Пани графиня

Беата Тышкевич — о родовом замке под Варшавой и дворянском гнезде на Николиной Горе, о пельменях от Феллини и коньяке от Фурцевой, о сионизме, разбившем дружбу с Любовью Орловой, о том, как Горбачев и Ярузельский не поделили звезду, а также об Анджее Вайде, кольце Кончаловского и романе с Наполеоном.

В этом году исполняется 55 лет, как Беата Тышкевич впервые появилась на съемочной площадке. Судьба распорядилась так, что польская актриса, сыгравшая в нескольких культовых советских и российских фильмах, была популярна в СССР не менее, чем у себя на родине. В кино за ней закрепилось амплуа аристократки, ведь Тышкевич — потомственная графиня. Говорят, что вживаться в образ и быть предельно натуральной, играя светских дам, ей помогала, скорее всего, генетическая память. Да и режиссеры видели в этой статной блондинке типаж отнюдь не социалистической эпохи и часто приглашали на главные роли в исторических фильмах.

В последнее время Беата Тышкевич крайне редко дает интервью, но рассказать «Итогам» свою историю она все же согласилась. Мы встретились с «первой дамой польского кино» в итальянском кафе недалеко от ее дома в центре Варшавы. Пани Беата явилась точно в назначенное время и присела за первый попавшийся столик. «Не волнуйтесь, не волнуйтесь, любой столик для меня удобен», — начала она беседу, совершенно случайно оказавшись рядом с собственным портретом, вписанным в интерьер кафе. Те же черты, та же королевская осанка, образ, который помнят еще и у нас...

— Пани Беата, вы довольно рано начали сниматься в кино. Как впервые оказались на съемочной площадке?

— Случайно в варшавский лицей, где я училась, заглянул ассистент одного известного польского режиссера, искавший девушку на роль паненки из дворянской семьи. Я училась тогда в девятом классе — еще даже 17 лет не исполнилось: этакая конопатая сорвиголова. Меня пригласили на киностудию художественных фильмов в Лодзи для проб, сделали прическу с тугими локонами а-ля XIX век и дали прочитать небольшой текст. От софитов было нестерпимо жарко, я была смущена присутствием очень известных актеров, и мне казалось, что вместо слов выпускаю мыльные пузыри. Через какое-то время мне позвонили и сказали, что увы... А я-то уже привыкла к мысли, что буду играть в кино. Впрочем, вскоре меня снова пригласили на пробы — на этот раз с другим актером в главной роли. Я уже не так волновалась, так что роль паненки все-таки досталась мне. Не скрою, было приятно увидеть свою фамилию в титрах.

— Откуда пошли Тышкевичи, знаете?

— Мне надлежало бы представляться Беата Мария Хелена графиня Тышкевичувна-Каленицкая, как написано в моей метрике. Первое упоминание о Тышкевичах относится к XV веку. Я не очень ориентируюсь во всех фамильных связях и наследствах, богатстве нажитом и растраченном, но могу сказать, что свой графский титул Тышкевичи получили из рук польского короля Сигизмунда II Августа в XVI веке. Среди моих предков были представители киевской и польской шляхты, воевода подляский и смоленский... Одно из имений Тышкевичей с великолепным старинным замком и музейными коллекциями оружия и гобеленов было под Каунасом, однако во время Первой мировой войны практически все было уничтожено литовскими войсками, бывшими там на постое.

— Как жилось вашей семье до Второй мировой?

— Мои родители познакомились в Кракове, когда учились в Ягеллонском университете на сельскохозяйственном факультете. Мама, семья которой жила во Львове, была не только очень красива: с прекрасной фигурой, безупречным вкусом, умением одеваться с изяществом родовитой польки, — но и отличалась легким, жизнерадостным характером, чего не скажешь о моем отце Кшиштофе Тышкевиче, человеке скрытном и замкнутом. Он родился в очень состоятельной, набожной семье, продолжавшей жить устоями XIX века: распорядок дня, отношения с прислугой, домашние молебны в строго обозначенное время... Тышкевичи жили в большом, даже по столичным меркам роскошном особняке. Это было легкое, беззаботное время, как игра солнечного света на траве.

— Но в годы нацистской оккупации детские игры закончились... Где пережили войну?

— Говорят, маленький ребенок ничего не помнит, но и сейчас в моих ушах стоит рокот немецких самолетов, приближающихся к Варшаве, рев сирен... Мне до сих пор иногда снится паника на улицах во время облав...

