«Никуда» и никому

С Алексеем Паперным — поэтом, музыкантом, режиссером — о своем пути, свободе искусства, встрече с Высоцким, учебе у Табакова, спектакле у Серебренникова специально для Культтриггера поговорила Ольга Галицкая.
Фото: Александра Зотова


Поэт, музыкант, драматург, режиссер, талантливый и неравнодушный человек. Можно еще долго перечислять, только проще его назвать
— Алексей Паперный — и сразу все понятно. Паперный — это душа, поэзия, отрыв. Всюду, где он поет свои песни, возникает место притяжения для хороших людей, ей-богу, именно так и происходит.

Правда, эти клубы, где образуется своя, дружеская и сердечная аура, имеют странное свойство вдруг исчезать, закрываться, заканчиваться. Так складывается сегодня наша непростая жизнь. 30 июня закрылись популярные «Дети райка», до того исчезла театральная «Мастерская» — клуб, где играли спектакли по необычным пьесам Алексея Паперного.

И других тяжелых потерь хватало. Не так давно не стало Антона Носика, с которым был очень дружен Паперный. «Мы очень редко виделись, но с ним никогда не хотелось расставаться. С ним всегда было интересно. Дело не в самих его суждениях, а в их красоте, яркости, лихости, в нем самом. Он всегда подходил к телефону. Отзывался на любую просьбу, помогал и давал кучу советов, каждый из которых был художественным произведением. Я иногда просил у него совета не ради совета, а просто, чтобы послушать его, как он говорит. Он был очень добрый. И честный, и искренний. Это невозможно подделать, это или есть или нет. Последний раз мы виделись 12 июня, сидели в «Райке», говорили о чем-то, о том, какой красивый итальянский язык, прекрасное было настроение. Не могу представить, что Антона нет», — написал Алексей на своей странице в Фейсбуке.


Фото: Александра Зотова


Хороших новостей две: закончена новая пьеса, а еще — прежние и новые фанаты Паперного влюбились в его новую музыку, ставшую альбомом «Никуда». Недавно он играл новые песни на концерте в Тель-Авиве. Его можно послушать в московском «Китайском летчике Джао Да». И ждать нового спектакля: он должен ведь появиться, раз многим это необходимо.



Музыка как сообщающийся сосуд

Ольга Галицкая: Леша, почему твой новый замечательный альбом называется «Никуда»? Понятно, что это одна из песен, но слово «никуда», вынесенное на обложку, тревожит.

Алексей Паперный: Тревожит, конечно, это и хорошо. Вообще, объяснять образ — занятие дурацкое. В этом слове нет какого-то знака минуса или плюса. Нам, мол, некуда деваться. Вовсе нет. Для меня «никуда» значит «куда угодно». Это свобода. Песня-то радостная.

О. Г.: Чьи голоса вместе с тобой звучат в записи?

А. П.: Был краудфандинг, собирали деньги, чтобы выпустить альбом. Среди лотов — предложение спеть с нами в студии. На него откликнулось какое-то количество заинтересованных людей. Мы познакомились только когда они пришли, потом несколько раз участвовали вместе в концертах. Очень симпатичные люди оказались. Некоторые из Москвы, одна девушка из Питера, она специально приехала, очень хотела участвовать. Другая девушка, ее зовут Франческа, живет сейчас в Москве, но она из Италии. Один парень — музыкант, у него своя группа, наш басист играет с ним в каком-то проекте. Еще с нами очень здорово спела девочка Лиза, которой 10 лет, ей ужасно нравилось все, она уговорила родителей привести ее. Идея заключалась в том, что все они подхватывают песню, как это в зале бывает. Получился странный стиль: с одной стороны — перегруженное, «тяжелое» звучание гитар, с другой — узнаваемый, неспециальный «хор», когда поет компания людей, которым хочется это делать. Такое сочетание мне очень нравится.


Фото: Александра Зотова


О. Г.: Этот диск — поворотный для тебя? В какой момент ты пошел в сторону рок-музыки?

А. П.: В свое время, когда я организовал группу, решил, что буду играть свою музыку, в которой много всего есть, от рока — тоже, стану сам придумывать свое звучание. Мы играли шумно, рок-н-ролльно, в какой-то момент стали играть мягко, лирично, потом еще как-то менялись. Это не то, что я вдруг решил стать рок-музыкантом. Как играл, так и играю. Просто то звучание, какое есть сейчас, для меня сегодня — самое интересное. Резкий звук с кучей всяких примочек, мне так нравится. Рок — не рок, какая разница как называть? Его можно играть хоть на пиле. Гитара — всего лишь инструмент. Главное — рождается именно тот звук, в котором у меня сейчас есть потребность. В последние несколько лет я полюбил панк-рок, при этом продолжаю любить разную нежную музыку современную, не буду сейчас все перечислять.

Дело в том, что я пытаюсь не разделять в своих пристрастиях музыку на жанры и стили. Музыка — это нечто единое, она как сообщающийся сосуд, в ней все друг на друга влияет. Какую-то из мелодий Вивальди можно назвать панк-роком — по энергетике, по воздействию. Что такое в ХХ веке был рок? Это нарушение границ. Подобное и раньше происходило. То, что называли «сумбур вместо музыки», вдруг оказывается сложнейшим произведением, по своим законам созданным, открывающим совершенно особый мир. Я — за любое преодоление границ и канонов, против какой-то «партийности», принадлежности к чему-то одному. Главное, чтобы было талантливо, давало новое дыхание. В искусстве не должно быть догм. Только те правила, которые художник сам, именно сейчас, для себя установил. А дальше — твой собственный риск: либо срабатывает, либо нет.


Фото: Александра Зотова



Высоцкий. Поэты ходят пятками по лезвию ножа

О. Г.: Иногда случается, что новость, связанная с новой наградой известному музыканту, вдруг буквально ставит на уши всех. Как ты думаешь, почему присуждение Нобелевской премии Бобу Дилану многих удивило, и даже вызвало возмущение?

А. П.: Кого это могло возмутить? Только тех, кто не понимает, что влияние Дилана на музыку ХХ века — огромное, невероятное, запредельное. Этот человек перевернул многие представления о музыке и поэзии, он поистине великий поэт и музыкант.

О. Г.: Странно, что кем-то придуманные догматические нормы того, как надо и не надо писать, сочинять, исполнять, настолько живучи. Скажем, для Владимира Высоцкого было органично быть поэтом, соединяющим стихи и музыку, подчеркивать их музыкальный ритм. За это его упорно не хотели признавать ни «настоящим» поэтом, ни певцом, несмотря на его невероятную известность и всенародную любовь к нему.

А. П.: Мало ли, кем его считали, каким ярлыком хотели пометить. Более популярного человека в России ХХ века просто не было. Его любили, обожали, это ведь показатель чего-то, разве нет? Можно не называть его поэтом или музыкантом, он больше любых определений. Для поэта так важно состояться при жизни, выразить каким-то образом свое время, получить отклик у современников — у Высоцкого это получилось в высшей степени. Я ведь его очень любил с детства, еще когда занимался в детской студии Олега Павловича Табакова, которую он создал в 1973 году, если не ошибаюсь. Я был в нашей группе самым младшим, учился в восьмом классе, мы приходили на занятия во Дворец пионеров на улице Стопани. Табаков снимался тогда где-то с Высоцким, короче говоря, он звал иногда к своим пионерам, к нам, детям, каких-то великих, очень известных людей. И позвал Высоцкого.

Тогда я не очень понимал, а сейчас осознаю. Помню: 12 часов дня, он пришел в не очень каком-то хорошем, кажется, состоянии, ему принесли чужую гитару. И он стал играть для пионеров, для пятнадцати детей. Человек, который собирал любые стадионы! Полноценный концерт! Все, как у него всегда было, абсолютно по-честному, с полной отдачей. Я, может быть, люблю с тех пор другую поэзию, другую музыку. Но в целом — его голос, какая-то его потрясающая особенность вызывать доверие, это незабываемо. Его любили разные люди — и хорошие и плохие, и такие, и сякие — любые.

Фото: Александра Зотова


Он был народным, необходимым всем. Его интонация совпадала со временем и людьми, что-то самое главное им точно схвачено. Когда хочется прорваться за «флажки», выскочить из того, что тебя окружает, а не получается, и мается, мучается душа. В нем есть вещи запредельные, что-то метафизическое, абсолютно непростое состояние. Вот мы говорили о рок-н-ролле, в нем это было, эта жажда и тоска о свободе. Последний его год перед смертью — это даже не пение, он как какой-то шаман где-то в Гималаях, погружает во что-то необъяснимое, что невозможно передать обычными словами.



Свой путь

О. Г.: Ты учился в детской студии Табакова, прекрасное вроде бы начало для будущего артиста. Как получилось, что ты разминулся с актерской профессией?

А. П.: Олег Павлович меня из взрослой уже студии, через год учебы, отчислил, за что я ему невероятно благодарен. Хотя я после и был довольно долгое время актером, но в результате вышел на свой путь.

О. Г.: Почему отчислил? И разве не было обидно, больно?

А. П.: Было, конечно, но недолго. Сказал, что не знает, какого артиста из меня делать, где могу пригодиться. Все получилось правильно. На какое-то время я оказался в студии Гедрюса Мацкявичюса, это был потрясающий человек, великий, я считаю. Но главное, что я не стал дальше учиться на актера, не стал поступать ни в какой театр. Не захотел заниматься всю жизнь этой профессией. Был рабочим сцены, потом работал у Марка Розовского в Театре-студии «У Никитских ворот». Все эти люди — и Табаков, и Мацкявичюс, и Розовский — дали мне очень много, это был бесценный опыт. Но работа в репертуарном театре меня никогда не привлекала. Всегда любил театр не похожий ни на какой другой, хотел делать что-то свое. И когда родился спектакль «Твербуль», началась совсем другая история.

Продюсер и сценарист Иван Менджерицкий предложил сделать видеоверсию спектакля. Мы были молодые, наглые, сказали: лучше сделаем фильм! И в результате появилось кино «Твербуль», в котором были персонажи спектакля, но все придумано было заново и совсем по-другому. Мы никогда не снимали фильмы, не были к этому готовы, но все равно получилось что-то очень живое, хорошее. Помню, мы показывали Ивану фильм в просмотровом зале, я был в ужасе. Думал, ну все, это конец, сейчас он мне скажет: «Что за кошмар вы тут наснимали!». Зажегся свет, и Ваня так задумчиво говорит: «Мы посмотрели удивительно прекрасный, тонкий, глубоко интеллектуальный фильм, практически шедевр. Конечно, судьба у него будет непростая…». Я прямо рот разинул от удивления. Никакой судьбы в результате не было, кому он был нужен, этот фильм. Но я очень благодарен Ивану (Царствие ему Небесное!) за этот опыт. Недавно, кстати, наш оператор выложил картину в сеть, я посмотрел, там есть что-то действительно хорошее, творческое, что увлекает.




Театр и кино

О. Г.: Ты хотел бы сейчас снять новый фильм?

А. П.: Тогда хотел. Кто ж не хочет? Кино — заманчивая штука. Писал какие-то сценарии, что-то придумывал. Но уже перехотел, кажется. Театр люблю больше. Фильмы театральных режиссеров смотрю с ужасом, не видел пока ни одного хорошего. Хотя у Марка Захарова были прекрасные фильмы, только он их поставил именно как театральный режиссер. Это такой особый формат, свой жанр и стиль.

О. Г.: «Догвилль» сделан как спектакль, разве нет?

А. П.: Триер снял необыкновенный фильм, один из моих самых любимых. Он гениально придуман. Но это именно кино, не театр. «Анна Каренина» с Кирой Найтли вся построена на театральных приемах, и это потрясающе, блестяще. Театрализация действия дает необыкновенный эффект, мне очень нравится. Но я про другое говорю. Когда театральный режиссер делает вполне себе кино. А я почему-то не верю ни герою, ни его обстоятельствам. Все вроде неплохо, только все немножко понарошку. В «Догвилле» каждую секунду живешь тем, что там происходит. Триеру условность была важна, чтобы ничто не отвлекало от истории, которую он рассказывает. Не мешало и не помогало. Все, что делают актеры, было основным и главным, будило фантазию. У него то, что скрывает в кадре черный задник, зритель сам достраивает. Грандиозное достижение именно киноискусства. А его «Нимфоманка» и «Антихрист» мне ужасно не нравятся. Но потом была «Меланхолия» — великое кино, которое просто сносит голову.

О. Г.: Давай про театр. Знаю, что у тебя готова новая пьеса. Расскажи о ней.

А. П.: Это целая история. С названием ее пока не ясно. Сначала хотел написать пьесу про Байрона, потом стало сочиняться что-то другое, но Байрон в названии, возможно, останется, раз уж он был с самого начала.

О. Г.: Из твоих спектаклей я только «Август» не увидела, к сожалению.

А. П.: «Август» был лучший. Я очень благодарен Марине Давыдовой, которая предложила мою пьесу Кириллу Серебренникову. И безумно благодарен ему, что он дал мне возможность в 2013 году поставить «Август» на «Платформе».

О. Г.: Ты смотрел у него «Сон в летнюю ночь», которая теперь фигурирует в уголовном деле как несуществующий, якобы, спектакль?

А. П.: Конечно, смотрел! Я, как и многие, бесчисленное количество раз бывал на «Платформе»?—?на спектаклях, концертах, фестивалях. И я видел спектакль «Сон в летнюю ночь» в ноябре 2012-го, переходил со всеми зрителями из одного пространство в другое и крутил в конце этот круг (поворотный круг, вращаемый в финале зрителями вместе с актерами. — КТ). Это виртуозно сделанный спектакль. Какой-то бред утверждать, что его не было. Доказывать очевидное кажется абсурдом. Но именно это приходится делать.

Обвинение заявляет, что средства, выделенные на спектакль «Сон в летнюю ночь», были похищены, а спектакль не был поставлен! То есть нет и не было такого спектакля. Того, который посмотрели тысячи людей, спектакля, о котором написано миллион рецензий. Который номинировался на «Золотую маску» и кучу других премий, спектакля, который был на гастролях в Париже. Никакому современному театру, никакой современной драматургии не снилось то, что происходит в зале суда!

О. Г.: У тебя есть любимый спектакль Серебренникова?

А. П.: «Кому на Руси жить хорошо» произвел на меня сильнейшее впечатление. Я благодарен Серебренникову, что прочитал Некрасова. Школа как-то отбивает такое желание, а потом тоже было не до Некрасова. Для меня спектакль Серебренникова — открытие потрясающего поэта. И всех вокруг я стал взахлеб заставлять читать Некрасова. Гениальная поэзия, опередившая время. Фантасмагория, невероятные образы — и детскость и пронзительность одновременно. Никаких обэриутов бы не было, никакой поэзии ХХ века без этой поэмы. Интонацию времени, самой сути русской жизни он уловил гениально.



Ушедший «Август» и новая пьеса

О. Г.: Ты говоришь, что «Август» был лучшим из твоих спектаклей, но играли его совсем недолго. Почему?

А. П.: На него недовольные рецензии появились, когда он был еще не до конца готов. Так получилось, что мы должны были спешить с выпуском. Последние пять-шесть спектаклей были прекрасные.

Но мы потеряли нашего артиста — Никиту Быченкова, он играл в «Августе» сразу несколько небольших ролей. Никита работал в театре Калягина и умер на гастролях — прямо во время спектакля. Совсем молодой, невероятно талантливый. Это было просто ужасно. Невозможно было играть после этого.

А после и «Платформу» на «Винзаводе» закрыли как проект. Затем и «Мастерская», клуб, где была театральная площадка, тоже закрылась, я был в расстроенных чувствах — непонятно, что дальше. Сел и написал пьесу.

Рассказать ее совершенно невозможно. Она, как всегда, густонаселенная, в ней много всего. Как мне кажется, она очень современная, актуальная. Но не с точки зрения сиюминутности, газетности, а с точки зрения интонации, ощущения времени, в котором мы живем. Вот как мы говорили с тобой о рок-музыке, что в ней должна быть свобода. Здесь я тоже в каком-то смысле решил стать рок-музыкантом. Получилась свободная очень пьеса, по-хорошему наглая, панковская, в ней много музыки, какая-то смесь «Реки», которую мы играли в «Китайском летчике» и в «Мастерской», и «Августа». Только все менее лирично, гораздо жестче, определеннее. Пьеса писалась сама, я ей не мешал, куда она меня вела, туда я и шел. Я старался быть честным, это вообще всегда очень важно. Действие происходит здесь, в России, и одновременно во Франции. Персонажи — сельская учительница, бывший священник, влюбленный в нее, и в нее же влюбленный гармонист, пара — мужчина и женщина, которые живут в эмиграции во Франции, еще есть Моцарт. Он фанат группы Rage Against the Machine. Поет их песню «Killing In The Namе». Это выглядит сюром. Но это не так, там довольно жесткий сюжет, который круто заканчивается.

О. Г.: Тебе не хочется предложить какому-то театру сделать у них спектакль?

А. П.: Нет. Во-первых, никуда невозможно прийти, просто не пустят. Отдавать другому режиссеру я не хочу. Я влюблен в эту пьесу абсолютно, лучше истории для театра у меня еще не было, я должен сам ее поставить.



Искусство не может быть несвободным

О. Г.: Скажи, в чем, по-твоему, заключается свобода художника?

А. П.: У художника нет и не должно быть никаких обязательств ни перед кем и ни перед чем. Только перед своим даром, талантом, который может и исчезнуть, если его пытаться вместить в искусственные рамки. Как только начинаются попытки ввести границы этой свободы, возникает какая-то хармсовщина, перерастающая в бред.

О. Г.: А как быть с оскорбленными чувствами, которые теперь постоянно обнаруживаются по любому поводу и без? Почему таких «оскорбленных» стало вдруг так много, откуда они все разом взялись?

А. П.: Потому что такая установка появилась: все должно быть подконтрольно. В том числе искусство. Идея тоталитарного государства, что творцы обязаны ему служить — очень древняя и порочная. Искусство с этим не соглашается и правильно делает. Хотя какое-то и соглашается, как известно.

О. Г.: А то, которое соглашается, это искусство?

А. П.: Нет, конечно. Оно, не будучи свободным, увядает, умирает. Искусство никому не должно служить. Никому! Оно должно открывать новые миры, расширять границы познания, проникать в глубины человеческих отношений. В этом его смысл и задача. Если есть зрители, желающие поминутно оскорбляться, пускай это делают. Задача художника во многом в том и состоит, чтобы будоражить и даже оскорблять чувства зрителей, не давать привыкать к чему-то одному и успокаиваться на этом. Меня, например, оскорбляют всякие лубочные завывания, ложный пафос, скучные спектакли, фальшивые фильмы, но это не значит, что их нужно запрещать, уничтожать. Спорить с этим можно только другим искусством, в которое ты сам веришь, в котором ты честен до конца, не обманываешь себя и других. Фальшивое и ложное рано или поздно само развалится, просто не может быть иначе.

Автор
Беседовала Ольга Галицкая
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе