сексуальность. «Она не побоялась быть некрасивой», «в этой роли он смог освободиться от актерских пут, навязанных его романтической внешностью» — вот типичные похвалы актерам из советских кинорецензий второй половины 1970-х годов. Конечно, такая позиция отражала и некие общемировые процессы — в конце шестидесятых в Голливуде появилась когорта так называемых антизвезд: Дастин Хоффман, Джек Николсон, Барбра Стрейзанд, Лайза Миннелли. «Звезды? Нет — актрисы!» — так называлась одна советская статья, приветствовавшая это явление. Однако в Голливуде антизвезды благополучно соседствовали со звездами вполне традиционного типа. У нас же произошел перегиб: актерская красота превратилась в недостаток, который надлежит искоренить.


«Свой среди чужих, чужой среди своих». Реж. Никита Михалков, 1974

У всякого явления есть куча подспудных причин, в том числе и политических. Именно в ноябре 1974 года, когда вышел «Свой среди чужих», генсек Л. И. Брежнев, отправившись во Владивосток на встречу с тогдашним американским президентом Фордом, перенес свой первый серьезный приступ, в результате которого стал жевать кашу во рту, выглядеть потерянным — превратился в того дедушку, каким его теперь вспоминают. В таком состоянии он пробудет у власти еще восемь лет. Не молодеют и его соратники по ЦК. Если вы пересмотрите похороны Брежнева, то обнаружите, что они выглядят как сцена из футуристического фильма, где на мавзолей взгромоздились наподобие черных воронов аллегорические фигуры запущенных старческих болезней. Однако портреты именно этих людей мы таскали на транспарантах по демонстрациям. То место, которое нынче отводят главным секс-символам, тогда было положено занимать им. В отличие от фактурных пятидесятых с их Юматовым и Тихоновым, пружинистых шестидесятых с Ивашовым, Видовым и Прыгуновым, отныне, с середины семидесятых, всякое напоминание, что современный советский человек может выглядеть шибко иначе, чем дядьки из президиума, не приветствуется. Исполнителем положительной роли нашего современника становится актер с физиономией, будто потертой о кирпич, а желательно — с признаками вырождения, как у Буркова или Брондукова.

О том, чтобы Богатырев пошел расточать свою сексуальность, пусть и архетипически русскую, в фильмах про современную советскую действительность, не могло быть и речи. Про зарубежную — тем более: там все вообще должны были быть страшнее ядерной войны. Зритель не увидит его ни в кино, ни на телевидении в образе из нынешней, знакомой жизни, вплоть до января 1981 года, когда актер получит звание заслуженного и на экраны таки будет выпущена картина «Мой папа — идеалист», где он примерит свои первые черную водолазку и серый пиджак из универмага отечественного ИТРщика. Только это будет уже наученный, обтесанный артист, пообвыкшийся прятать свою сексуальность — в этой и прочих лентах 1980-х годов, вроде популярной в свое время комедии «Нежданно-негаданно» (1983), он покрывает ее пылью неприметного экранного существования и скромных актерских решений, а в «Родне» (1982) — так и вовсе тиной неухоженности и обрюзглости.


«Нежданно-негаданно». Реж. Геннадий Мелконян, 1983

А вот его в итоге проигранная с разгромным счетом игра в обходные пути с косым взглядом начальства на свою эффектность и есть то занимательное портфолио, по которому мы вспоминаем Богатырева как актера великого, и которое в итоге и принесло ему сперва заслуженного, а затем, за год до смерти, настигшей его в возрасте 41 года в результате врачебной халатности, и народного артиста.

В первой своей большой работе, последовавшей за «Своим среди чужих», — телеспектакле по пьесе Виктора Розова «Вечно живые» (1976), той самой, что была положена в основу одного из известнейших в мире советских фильмов «Летят журавли», он играет роль кузена-пианиста, который отсиживается по липовой брони в тылу, да еще и женит на себе Белку, любимую ушедшего на фронт двоюродного брата. Богатырев не играет негодяя: он играет человека неуместного и красноречиво ютится по углам кадра, населенного людьми, которые его не желают. Все, что он говорит, он говорит правильно: слова о первостепенной важности сохранить талант, творчество, пронести искусство через войну до выживших — это же великие идеи Гессе, озвученные писателем в те же самые сороковые. Говорит он их спокойно, без срыва. Он показывает человека, который попал не в масть, не в то окружение. Его роман с питерской фифой изображен им не как в пьесе, момент высшего морального падения, а больше как способ провести какое-то время вне жилплощади, где с ним хором не согласны.

Схожая роль, но более злодейского размаха — в шестисерийной экранизации главного романа сталинской эпохи «Два капитана» (1976). Этот совершает, причем и на фронте, поступки совершенно непростительные. Богатырев его и не оправдывает, но объясняет как социопата — паренька из школы для сирот, который одержим любовью к девочке-москвичке, в которой его увлекла раскованность, семья, жилплощадь: та жизнь, которой живут в Москве коренные москвичи из хороших семей. Причина его поведения вполне понятна, зацикленность на этой причине трактуется как болезнь.


«Два капитана». Реж. Евгений Карелов, 1976

Еще один социопат — Мартин Иден из одноименного трехсерийного телеспектакля все того же 1976 года по пьесе Джека Лондона. Из неотесанного моряка он становится знаменитым писателем из любви опять-таки к дочке упакованных родителей, а когда его слава разворачивает к нему лицом еще вчера неприступную семейку, оказывается уже достаточно умен и огорчен, чтобы утопиться в море. По этой постановке виден путь, который всего за два года со «Своего» прошел актер, обтесываясь в теле-киношной среде: он стопроцентно убедителен, когда говорит о смерти, вспышке яркого света и пустоте за ней, а вот влюбленность ему играть уже скучно. В первой серии он неуклюже изображает молодцеватость моряка с его «Я всю шкуру ободрал» и «Дал ему по зубам, так что кулак в кровь», но становится сексуальным, когда каменеет в конце от осознания, что не его личные качества, а общественное признание делают его желанным.

Свои самые незамутненно-сексуальные образы он теперь сдабривает порцией идиотии, словно быть красивым, любящим и любимым — это такая блажь: как в легендарной постановке «Двенадцатой ночи» (1978), похожей на свихнувшуюся комедию дель арте, и телемюзикле по Брет Гарту «Когда-то в Калифорнии» (1976), где он предвосхитил ужимки Бельмондо, когда тот притворялся инвалидом, в «Чудовище» и Челентано в роли воспитанного обезьянами Бинго-Бонго. Кстати, в этой постановке видно, какой он улетный танцор и умелый певец: он не теряется даже на фоне вокала молодой Пугачевой, под чей печальный шедевр «Ах, не повинен он, что тоже не влюблен» видеоклипово-точно прогуливается эдаким ковбоем Ромео. Среди популярных жанров, потерявших в его лице отменного исполнителя, и мюзикл тоже. Но не меньшего сожаления, чем актер, оставивший вместо вселенной своего экранного образа пометки на полях о том, какой бы необъятной она могла быть, сожаления заслуживает советский зритель семидесятых, лишившийся звезды и эпохи целого киножанра.


«Несколько дней из жизни И. И. Обломова». Реж. Никита Михалков, 1979

Таких набросков, обходных путей, авторских комментариев об упущенных возможностях актера в постановках второй половины 1970-х годов с Богатыревым не счесть. Но вот в 1979 году Михалков вновь дает ему роль с уверенным сексуальным драйвом: в «Нескольких днях из жизни И. И. Обломова» в клетчатом костюме и кепке перед нами предстает эдакий лондонский спортсмен-аристократ, в завязанном на одно бедро коротком полотенце — Тарзан эпохи крепостничества, охаживающий веником массивный торс и разминающий здоровенные ноги на снегу. Мужчина в самом расцвете сил. Только принадлежат эти ноги, кепки и замашки Штольцу — полному антиподу Богатырева, человеку, предпочитающему и противопоставляющему беличье колесо формально успешной жизни той русской неге, мечтательности, влюбленности, которая была и в тех самых первых кадрах «Своего среди чужих», и в том Богатыреве, каким его вспоминают близкие. По складу он был, скорее, Обломов в интерпретации Михалкова. Его главный режиссер заставил Богатырева в последний раз собрать всю свою мужскую притягательность в кулак, чтобы направить ее против себя самого. Поставить знак «равно» между мужской сексуальностью и «западнической бездуховностью». Одухотворенная сексуальность Шилова — предлог влюбиться и открыться; животная Штольца — повод испугаться и скукожиться. После этого противостояния произойдет какой-то актерский слом, Богатырев станет выглядеть старше, более полным, вялым, блеклым, даже и в ролях англосаксов — как в «Старинном детективе» (1982), где он выглядит унылой кучей подавленных желаний и упущенных возможностей на фоне бьющего в колотушку своего новорожденного, поджарого и бесстыжего сексапила Андрея Харитонова в роли неотразимого содержанца-наркомана.


«Объяснение в любви». Реж. Илья Авербах, 1977

Но есть один фильм, до «Обломова», где был дан намек на возможное решение конфликта Богатырева. Это «Объяснение в любви» (1977) Ильи Авербаха, один из лучших отрезов целлулоида со звуковой дорожкой на русском языке. Тоже ретро, тоже про писателя-социопата, только сталинских времен. Нелепый, оттиснутый в угол, жалкий и нежелательный в среде московской журнальной элиты, он становится живым, сексуальным, красивым мужчиной в своих репортерских командировках, когда обменивается понимающими улыбками с арестованными блатными, бухает с крестьянками, треплется у костра с агитаторшей туркестанских ударников или на привале с бывалым солдатом. Когда из картинки, которую желала видеть Москва о жизни в стране, попадает в самую ее неприкрашенную гущу, один, каким родила его мать. Здесь ему не надо нравиться, вписываться и приходиться ко времени. Здесь живут, а не соответствуют представлениям. Здесь, под звездами, он произносит слова: «Если бы мы умели честно описать хоть тысячную долю того, что видим в жизни, это была бы великая книга».
Автор
Алексей Васильев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе