Александр Блок перед смертью просил жену: «Люба, сожги все, все экземпляры поэмы «Двенадцать»!

7 августа исполняется ровно сто лет со дня кончины «самого неземного из поэтов».
Поэт Александр Блок в 1903 г.
Фото: ru.wikipedia.org


Август 1921 года был трагическим месяцем для русской поэзии. 7 августа умер Александр Блок, 26-го был расстрелян Николай Гумилев. Велик соблазн сказать, что тогда-то и кончился Серебряный век (а почему бы и нет: Корней Чуковский вообще тогда записал в дневнике, что с Блоком «кончилась русская литература»).


И смерть Гумилева была для современников шоком, но уход всеобщего кумира Блока оказался совсем страшным, опустошающим событием. Другие поэты не понимали, от чего он умер, но кончина крупнейшего символиста на четвертом году революции казалась им предельно символичной. Блока называли «самым серафическим, самым «неземным» из поэтов»; казалось, что и умер он не так, как обычные люди, а по неуловимым, мистическим причинам. И в этом находили печальную поэтическую логику - причем каждый свою.

«Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем». Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни», - писал Георгий Иванов. Впрочем, он еще ненавидел «кощунственную» поэму «Двенадцать» (особенно за ее последние строки, которые тогда шокировали многих). И добавлял: «Блок понял ошибку «Двенадцати» и ужаснулся ее непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился. В точном смысле слова он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца».

Но то эмигрант Иванов. А красный поэт Маяковский вспоминал одно из последних выступлений Блока и объяснял его смерть тем, что он просто «надорвался», столкнувшись с темой революции - и одновременно понял, что его время прошло. «В полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме, — дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла».

А Чуковский писал в дневнике о тоске и пошлости, которыми было пронизано все вокруг, и именно эту тоску, как-то резко обнажившуюся в отсутствие Блока, винил в его гибели: «Грустно до самоубийства. Я не плакал о Блоке, но просто — все вокруг плакало о нем. И даже не о нем, а обо мне. «Вот едет старик, мертвый, задушенный — без ничего»… Каждый дом, кривой, серый, говорил: «А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок». И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в самом деле сожрали его».

«Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, — и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то «вообще», оттого что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти» - писал Владислав Ходасевич.

И то сказать: внешне здоровый человек, которому нет еще сорока, вдруг сильно и резко сдает. Начинает болеть сердце, обостряются «неврастения и меланхолия», налицо резкий упадок сил и истощение. Он резко меняется внешне. «Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый», - вспоминал тот же Чуковский одну из последних их встреч…


Поэт Александр Блок (третий слева) среди сослуживцев во время Первой мировой войны. Репродукция Фотохроники ТАСС


Одни считали, что Блока погубил сифилис, другие всерьез говорили, что умер он от психического заболевания, третьи считали, что причиной всему переутомление: мол, советская власть сначала поручила Блоку много работы, а потом, летом 1921-го, отказала ему в выездной визе в Финляндию, где он собирался лечиться в санатории. Нарком просвещения Анатолий Луначарский потом рвал на себе волосы: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучали его». Просто поразительно, что в перестройку никому не пришло в голову написать книгу о том, что советская власть физически убила Блока (например, что его отравили): похоже, все силы у тогдашних публицистов ушли на аналогичные фантазии в отношении Есенина, Маяковского и Горького.



ЕГО ЛЕЧИЛИ МЫШЬЯКОМ И СТРИХНИНОМ

Несколько лет назад в издательстве «Пятый Рим» вышла хорошая книга научных журналистов Алексея Паевского и Анны Хоружей «Смерть замечательных людей». На основании сохранившихся документов авторы устанавливали причины смерти знаменитых писателей, политиков, художников и прочих выдающихся деятелей. Спустя почти сто лет после смерти Блока поставили посмертный диагноз и ему, а заодно ответили на вопрос, можно ли было его вылечить.

Блок рос сравнительно здоровым - хотя и нервным ребенком. Диагнозы «неврастения» и «ипохондрия» ставили ему еще в юности. (Ипохондриком его сделала мать, убежденная, что мальчику грозят страшные опасности, бесконечно таскавшая Сашу по врачам и не обращавшая внимания на их фразы «Грешно лечить этого молодого человека»). Правда, у него обнаруживали цингу и частые простуды. И цингу в то время еще не умели толком лечить - простой факт, что она вызывается недостатком витамина C, был тогда не известен, потому что о самих витаминах медики в 1900-е годы имели самые смутные, практически нулевые представления. Блоку советовали удалить миндалины - он этому совету не последовал. Вскоре его поразили «меланхолия» и «невыразимая тоска», он начал плохо спать - но в целом еще казался относительно здоровым.


Поэт Александр Блок в кругу семьи в своем имении Шахматово, 1909 г.
Фотохроника ТАСС


А вот зимой 1920 года началось что-то и вправду нехорошее. У него заболели ноги, было трудно без одышки преодолеть пару лестничных пролетов. Тем не менее, врачи думают, что у нервного поэта «невроз» - грубо говоря, ему просто кажется, что он умирает. Поэты - они такие, впечатлительные. Блоку велят поменьше ходить и поменьше лежать, а в качестве лекарств прописывают в небольших дозах мышьяк и стрихнин (!) Причем эти рекомендации дает не какой-нибудь знахарь, а врач Кремлевской больницы…

В мае 1921-го Блок пишет в дневнике: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращался и все всегда болит... уже вторые сутки — сердечный припадок... я две ночи почти не спал, температура то ниже, то выше 38. Принимаю массу лекарств, некоторые немного помогают. Встаю с постели редко, больше сижу там, лежать нельзя из-за сердца». Вот и врачи наконец начинают думать, что с пациентом что-то неладно: помимо «неврастении», ему наконец-то диагностируют эндокардит. Но диагностируют уже со словами «мы потеряли Блока». Через полтора месяца после консилиума он умирает.

Итак, подострый септический эндокардит. Воспаление внутренней оболочки сердца, которое вызывается микробами - стафилококком, стрептококком и тому подобной гадостью. Медленная болезнь, которая долго развивается: ее поначалу трудно заметить, а потом - отличить от невроза. Но под конец она осложняется менингоэнцефалитом - то есть воспалением мозга. Видимо, этим и объясняются припадки бреда, которые происходили у Блока в последние дни, от которых по Петербургу пошла гулять новость, что он потерял рассудок. («Он непрерывно бредил», - писал Иванов. - «Бредил об одном и том же: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены? Не остался ли где-нибудь хоть один? «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги». Любовь Димитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву: «Я заставлю его отдать, я убью его…»)

Увы: ни рекомендованный «полный покой», ни санаторий в Финляндии, ни мышьяк с бромом его бы не спасли. Помогли бы только антибиотики - но до их появления оставалось еще много лет.

И еще, возможно, «серафическому поэту» помогла бы самая прозаическая на свете операция: то самое удаление миндалин, которое советовали сделать врачи. Совершенно не исключено, что именно несчастные гланды обеспечили ему хронический тонзиллит, воспаление, которое могло перейти на сердце.

Но он умер. И через четверть века после этого, на вечере его памяти в Ленинграде, Анна Ахматова прочла посвященные ему стихи:

«Он прав — опять фонарь, аптека,

Нева, безмолвие, гранит...

Как памятник началу века,

Там этот человек стоит —

Когда он Пушкинскому Дому,

Прощаясь, помахал рукой

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой».

Автор
Денис КОРСАКОВ колумнист, специальный корреспондент отдела культуры и спорта
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе