«Культура» поговорила с Глебом Пускепалисом о его работе в новом спектакле «Студии театрального искусства» (СТИ) «Мандат», о менталитете русского человека и праве актера на ошибку.
— «Мандат» Николая Эрдмана — одна из первых советских комедий — была написана в 1924 году, то есть почти сто лет назад, но в спектакле Сергея Женовача она выглядит как современная история, хотя в тексте не заменено ни слова. Такое впечатление, что это про нас сегодняшних. Как думаете, почему?
— Мне кажется, что эта пьеса абсолютно про русского человека. Про нас. Мы все знаем, что, если милиционер зайдет, всем будет чуть-чуть не по себе, хотя милиционер нас защищает, он есть добро по идее, и в то же время мы не хотим видеть его рядом. Мы можем сказать: «Я православный» и в тот же момент: «Я коммунист». Ну, как это может быть?
— Пьеса про русского человека, который вынужден все время подстраиваться под меняющиеся условия жизни. За семь лет он пережил и революцию, и военный коммунизм, и переход к нэпу, и готов врать и притворяться, лишь бы выжить.
— Лавировать, лавировать, как говорит один из персонажей «Мандата». Русский человек все время лавирует, мне кажется, в этом и заключается его менталитет.
— Эрдман все доводит до абсурда: человек, нарисовавший себе мандат, начинает верить в собственное могущество, как гоголевский Хлестаков; люди, которые семь послереволюционных лет ждут, когда же вернется старый порядок, готовы видеть в кухарке, переодевшейся в царицыно платье, великую княжну. И все происходит очень быстро, так что зритель едва успевает выдохнуть между репликами.
— Потому что это быстро развивающаяся история, все на суете, на беготне. И с каждой новой сценой количество обмана, вранья увеличивается. У каждого персонажа есть ощущение, что он наврал, не себе, так другому, а тот еще кому-то, отсюда этот крик в финале: «Все ненастоящие!» Такая мысль, как мне кажется, возникает у каждого к концу спектакля.
— Теперь в СТИ идут обе пьесы Эрдмана. Но если на «Самоубийце» зрители больше молчат и думают, то «Мандат» идет под хохот зала.
— Как ни странно, мы недавно про это говорили. После премьеры «Мандата» «Самоубийца» прошел на ура, и смеха было больше, чем обычно. Возможно, все занятые в нем актеры увидели, что в «Самоубийце» тоже есть момент репризности, и он очень важен. Но есть обратная сторона луны — если после ударной репризы ты дашь зрителю полностью высмеяться, спектакль превращается в программу «Аншлаг». Мы что-то сказали, зная, какая будет реакция, позволили зрителю посмеяться, и только после этого продолжили свою речь. А нужно тянуть свою линию, идти вперед, чтобы мыслительный процесс у зрителя продолжался.
— В антракте спектакль перетекает в фойе, где начинается небольшой концерт, состоящий из песен, которые могли звучать в середине 1920-х годов. Это и Вертинский, и какие-то уличные романсы. Концерт так хорош, что хочется послушать его еще раз.
— Для меня самого он стал открытием. Так получилось, что мы, занятые в спектакле, узнали о том, что придумал Григорий Яковлевич Гоберник, наш композитор, когда уже начались показы. Я сказал Сергею Васильевичу Женовачу, что тоже хотел бы участвовать. Он говорит: «Ну, надевай бороду, плащ, кирзовые сапоги, чтобы тебя никто не узнал, и выходи». В общем, я понял, что не судьба.
— Вы окончили актерскую группу режиссерского факультета ГИТИСа, сейчас учитесь во ВГИКе на режиссерском. Почему вы хотите ставить в кино, а не в театре?
— Мне кажется, в театре, в принципе, у меня получатся спектакли, а в кино у меня не получится так просто зайти и начать что-то делать.
— То есть хотите бросить себя в некомфортную ситуацию?
— Да, выйти из зоны комфорта. Мне предлагали пару раз снимать фильмы, но я понимаю, что не знаю цехов, не знаю, как монтировать, какой должен быть звук, свет. И еще я сейчас благодаря ВГИКу перечитываю важные для меня книги и заново их открываю. Книги, которые ты читал в двадцать лет, в тридцать плюс воспринимаются иначе.
— Что вы хотели бы снять?
— Хочется что-то свое рассказывать. Хочется снять «Таню Гроттер», хочется снять «Москву — Петушки», хочется заняться экранизацией хороших произведений. Хочется делать хорошее кино для детей. Ну, и рассказывать людям о русской культуре, потому что сейчас, как мне кажется, есть разные высказывания о том, кто мы и где находимся, но мало, скажем так, положительного. Когда я вижу на экране все то плохое, что и так вижу на улицах, я чувствую себя так, словно об меня ноги вытирают.
— Но ведь есть катарсис — ты увидел на экране, как плохо живут твои сограждане, и почувствовал к ним любовь и жалость.
— Катарсис возникает абсолютно не от того, что мне показали кладбище или как ребенка утопили в момент крещения. Зачем все это показывать людям, которым и так в жизни приходится лавировать? Они хотят видеть хоть на экране что-то позитивное и светлое, а не токсичное и угнетающе, как мне кажется.
— Как в спектаклях вашего театра? Они действительно приподнимают человека над землей.
—Да, и после спектакля начинают происходить интересные вещи. Мысли возникают, причем на следующий день, с утра. Вечером ты на горячих дрожжах, на эмоциях выходишь на сцену, рассказываешь, как чувствуют себя в 1924 году белые и коммунисты, а с утра осознаешь, что для тех, кому ты это рассказал, может быть, ты не настоящий. Или все мы не настоящие. А я правду ему сказал или неправду? Вот эта тема, которая есть в финале спектакля, мне кажется, очень сильная и заставляет задуматься о том, кто я, находясь здесь, разговариваю я с людьми по совести или не по совести, вру или не вру.
— Ваш друг, товарищ по театру Иван Янковский как-то сказал в интервью, что у него нет права на ошибку. У вас тоже известная фамилия (отец — Сергей Пускепалис, актер и режиссер театра и кино, худрук Ярославского театра драмы им. Ф. Волкова в 2019-2022 годах, погиб в дорожной аварии в 2022 году. — «Культура»), есть ощущение, что она заставляет вас относиться к профессии более ответственно?
— Право на ошибку на сцене? Если я забуду текст?
— Плохо сыграете, забудете текст…
— А плохо сыграть в принципе не получается. Нет, любой актер, естественно, собой недоволен от начала и до конца. Ты все равно выходишь с мыслью: что я наделал, зачем я… Это нормальное актерское. Но права на ошибку не может быть в том смысле, что я не могу забыть реквизит, который важен для следующих сцен, не могу кого-то подвести. А если я внутри своей сцены что-то сказал не так либо текст переврал, но закончил реплику так, чтобы партнер после этого смог ответить, то в этом, наоборот, и есть живой театр, и это очень здорово.
— У вас есть сейчас интересные проекты в кино?
— Меня зовут сниматься, но я не всегда могу, потому что сделал вектор в сторону учебы. Когда я поступал, не было второго высшего бесплатно, были только места. Но мы с моим другом, он во ВГИКе тоже получает второе высшее, по баллам попали в президентский грант, и у меня теперь нет возможности получать тройки — тогда меня переведут на платное, и я уйду с учебы, потому что образование, как мне кажется, не может быть платным.
Сейчас я так распределился, что у меня июль-август — свободное время от учебы, и, если в это время получится посниматься, я буду рад. Но я скоро сам буду подаваться на питчинг Минкультуры со сценарием. Папа хотел его снимать в 2008 году, и я надеюсь с ним запуститься.