Большой театр возобновил оперу Н. А. Римского-Корсакова «Садко».
Садко – Иван Гынгазов.
Фото – Дамир Юсупов
Режиссер спектакля Дмитрий Черняков специально приехал в Москву для репетиций. Он хочет, чтобы история спектакля, отсутствовавшего в афише довольно долго, не закончилась на трагическом происшествии (гибель артиста миманса во время смены декораций).
То же желание испытывала и дирекция театра, что прежняя, в лице Владимира Урина, принявшая решение о возобновлении, что нынешняя, для которой не так важен (или совсем не важен) спектакль Чернякова, как важно всё, что имеет отношение к юбилею Римского- Корсакова.
Как бы то ни было, «Садко» снова в ГАБТе, и это правильно. Спектакль как нельзя лучше показывает, что так называемые «перпендикуляры» режиссера по отношению к театральной традиции вовсе не произвол, а итог пристального вчитывания в либретто и вслушивания в партитуру.
Поясню на примере другой постановки. Увидев «Саломею» Чернякова, сделанную им в Гамбурге, я писала:
«Для постановщика беды современной цивилизации во многом идут от невозможности людей справиться с неврозами и «тараканами».
Об этом многие его постановки. Но это и ключевая идея Уайльда и Штрауса: рассказ про неблагополучную семью, про искривление психики, псевдо-эротические фантазии и анализ ситуации, в которой дискомфортно всем. Поэтому, как бы далеко не ушел Черняков от картинки древней Иудеи, он все равно близок к тексту».
То же самое можно сказать и о «Садко». Режиссер лишает спектакль сказочного колорита, данного напрямую, но сохраняет — в конечном итоге — и колорит, и фабулу, и главные смыслы. Поэтому и решение Чернякова более чем приемлемо.
Герой, Садко, тут, как я писала,
«небедный русский мужик наших дней, с детства мечтавший стать богатырем из русской сказки, приходит (видимо, в момент кризиса среднего возраста) в парк исполнения желаний»
Так он попадает в искусственно созданный мир древней Руси, где по желанию формирует картины вокруг себя, включая даже игру оркестра.
Обусловленность переноса действия сценарием ролевой игры рождает ситуацию, при которой обе его женщины – тоже заказчицы парка.
Клиентка Любава не знает, как вырваться из порочного круга вечных разрывов со своими мужчинами, а клиентка Волхова – незлобная авантюристка, ищущая, по-видимому, острые ощущения. Им всем, а прежде всего мужику, продают их же грезы, воссоздавая, с помощью армии ряженых статистов, атмосферу былин.
После премьеры в 2020 году стало очевидно, что
«та же идея – новый опыт жизни, который просто так не проходит – есть и у композитора».
Теперь, посмотрев спектакль еще раз, я в этом убедилась.
«Изменив детали сказочной буквальности, уйдя в иные, как бы прагматично обусловленные, миры, протестуя против понимания Римского-Корсакова лишь как этнографа, Черняков, по сути, приблизился к пониманию метафизического замысла оперы.
Ведь «Садко» – и в самом деле испытательный квест души, эпос ее странствий в слиянии бытового (наша жизнь) и волшебного (наши мечты). Сказочная форма рассказанной истории не должна вводить в заблуждение. Это, как и, например, эпос Толкиена, сказка для взрослых».
В ней, как в зеркале, отразились серьезные проблемы – неудовлетворенность жизнью, нелады в семье, потребность уйти от повторяемости будней, по принципу «там хорошо, где нас нет», страсть к привычке в борьбе с тягой к переменам (у кого нет такой дилеммы?).
«Всемирная отзывчивость и оборонительная психика. Внутренняя потребность в красоте, пусть даже липовой».
И любовный треугольник, где новая женщина (Волхова) – символ реализованной мечты, а старая (жена Любава) – вериги постылой обыденности. То, что иллюзия старины создается механически, на наших глазах – не главное это лишь посыл. Главное – финальное переживание встречи с самим собой после скитаний и перемен. И вечный вопрос, можно ли убежать от самого себя.
Герой перед уходом в парк говорит, что боится двух вещей: потеряться – и толпы. Вопрос, каким он вышел из парка, остается открытым. Но ведь Садко поет в сослагательном наклонении: погулял бы, насмотрелся бы. И спектакль тоже о мечте.
Дирижер Тимур Зангиев работает с партитурой со дня премьеры. Благоразумно не пережимая с «фольклором» композитора, он, к сожалению, а может, концептуально, периодически лишает звучание необходимой сочности: что в гуляющем вольном Новгороде, с частой переменой музыкальных характеристик, что в подводной свадьбе на дне у Морского царя, с ее неудержимым волшебным потоком.
Зангиев предлагает скорее рациональное, чем эмоциональное решение, да и прежние проблемы несогласованности хоров и оркестра никуда не делись, увы. Впрочем, эмоциям на сцене относительная сдержанность оркестра не мешала, тем более что некоторые музыковеды и музыканты считают письмо Римского Корсакова умозрительным, рациональным и «искусным на грани искусственности».
Зангиев так не думает, но в реальности «Садко» так часто трактует. А если вспомнить, что перед нами не былина, а игра в нее, то сдержанность даже и уместна. Люди-то в оркестре – тоже, по замыслу, сотрудники Парка исполнения желаний. Они слаженны, послушны воле дирижерской палочки, но может, не горят на работе.
Я послушала состав, в котором шесть первых выступлений. Из главных персонажей лишь Иван Гынгазов (Садко) был участником премьерных показов. И свою партию, как и роль, он сделал великолепно.
По линии роли велика заслуга режиссера, детально прописывающего рисунок актерского поведения на сцене. У Чернякова всегда так. И на этот раз он слепил образ человека, который отчаянно хочет придумать себе новую идеальную жизнь, пусть и через тернии.
Каждый шаг и каждый жест у режиссера и певца не случайны и не банальны: никаких оперных шаблонов, всё по существу. А звонкий, ровный и чистый вокал, наполненный нервной эмоцией, основанной на былинном речитативе и «былинном распеве» (выражение Римского-Корсакова) – заслуга лично Гынгазова, который на сегодняшний день один из лучших теноров.
Юлия Музыченко (Волхова) физически легка и пластична, что для этого «Садко» конкретный плюс: певице по ходу действия приходится много смеяться, танцевать и бегать. Это не мешает полетному (какой еще голос может быть у шаловливой фантазерки-экстраверта, подводной девы и будущей речки?), а в финальной песне-колыбельной «Сон по берегу ходил» – очень проникновенному, грустно-задушевному вокалу. «Понимание, прощение, помощь, утешение» (снова слова Чернякова) – все это у Музыченко было.
Елена Максимова (Любава), с ее несколько глухим, иногда глотающим слова меццо, наоборот, мало подвижна, она интроверт по натуре и как бы закреплена на земле. Вокально – в том числе. Ее ария «Всю ночь ждала его я понапрасну» не летит, а стелется. И это тоже важно: если Волхова сродни журавлю в небе из пословицы, то Любава – синица в руке. Садко же волен подтвердить или опровергнуть пословицу.
Не могу не отметить колоритного и подвижного скомороха Дуду (Михаил Петренко), контратенора Нежату (Артем Крутько) и красиво гудящего в басах Варяжского гостя (Алексей Тихомиров).
Хор ГАБТа, который по ходу действия должен преображаться из бражничающих купцов в подводных чудищ, кружащихся в в водовороте, а потом – в комбинезонных, с надписью на спинах «парк», работников центра создания иллюзий, только успевай меняться, да и за сценой много приходится петь, – успешно выполнил все вокальные и театральные задачи. Вот это, нужное сочетание подлинности и сделанности, труппа схватила.
И не случайно цитаты из декораций Аполлинария Васнецова, Рериха, Коровина, Билибина и прочих классических оформителей «Садко» встречаются с нарочито невыносимым кичем подводного царства (сценограф – сам Черняков, обыгрывающий так называемые массовые вкусы «с люрексом»).
В итоге герою сочувствуешь изо всех сил. Он и правда «запутавшийся, горький, не идеальный» (слова Чернякова). Кто в жизни не испытывал тот или иной кризис идентичности? Кто, кроме заранее предубежденного зрителя, не узнает в истории Садко вечный, а не картинно-древнеславянский архетип?
Несмотря на то, что герои поют про остров Буян и Голубиную книгу, Садко очень похож на нас. Он отчаянно не хочет выходить из мечты в реальность, изо всех сил цепляясь за иллюзии. В них он видит душевное спасение. Не в этом ли и наша драма? Всегда, здесь и сейчас.