В то время мы вместе с братом часто бывали в гостях у родителей отца. Когда все дома в районе вокруг особняка Тышкевичей были уже заняты немцами, моих дедушку и бабушку какое-то время не трогали. Однажды к бабушке явился генерал гестапо с адъютантом. Их поразило богатство особняка Тышкевичей. Коллекция старинного оружия и седел из известных польских походов, дорогие картины и гобелены, большие запасы столь дефицитных в войну продуктов в огромном подвале под домом... Немцы предложили купить у Ба этот небольшой дворец, но она отказалась, не оценив опасность, нависшую над домом. Через некоторое время визит генерала повторился. Бабушка приняла его в оружейной палате нашего особняка. «Не волнуйтесь, солдаты перевезут всю вашу обстановку, библиотеку, дорогие коллекции», — пообещал генерал. Но Ба заявила, что предпочитает не возвращаться к этой теме. Третий визит в августе 1944 года был коротким и трагичным. Мужчин — дедушку, повара, дворецкого Казимира и мужа горничной — вывели во двор и расстреляли, остальным обитателям дома гитлеровцы дали пять минут на сборы. Бабушка помолилась, благословила прислугу и покинула фамильный особняк. Больше мы туда уже не вернулись. После войны Ба ушла в монастырь, а дом Тышкевичей отошел государству.

— Но вы остались в Варшаве?

— Отец, воевавший в Армии Крайовой (польская национальная военная организация, действовавшая в 1942—1945 годах в оккупированной немецко-фашистскими войсками Польше. — «Итоги»), осел в Великобритании. У него была там другая семья, и я встретилась с ним только 35 лет спустя. Мама воспитывала нас с братом сама. После войны мы поехали в Нижний Шленск, где мама стала директором небольшого пансиона в горах. В школу я тогда ездила на лыжах, впрочем, не очень утруждая себя уроками. Когда мне исполнилось четырнадцать, мы вернулись в Варшаву. Поселились втроем за городом в маленькой 12-метровой комнате без ванны, туалета и воды. Выживали на более чем скромную мамину зарплату — она была сотрудником редакции в одном варшавском журнале.

— После дебюта в кино вам, наверное, завидовали в школе?

— Ой, не спрашивайте. В моем дневнике появилось одиннадцать двоек, причем даже по поведению, потому что во время съемок на уроках меня не было. Мама посоветовала перейти в гимназию сестер-непоколянок — это польский женский монашеский орден. Сестра Альма, принимавшая меня в роли завуча, довольно холодно спросила: «Так сколько у тебя двоек, дитя мое? Одна?» Я молчала. «Две?» Я молчу. «Три?» «Одиннадцать», — наконец выдавливаю я. «Ну, так все в порядке, я думала две, но зато безнадежные», — вздыхает с облегчением сестра Альма. В школе был свой театр, в котором я играла роль Богоматери. Перед спектаклем мне всегда повышали отметку по поведению: не может же Богоматерь иметь четверку! Но аттестат зрелости я не получила. Не сдала экзамены и была крайне разочарована, ведь собиралась в Краков учиться на ветеринара! Знакомые посоветовали поступить в Высшую театральную школу в Варшаве. Мне пошли навстречу, но обязали принести свидетельство в течение учебного года. Кончилось тем, что необходимые корочки я получила в... центральном штабе милиции. Экзамены были очень простые. Мы не только знали вопросы, но и получили готовые ответы, так что оставалось это только переписать.

— На этом злоключения закончились?

— Если бы... Я была уже первокурсницей, когда выпускники поставили пьесу Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание». Во время перерыва в фойе я встретила известного театрального критика Яна Котта. Его жена не пришла, и он предложил мне ее билет. Когда мы наконец нашли свои места, на одном из них уже сидела какая-то дама. Тут подняли занавес, и я, недолго думая, села на колени к Котту. Судьбе было угодно, чтобы прямо перед нами сидел ректор нашей театральной школы, так что на следующий день меня вызвали на ковер. Беседа была короткой: «Не тем путем идете, моя дорогая, так карьеру в театре не делают! Чтобы чего-то добиться, надо много работать. Нам следует расстаться». «Конечно», — ответила я самоуверенно. Я никогда в жизни не оставалась и пяти минут там, где меня не хотели.

После непродолжительной работы на телевидении мне предложили роль в одном польском фильме, потом в другом, третьем... На свой первый Московский кинофестиваль я приехала уже достаточно известной актрисой.

— Вы были довольны своими гонорарами?

— Нам, актерам из стран восточного блока, за приезд на кинофестивали платили в разы меньше, чем западным звездам. Отличались и наши гонорары. Например, за очень популярный во Франции телефильм о великой любви Бальзака я получила в несколько раз меньше, чем актер Пьер Мейран, игравший великого писателя. Его суточные, наверное, были больше, чем вся моя актерская ставка, поэтому, пока снимался фильм, Пьер всегда щедро угощал нас. Польские власти не баловали и когда мы отправлялись в командировки. Скажем, на фестивале в Канне наши суточные, по-польски dieta, составляли 7 долларов. Сидя на такой «диете», было страшно, когда подходил официант налить воды, — этой суммы не хватало, чтобы расплатиться. Из своих денег с собой нельзя было брать больше 100 долларов — по-моему, такие правила были обязательными для всех в Восточной Европе, так что не одни мы возили с собой продукты из дома и экономили на всем.

— Как в Советском Союзе принимали зарубежных звезд?

— Не только мы — близкие соседи, но и многие западные звезды первой величины очень хотели побывать в Советском Союзе — хрущевская оттепель продолжалась, и интерес к вашей стране был огромный. На Московском фестивале я познакомилась с Федерико Феллини, Джульеттой Мазиной, Микеланджело Антониони, Симоной Синьоре, Ивом Монтаном, который, между прочим, хотел стать гражданином СССР, и многими другими, а из советских звезд там всегда присутствовали Любовь Орлова и ее муж — режиссер Григорий Александров.

Помню, гости кинофорума остановились в гостинице «Москва», ставшей моей любимой на долгие годы. Западные звезды, конечно, были несколько обескуражены приемом, но старались не подавать виду. Я, например, видела, как Феллини и Джульетта Мазина четыре часа ждали на этаже свой номер, безрезультатно пытаясь узнать, когда их поселят. За обедом представители социалистических стран оказывались за одним столом, Западной Европы — за другим, американцы — за третьим, а за самым дальним располагались наши советские коллеги. Рассаживая нас по географическому принципу, организаторы фестиваля, очевидно, не хотели, чтобы мы общались, но мы встречались на просмотрах или в пресс-баре, где шумно обсуждались последние новости и где мы по знакомству доставали черную икру — лучший подарок домой из Москвы...

В один из последующих приездов, когда я была в кинотеатре «Россия» на просмотре «Маленького большого человека» с Дастином Хоффманом в главной роли, ко мне подошла Любовь Орлова. «Беата, что думаешь об этой картине?» — легко начала беседу Орлова. Мы не были знакомы, и ее внимание было приятно. Один из самых известных вестернов начала 70-х годов считался по тем временам весьма прогрессивной картиной. Я сказала, что фильм отличный. На что Орлова заметила: «Какой сионистский фильм!» Я поняла, что мы по-разному смотрим на эту картину, но возражать не стала. Наш короткий разговор оборвался, и больше мы с ней не общались...

Припоминаю разговор с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой, которая принимала нас однажды в Кремле по случаю открытия кинофестиваля. Эффектная женщина, всегда одетая от «Диор», Фурцева на приеме предостерегла меня: «Не пей пиво, пей только коньяк!» Она объяснила, что любители коньяка пьяницами не становятся. А однажды Фурцева приехала в Варшаву на встречу с творческой интеллигенцией в Лазенковском дворце. Тогда министр произнесла, обращаясь к полякам: «Я знаю, что вы нас не любите. Но мы будем любить вас так долго, пока наконец вы нас не полюбите».

Во время фестиваля было много разных встреч и знакомств: с кем-то складывались приятельские отношения, а с кем-то и более близкие, по-настоящему дружеские, как, например, с семьей Михалковых.

— Вы на фестивале познакомились?

— Нет, раньше. С Сергеем Владимировичем я впервые увиделась Варшаве, наверное, в середине 60-х, когда он приехал на встречу с юными читателями и знакомил их с переводом книги про Дядю Степу. Отличники гордо поднимались на сцену, и Михалков надписывал каждому дарственный экземпляр. «Дядя Степа» просто стал хитом того дня! Меня организаторы встречи — общество польско-советской дружбы — пригласили поприветствовать известного детского писателя. Позднее, когда я стала регулярно ездить на кинофестивали в Москву, а Михалков-старший по своим писательским делам в Варшаву, мы очень подружились. Бывая в Варшаве, Михалков всегда мне звонил, привозил коробку шоколадных конфет фабрики «Большевик», и мы шли куда-нибудь пообедать.

С Андреем Кончаловским я познакомилась в один из своих первых фестивальных приездов. Его тогда еще звали Андроном, потом он менял фамилию на Михалков-Кончаловский в зависимости, наверное, от видов на премии. На одном из фуршетов Андрон вдруг ко мне подошел и галантно поклонился: «Вы очень красивы. Вам это, конечно, уже говорили? Слышал, вас называют в Польше звездой». Вроде бы ничего особенного, но мне было приятно. Высокий, плечистый, с обезоруживающей улыбкой, он обращал на себя внимание. Беседа завязалась, и я узнала, что он только окончил ВГИК и что его вторая страсть после кино — музыка. Андрон учился в Московской консерватории по классу фортепьяно, но не закончил. Ироничный, блестящий в оценках и формулировках, Кончаловский постепенно завоевывал мои симпатии. И однажды я дождалась приглашения на Николину Гору, фамильное гнездо Михалковых: «Едем! Познакомлю тебя с нашими». Дом стоял в лесу. Рядом оказалась небольшая ледяная речка и даже песчаный пляж. Купаться я там наотрез отказалась («Холодно, я лучше вас на берегу подожду»), хотя все остальные плавали. И прозвали меня за это Выродочек: мол, все делает по-своему.

— Тепло же вас приняли...

— Да нет, полюбили. Я это чувствовала. Душой дома была Наталья Петровна, дочь художника Петра Кончаловского и внучка великого Василия Сурикова, переводчица, в частности, песен Эдит Пиаф, писательница, поэтесса, рукодельница — она тогда вышивала платье для невесты Андрона — балерины и актрисы Натальи Аринбасаровой. Но не успела будущая свекровь, образно говоря, закончить свою вышивку, как Андрон уже заинтересовался кем-то другим — любил он беспокойной любовью, которая вспыхивала так же легко, как и гасла. С первой же встречи Наталья Петровна окружила меня такой любовью, что я обращалась к ней «мама»...

На веранде никологорского дома висели клетки с певчими птицами, которые спозаранку давали изумительные концерты. «Певуньи сегодня в хорошем настроении, значит, день будет удачный», — говорила Наталья Петровна, и все у нее действительно складывалось. По дому ей помогала Катя, молчаливая женщина средних лет, но на кухне всегда дирижировала сама хозяйка. Дом Наталья Петровна вела в старом стиле: на столе всегда стояли самовар, варенье, которое она варила сама, печенье — тоже домашнее. Пасху в исполнении Натальи Петровны я и не пыталась повторить: там использовался такой сложный набор пряностей и цукатов, так по-особенному надо было приготовить творог... Обеды в ее исполнении становились центральным событием дня — готовила она вдохновенно, да и гости собирались интересные. Однажды, например, на один из таких обедов были приглашены Федерико Феллини и Джульетта Мазина. Говорили о последних фильмах маэстро («Восемь с половиной», «Джульетта и духи»), но гости, кажется, были больше поглощены кулинарным бенефисом Натальи Петровны. Борщ, пельмени, котлеты, солености-мочености вроде фирменных грибочков, пироги с разной начинкой, кулебяка... Федерико Феллини интересовался, как это все приготовлено, и собирался повторить обед «от Натальи Петровны» у себя в Риме.

— Известно, что дом Михалковых притягивал гостей...

— Несмотря на старинный уклад, Николина Гора стала гнездом творческой молодежи. Здесь проходили бесконечные творческие дискуссии: мы делились сюжетами из фильмов, которые только должны были быть сняты (я, например, участвовала в обсуждении «Андрея Рублева»), соревновались в смелых идеях и проектах. Впитывая услышанное и смело вступая в диалог, я учила русский. У Михалковых я познакомилась с Андреем Тарковским, фотографом Валерием Плотниковым, художником театра и кино Колей Двигубским, замечательными операторами и композиторами. В один из таких вечеров Андрон сказал: «Я хочу, чтобы ты сыграла в «Дворянском гнезде». Только представь, Варвара Лаврецкая, русская помещица, красавица, которая возвращается из Парижа и смотрит с любопытством на все вокруг, — роль для тебя». Мне эта идея очень понравилась, но Кончаловский боялся, что будут возражения сверху.

— А в чем была проблема?

— Советское кинематографическое начальство могло возразить: неужели на эту роль нельзя найти советскую актрису? Но судьба помогла мне. Как-то во время приема на Каннском фестивале я разговорилась с зампредом Госкино Владимиром Баскаковым, еще не зная, кто мой собеседник. Мы мило побеседовали, но на том все и закончилось. Когда же Андрон уже почти получил разрешение на мое участие в фильме, он позвал меня на встречу с Баскаковым. Тот меня, разумеется, узнал, и я была утверждена на роль. Съемки «Дворянского гнезда» шли довольно долго. Андрон не столько придерживался фабулы, сколько старался передать атмосферу дворянской России. В одном из эпизодов было использовано около трех тысяч свечей! У меня были великолепные туалеты и фамильные драгоценности Натальи Кончаловской, так что съемки эти в 1968 году запомнились. Советские кинокритики восприняли меня в роли Варвары Лаврецкой очень тепло. Один из них отозвался обо мне так: «Русская по своим корням, парижанка по зову сердца, кокотка по темпераменту, полька, заблудившаяся в Европе...»

— А Андрей Кончаловский как-то сказал, что «Беату в России пьют как дорогой заграничный коньяк».

— Ой, да что вы... Это было связано с тем, что в то время западные фильмы в СССР еще не показывали, поэтому польская продукция оказалась в какой-то мере «окном в Европу». В том же 1968-м я снялась у Анджея Вайды в фильме «Все на продажу», который, как и «Дворянское гнездо», стал популярен в Союзе, — этакие «Восемь с половиной» на польский лад. Успех в СССР, без сомнения, сделал меня более востребованной и в Европе. После «Дворянского гнезда» я снималась в Венгрии, ГДР, Бельгии, Франции, Чехословакии, потом в 1984 году в «Европейской истории» у Игоря Гостева. Кстати, на гонорар после этого фильма я купила роскошных соболей на шубу. На меховую фабрику меня сопровождал Михалков-старший (у него там были какие-то знакомые) — отбирали лучших соболей, советовались с меховщиками, чтобы правильно подобрать шкурки. Очень жалко, что позднее мне пришлось эту шубу продать. А в середине 90-х российские друзья сделали обо мне небольшой фильм, в котором Кончаловский, Плотников, Михалков и некоторые другие делятся своими воспоминаниями. Однажды раздается звонок в дверь, а на пороге стоит посол России в Польше Юрий Кашлев с букетом роз и кассетой в руках, на которой написано: From Russia with love. Я была в домашнем халате, что, впрочем, ничуть не смутило посла: в такой вот неформальной обстановке меня поздравили с днем рождения.

— Наши мужчины были неравнодушны к вам. А вы?

— Они у вас особенные — очень талантливые и ранимые. Я вашими мужчинами искренне восхищалась и, наверное, поэтому легко завоевывала их внимание. Познакомившись с Тарковским на Николиной Горе, мы позднее часто встречались в Варшаве. Мне хотелось помочь ему сделать фильм в Польше: казалось, что какие-то свои идеи он мог бы легче воплотить у нас, где в то время было относительно больше творческой свободы. Как-то я пригласила Андрея на обед у нас в деревне — хотела показать наше с Вайдой поместье (Тышкевич жила там тогда со своим первым мужем Анджеем Вайдой. — «Итоги»). Тарковский интересовался «Барри Линдоном» Стэнли Кубрика — это вольная экранизация плутовского романа английского классика Уильяма Теккерея, и у меня была эта видеокассета, поэтому после обеда мы устроили небольшой просмотр. Я к тому же готовилась к новой роли, и Тарковский помогал мне. Чаще всего мы виделись в России, где я болела за «Зеркало», которое снимали полулегально. Как рассказывал Тарковский, «Зеркало» и монтировалось с огромным трудом. Существовало около двадцати разных вариантов, но картина не держалась — рассыпалась на глазах. И вот наконец каким-то чудом все встало на свои места. Люди творческие в Советском Союзе сразу оценили фильм. До сих пор, когда я смотрю картину, меня пробирает дрожь, будто когтистой лапой по груди провели... А Госкино картину не признало: чиновники дважды обещали отправить «Зеркало» в Канн, но слово свое не сдержали. И на Московском кинофестивале тоже показывать не стали. Я слышала, что, когда иностранцы захотели купить этот фильм, Филипп Ермаш, председатель Госкино, сказал: «Запросите втридорога, чтобы отказались покупать». Но иностранцы согласились, и картина обошла полмира. Это был большой успех Андрея.

Не могу не вспомнить и Кешу Смоктуновского: он, по моему мнению, актер был величайший из великих. И в «Дяде Ване», и в «Чайке», и в других чеховских пьесах. Он всегда мне очень симпатизировал. Кеша считал, что, когда я появляюсь на экране, зритель влюбляется в мою душу. Как-то я пришла на спектакль, в котором играл Смоктуновский, а он почему-то разволновался: «Ой, Беата здесь...» Мне даже неловко стало. Друзья записали для меня несколько постановок с участием Смоктуновского, но эти записи, увы, со временем теряют качество.

— И все-таки неужели не было ничего личного?

— Я всегда в основном дружила с мужчинами. Среди самых ярких встреч в моей жизни знакомство с Кончаловским было, думаю, особенным. В то время это был фантастический человек с множеством идей, массой достоинств и с не меньшим набором недостатков. Для меня он был героем из другого мира, олицетворением России, Пьером Безуховым. В палитре его чувств не было полутонов — только контрасты: все или ничего. Неудивительно, что между нами возникла взаимная симпатия. После беспокойной любви русского любая другая покажется пресной. Русские живут эмоциями, смакуют их. Никто, кроме славян, такие страсти не понимает. Все восхитительно преувеличено. Помню, как однажды я вхожу в дом на Николиной Горе и вижу, как два дюжих молодца выносят концертное пианино Андрона. Я прекрасно понимала, какая это жертва для Кончаловского, обожавшего музыку. Но он, начинающий кинорежиссер, решил мне подарить кольцо с жемчугом и поэтому продавал старинный инструмент. Нет-нет, речь шла не об обручальном кольце, а просто о подарке. Мы обошли все лучшие ювелирные старого и Нового Арбата, но того, что хотели, не нашли! В итоге Кончаловский подарил мне изумительно красивую чашку кузнецовского фарфора, сделанную в форме цветка магнолии. Чашка так прекрасна, что я не могу ею пользоваться, хотя она до сих пор стоит у меня дома. Храню я и пачку его нежных писем, фотографии и чудесные воспоминания.

— А когда вы последний раз виделись с Кончаловским?

— Я как-то шла по бульвару Сен-Жермен в Париже, и вдруг кто-то кричит из «Мерседеса»: «Беата, Беата, Выродочек, остановись!» В то время никто, за исключением меня, Кончаловского на улицах Парижа не узнавал. Он выскочил из машины, где рядом сидела эффектная женщина. «Как дела, как ты?» — спросил Андрон, кивнув по направлению к автомобилю с дамой: дескать, она здесь со мной, но это ничего не значит. Он хотел пригласить меня в ресторан на бокал вина — повспоминать былое. Но я почему-то ответила, что, дескать, занята сегодня, как-нибудь в другой раз. Хотя прекрасно понимала, что другого раза может и не быть. Дама в автомобиле смотрела на Кончаловского с плохо скрываемым нетерпением. А Андрон нахмурился в ответ: «Ну как знаешь», — это прозвучало уже совсем сухо. Автомобиль затерялся в шумной сутолоке парижских улиц. Поймите меня правильно, мне очень дороги именно те воспоминания о Николиной Горе, когда жива была Наталья Петровна и мы готовились к «Дворянскому гнезду». А Кончаловский... Больше не надо! Последний раз, когда я была в Москве на премьере «Сибирского цирюльника», на которую меня пригласил Никита Михалков, Андрон даже не подошел поздороваться, сделал вид, что не заметил. Понимаю, что дважды в одну и ту же реку не войдешь. Но все равно почему-то очень досадно.

— Вы хорошо знаете обоих братьев — Никиту и Андрона. У них больше сходства или различий?

— Мне кажется, Никита должен всегда посылать большой букет Андрону за то, что тот изначально был более талантлив. У Андрона все получалось играючи. А Никита, унаследовавший характер отца, очевидно, наметил себе, что Андрона догонит, и блестяще этого добился, даже получил «Оскар». Андрон же в последнее время отстранился, и у Никиты не оказалось достойного антагониста — ему больше не с кем соревноваться. А Моцарту нужен Сальери — и масштабы личности должны быть сопоставимы. Никита не просто талантливый режиссер. Я восхищаюсь им еще и как актером. Таланты братьев логично следуют из их фамильной истории. Андрон как-то сказал мне: «Чтобы кем-то в этой жизни стать, надо окончить три университета». Я вначале не поняла, что он имел в виду. Так вот, дед должен окончить университет, отец и ты сам. У Никиты и Андрона действительно удивительные гены: полотна Петра Кончаловского, деда Михалковых, висят в лучших музеях, Сергей Михалков более двадцати лет возглавлял Союз писателей России — у кого еще из современных режиссеров такие корни? Но есть тут и подводные течения. Последний фильм Андрона — сказка, на которую были потрачены немалые деньги, «Щелкунчик и Крысиный король», — на мой взгляд, провалилась. Деньги, как мне кажется, в искусстве решают отнюдь не все.

— Беата, вы — символ женственности и пример для подражания — сами были счастливы в любви?

— Любовь — чудесная болезнь. На съемках все проходит быстро, интенсивно, и мы ничего при этом не теряем. В реальной жизни дублей, увы, не бывает, однако осознаешь это намного позднее. Мои романы заканчивались браком, причем я каждый раз была уверена, что это в последний раз. Первый раз я вышла замуж в 29 лет за режиссера Анджея Вайду. Нас сблизили съемки, и мы решили, что нам нужно собственное гнездышко, которым стало имение в Глухах. Я тогда и не думала о будущих главных ролях, хотя в итоге снялась в трех его фильмах. Я восхищалась Вайдой как выдающимся мастером и человеком, но в определенный момент во мне назрел какой-то внутренний протест. Возможно, я просто не знала, чего хочу от жизни, возможно, сказывалась разница в возрасте — Вайда старше меня на 12 лет. Мы прожили вместе пять лет, у нас родилась дочь Каролина, я многому научилась у Анджея... Но мы расстались. Иногда мы совершаем ошибку, которая потом меняет всю нашу жизнь. Это как раз о нашем расставании. Следующий брак был ничем не примечательным, а третье замужество с архитектором Яцеком Падлевским (у нас дочь Виктория) тоже не выдержало испытания временем. Муж работал в Марселе, был постоянно занят, и я была вынуждена искать свое место в новой жизни сама.

— Поэтому переехали в Париж?

— Я чувствовала себя не в своей тарелке, живя и с третьим мужем: роль домохозяйки меня не прельщала. В ноябре 1981-го французские друзья пригласили меня в Париж попробовать свои силы во французском кино. Почему-то они очень верили в меня. Дочери были устроены: Каролину я оставила с ее отцом, Виктория была с моей мамой в Варшаве. Казалось, все складывается идеально. Но все резко поменялось 13 декабря 1981 года. В ту ночь я беззаботно танцевала в одном из ночных клубов вместе с друзьями. Поздним утром проснулась от телефонного звонка — парижская подруга сообщила, что в Польше ввели военное положение. «Что с мамой, дочерьми, что творится в Варшаве?» — столько беспокойных мыслей разом просто парализовали меня. Из утренних новостей я узнала, что Вайду интернировали, что он в тюрьме, однако уже вечером сообщили, что его оставили под домашним арестом, значит, с Каролиной все должно быть в порядке. Позвонить домой было невозможно — телефоны не отвечали. Через несколько дней с помощью одного сотрудника итальянского посольства я сумела с дипломатической почтой послать первую весточку в Варшаву. Новости с родины ошарашивали: французские газеты писали об убитых, раненых, сотнях заключенных по всей стране... Я пыталась найти хоть какую-то возможность вернуться в Польшу, но граница была закрыта. Через три месяца мне удалось добиться разрешения от польских властей, чтобы Каролина и Виктория прилетели ко мне в Париж. Увидев своих девочек в парижском аэропорту, я вздохнула спокойно и смогла снова сосредоточиться на карьере, ведь надо было содержать семью.

— И каково это, быть актрисой во Франции?

— У меня не было языкового барьера, поскольку французский я учила с детства и неплохо им владею. Я ходила на кастинги, получала небольшие эпизодические роли, потом сыграла в четырехсерийном французском телефильме, который был очень хорошо принят. Вскоре последовало приглашение от Клода Лелуша сыграть в фильме «Эдит и Марсель» — это красивый фильм 1983 года о романтической любви Эдит Пиаф и известного боксера Марселя Сердана. После картины «Мужчина и женщина» 1966 года каждый, наверное, хотел бы сниматься у Лелуша. И хотя в этом фильме мне досталась небольшая роль матери Марго, «Эдит и Марсель» стал одним из самых моих любимых фильмов. Роль Сердана должен был сыграть известный французский актер Патрик Девар, но перед самым началом съемок он покончил жизнь самоубийством. Мы думали, что фильм будет отложен, но Лелуш не мог себе этого позволить. Он тут же доверил эту роль сыну боксера — Марселю Сердану-младшему. Когда в ходе съемок мы оказались на юге Франции в огромном центре отдыха с бассейнами, теннисными кортами, отелем и апартаментами, каждый из которых носил имя великой французской кинозвезды прошлого, огромным кинозалом с завидной фильмотекой, выяснилось, что всем этим великолепием владеет Клод Лелуш. Талант в искусстве, он оказался талантом и в менеджменте. По утрам Лелуш обязательно выходил на пробежку, а в течение дня вместо вина пил только минеральную воду: «Мы выпьем все вместе, когда закончим работу». Казалось, он никогда не уставал. И такого же отношения к работе требовал от других.

— В конце 80-х все, наверное, ощутили ветер перемен. Чем запомнилась эта эпоха вам?

— В России я вновь стала популярной как раз в это время: «Новые амазонки», «Ва-банк 2», «Кингсайз» не сходили с экранов. Я не играла в политических фильмах, поэтому не сталкивалась с какими-либо творческими проблемами: фильмы с моим участием не снимали с экранов и не запрещали. В тот период польское общество полюбило Михаила Горбачева: мы следили за его выступлениями, обсуждали заявления, наконец просто симпатизировали как человеку. Есть такая история, как Горбачев наградил меня орденом Дружбы народов. Творческая интеллигенция тогда встречалась с Горби и Эдуардом Шеварднадзе в Королевском замке в Варшаве. Кто-то из друзей дал мне сборник статей Горбачева и попросил взять у автора автограф. Он сидел за небольшим столиком, а рядом стоял, вытянувшись в струнку, генерал Войцех Ярузельский. «Это наша известная киноактриса», — представил меня генерал. Горбачев уверенно парировал: «А мы думаем, что наша», — и рассмеялся, довольный собой.

— По многим вашим ролям можно предположить, что вы — просто образец волевой дамы, умеющей преодолевать трудности.

— Да нет же, актерство — это просто такое занятие. Не думайте, что я такая сильная. Просто всегда ставила себе планку очень высоко, пытаясь доказать, что я это смогу. Мне очень везло, что съемки проходили в чудесных местах, открывая какой-то совершенно иной мир, в котором я чувствовала себя как дома. Я играла в лучших дворцах Европы. На экране у меня были романы с Наполеоном, Бальзаком, героями мировой классики... Можно посетить дом Бальзака туристом, а я там крутилась на кухне в роли Эвелины Ганской, польской жены писателя. Какая чудесная у нас профессия: переноситься в разные эпохи, проживая такие разные жизни и еще получая за это гонорар! Я написала книгу «Не все на продажу», которая очень быстро разошлась, готовлю колонки в журналах, меня приглашают участвовать в дискуссиях уже скорее не как актрису, а просто женщину, у которой обо всем есть свое мнение. Скажем, я заработала на рекламе или будучи в жюри польской телепрограммы «Танцы со звездами» супергонорар, но эти деньги не меняют мою жизнь, по магазинам я не побегу. Я потрачу их, только если это будет действительно необходимо, потому что считаю, что всего у нас и так слишком много. Дочери мне говорят: «Мама, мы тебе так завидуем. Для тебя каждая мелочь в жизни была радостью». Я же теперь просто не знаю, какой подарок сделать дочери — у нее все есть.

— О чем думаете, просыпаясь по утрам?

— О своей жизни, об организации дня, обязанностях, которые я сама себе придумала. Каждый день у меня удачный, ведь это зависит только от меня. Живу нормальной жизнью, как и все мои соотечественницы: хожу по магазинам, езжу на рынок, готовлю Каролине обед, хотя дочери уже 45 лет, но мне хочется, чтобы она нормально питалась. Многие наверняка думают, что я у плиты никогда не стояла... Я спокойно отношусь к возрасту и не боюсь прошлого. Может, я не всегда им горжусь, может, не всегда принимала правильные решения, как и любой другой человек. Мы учимся на своих ошибках.

Варшава

Елена Зигмунд

Досье

Беата Тышкевич

Родилась 14 августа 1938 года в Вилянове, Польша. Мать — Барбара Рехтович. Отец — Кшиштоф Тышкевич. Полное имя: Беата Мария Хелена Тышкевичувна-Каленицкая.

1957 год — дебютировала в кино, еще будучи ученицей лицея.

1957—1958 годы — учеба в Высшей государственной театральной школе в Варшаве.

1959—1973 годы — активно снимается в кино, так что министерство культуры и искусства подтверждает в 1973-м ее принадлежность к актерской профессии без принятого в таких случаях в Польше экзамена.

За свою карьеру (с 1957 года по настоящее время) сыграла примерно в сотне кинофильмов и тридцати телефильмах. Снималась в Польше, СССР, России, Венгрии, ГДР, Франции, Бельгии, Чехословакии.

Награждена орденами Дружбы народов (СССР, 1987), искусств и литературы (Франция, 1991), Почетного легиона (Франция, 1997), рядом правительственных наград Польши.

1994—1998 годы — президент Фонда польской культуры. Автор идеи и соавтор ряда телепрограмм о бездомных детях.

2003 год — выпустила книгу «Не все на продажу».

2005—2010 годы — бессменный член жюри популярной польской телепрограммы «Танцы со звездами».

Была женой Анджея Вайды (у них родилась дочь Каролина), Витольда Ожеховского, Яцека Падлевского (дочь Виктория).

«Итоги»

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе