Правда в байках. Большой разговор с Максимом Семеляком о его книге про Егора Летова

В издательстве Individuum вышла книга Максима Семеляка «Значит, ураган» — как ее назвал сам автор, опыт лирического исследования фигуры Егора Летова.

Кристина Сарханянц и Артем Макарский встретились с автором и обсудили, насколько похожими дорогами с Летовым идут Хаски и Моргенштерн, будет ли книга понятна со стороны и как она получилась.



«Это некий прошлый я, который пытается воссоздать былую атмосферу»

Кристина Сарханянц: Один мой приятель несколько лет назад задумал сделать книжку про, скажем так, отдельных деятелей отечественной независимой сцены. И Феликс Сандалов (журналист, главный редактор издательства Individuum, основатель DIY-зина «КРОТ». — Прим. ред.) ему сказал в какой‑то момент: «Рано — никто из них еще не умер». Несколько цинично, и все же: почему ваша книга о Летове случилась именно сейчас?

Максим Семеляк: Ну как‑то все сошлось: какие‑то собственные страхи, сны, обстоятельства и обязательства, в конце концов. Я вообще-то писал другую книгу, куда более громоздкую, и понял, что мне нужно сделать перерыв: и история про Летова написалась довольно быстро, месяца за четыре. Если коротко, то я просто понял, что эти вещи — они не мне принадлежат. И пока я жив и живы еще люди, которые помнят Егора, нужно просто кинуться в это с головой, не очень думая про жанры и прочие формальности. Просто надо сделать — и все.

Сарханянц: То есть в целом вы согласны с формулировкой, что написать что‑то дельное, работающее можно только на некотором отдалении от человека и/или мифа о нем?

Семеляк: Я не очень понимаю, как можно писать так называемую правдивую историю о живых людях: по крайней мере, я этим искусством не владею. Дело не в физической жизни как таковой, а в определенной дистанции, с которой о нем было бы уместнее говорить. Я лично за максимальную дистанцию.


Например, книжку про «Ленинград» [«Музыка для мужика»] мне следовало бы написать сейчас, когда эта история закончилась. Только сейчас она приобретает поистине драйзеровские объемы и смыслы.


Артем Макарский: Хорошо, почему тогда именно такого рода дистанция? Вы ведь в книге не привязаны ни к какой дате. Почему получилось именно сейчас и именно так?

Семеляк: Ряд совпадений, главное из которых состоит в нашем контакте с Феликсом [Сандаловым] и его, скажем так, готовности пойти мне навстречу во всем, что касается концепции. Изначально мы договаривались, что это будет совсем короткая книжка, нечто среднее между эссе и элегией.


Максим Семеляк (слева) — наверное, единственный журналист «Афиши», оказавшийся на обложке издания: по просьбе Сергея Шнурова (справа) для номера, посвященного одному из «Пикников»


У меня даже в контракте было прописано: «200 с небольшим тыс. знаков». В итоге я написал в два раза больше — и написал бы, возможно, и в три, если бы вовремя не остановился. Получилось, в общем, ни то ни се. Это вышло далеко за рамки такого исповедального эссе, просто потому что там звучит довольно много других голосов — и это уже немного другой жанр. При этом полноценной биографией это все равно при всем желании не назвать, да я и не хотел ее делать. Основная причина опять же в дистанции.

По большому счету, подлинную биографию должен писать либо человек, который старше меня и больше был погружен в тему с самого начала, либо кто‑то сильно младше, кто вообще ничего не застал. А я нечто среднее — я знаю и слишком много, и слишком мало одновременно. Когда ты совсем ничего о человеке не знаешь, интересно сидеть в архивах, реконструировать. А я знаю примерно серединка на половинку: условно, я не был на таком-то концерте, зато был на другом, поэтому примерно себе представляю. Как говорится, для графа де Ла Фер это слишком мало, для Атоса — слишком много.

Макарский: Книга часто уходит от эссеистики в сторону устной истории и обратно — почему все-таки получилась не полноценная биография и даже не летовское «Прошу, убей меня»?

Семеляк: Во-первых, я изначально писал ее как некую лирику от первого лица, и добавлять еще голосов — значит окончательно сбить какие‑то жанровые настройки. Я не мог вводить сюда больше сольных партий. Во-вторых, не со всеми из участников той истории банально удалось поговорить. Кто‑то отказался, с кем‑то просто технически не состыковались. В-третьих, мне вообще кажется, что излишняя академизация по отношению к этой группе не вполне уместна.

По крайней мере, я не могу всерьез писать пассажи вроде «И вот в 1986 году Егор в такой‑то день и час взял в руки гитару и стал писать такую-то песню, а в этот момент на кухню зашел такой‑то — и бла-бла-бла». Мне кажется, сам характер этой музыки диктует иной способ ее описания, хотя в книге достаточно подобных кухонных моментов. Просто я не могу к этому относиться так уж въедливо и обстоятельно в силу личных причин. И, наконец, главная причина состоит в том, что полноценной биографии не может быть никогда, потому что главный голос мы уже не услышим. И это, по большому счету, главное, что меня останавливает: любая доскональность в любом случае будет фиктивной.


«Если вы возьмете альбом „Мышеловка“ или „Русское поле экспериментов“, понятно, что их можно было сделать гораздо лучше и тем самым усилить эффект в несколько раз»

Сарханянц: Вы отметили, что вам не хотелось тащить это стилистически в разные жанры, но оно в нечто такое внежанровое и превратилось в итоге, нет? Чуть-чуть автофикшен, чуть-чуть мемуары, чуть-чуть биография и какая‑то музыковедческая и даже местами филологическая штука. Такое смешение получилось само собой?

Семеляк: Да, особо некогда было анализировать. Единственное, мне кажется, что получилось, так это вовремя остановиться. А что не получилось — как раз вытекает из этого. Мне хотелось, чтобы это по структуре и эмоции напоминало ранние альбомы «Обороны»… Если вы возьмете альбом «Мышеловка» или «Русское поле экспериментов», понятно, что их можно было сделать гораздо лучше и тем самым усилить эффект в несколько раз. Но мне было важно это ощущение раздрая, скорости и принципиальной незавершенности. Как это называл Летов, «со страшным стремительным кайфом».

Макарский: Вообще, любопытно: в конце прошлого года вышла книга, которая, по сути, представляет собой фотоальбом с интересными фактами о «Гражданской обороне» и Летове (имеется в виду «Егор Летов. Моя оборона» Алексея Коблова. — Прим. ред.). А самые человечные книги и фильмы о Летове в итоге наследуют его коллажной эстетике — над одним из них, «Проектом фильма», вы работали с Натальей Чумаковой. «Ураган» начинается как теоретический фикшен, модный сейчас жанр: вы главный герой, и тут же идет какая‑то академическая штука с философией и прочим, но потом все уходит в другую сторону, постепенно коллажность захватывает канву.

Семеляк: Книга все-таки не совсем от моего лица написана, это некий прошлый я, который пытается воссоздать былую атмосферу и как‑то себя нынешнего соотнести с ней — такими всполохами скорее. И, соответственно, коллаж тут неизбежен — как и во всяких флешбэках. Это такие мемуары подопытного, в сущности.



«Основная правда в таких байках и состоит»

Макарский: В книге временами чувствуется еще и синтаксис Летова, его подход к текстам. Его знаменитых перечислений практически нет — но как сам Летов использует кучу цитат, так и вы обращаетесь к куче цитат Летова… Это намеренный ход или просто не получается иначе?

Семеляк: Я понимаю, что, может, здесь и есть перебор, может, это кажется чем‑то искусственным. Но сначала я пытался как‑то бить себя по рукам в этом плане, а потом плюнул, у меня просто голова так устроена — была, по крайней мере.

Макарский: Вы уже вскользь упомянули момент с домыслами: меня очень зацепил момент со Стивом Альбини (известным американским продюсером и музыкантом, среди его работ — альбомы Pixies, Nirvana и Failure — Прим. ред.), что Егор готов был взять его басистом в группу. Со стороны эта история кажется абсолютным вымыслом, она абсолютно не верифицируема. Но в то же время в канве самой книги она абсолютно правдива.

Семеляк: Вероятно, мне следовало бы связаться со Стивом Альбини и эту историю верифицировать, но она и так звучит достаточно изящно. И потом, не я же ее выдумал — это слова Берта Тарасова, очевидца с хорошей памятью.

Сарханянц: Возможно ли вообще, обращаясь к чему-то с такой дистанции, не мифологизировать феномен, не включать вот эти байки? То есть кажется, что можно все максимально высушить и сделать текст более правдивым, что ли. Но нужно ли?

Семеляк: Так основная правда в таких байках и состоит. Как говорил Эмиль Чоран — нужны сплетни и метафизика. По большому счету, так эта книжка и построена. К тому же мой, так сказать, подзащитный и сам очень любил все мифологизировать, и мне хотелось соблюсти этот принцип.

Сарханянц: В этом смысле получился еще один пас ему?

Семеляк: Да, это же, по сути, несостоявшаяся беседа. Я просто пытаюсь ответить на те вопросы, которые не успел ему задать. И те, на которые мне самому интересно было бы ответить. Грубо говоря, конечно, по уму надо было писать панорамную картину конца восьмидесятых, что происходило в стране и культуре, в духе классической биографии Sex Pistols Джона Сэвиджа. Но с «Обороной» мне как‑то не очень интересно в сотый раз пересказывать, что там творилось под занавес перестройки, что случилось с русским роком — ну и так далее.

Сарханянц: В этом плане интересно, что, когда вы пишете, к примеру, про 90-е, вы не описываете, что происходило в стране. Отчасти из‑за этого, как заметил Александр Горбачев, получилась книга немного для своих, для тех, кто в теме. Человек, который находится как раз на какой‑то дистанции по отношению к тому времени, условно, двадцатилетний, который не жил в ту эпоху, у которого нет бэкграунда, поймет ли он, о чем это?

Семеляк: Да что там такого уж понимать? Бэкграунд нужен только профессиональным критикам и журналистам. Двадцатилетним он, по-моему, не нужен.

Сарханянц: То есть можно сказать, что это точно не для тех, кто ищет, чтобы кто‑то объяснил им «Оборону», Летова и так далее.

Семеляк: По-моему, это, наоборот, книжка для старшего школьного возраста. Зачем им знать подробно про какие‑то обстоятельства нашей (то есть моей) убогой молодости? Летов — это чистый импульс, он вне контекста. Как показывает наше время, ты его либо чувствуешь, либо нет.


Максим Балабин для журнала «Афиша», № 136. Это иллюстрация из интервью Семеляка с Летовым, одного из лучших разговоров с музыкантом и одного из лучших материалов «Афиши» нулевых. Балабин в итоге оформлял и обложку книги «Значит, ураган»


Макарский: Мне кажется, что в этом смысле книга соответствует старым заветам «Афиши», в старых рецензиях которой подразумевается, что читатель изначально подготовлен — и он знает кучу вещей, которые в тексте упомянуты. Это такой кредит доверия.

Семеляк: Это уже какие‑то поздние наносные интерпретации, поверьте мне.

В старой «Афише» никто вообще не заморачивался на эту тему, писали как бог на душу положит. А поскольку это делалось абсолютно естественно, отсюда возникал и упомянутый вами кредит доверия.
Да и Летов, собственно, так же работал. Когда он называл альбом «Армагеддон-попс», вряд ли он рассуждал, что слушатель не подготовлен и не знает, что такое армагеддон.

Макарский: Стоит признаться, что в детстве мне отец запрещал слушать две группы: «Аквариум» и «Гражданскую оборону». Первую — потому что не любил, а вторую — потому что рано.

Семеляк: И правильно делал!

Макарский: И в итоге я впервые послушал их после выхода «Зачем снятся сны». Я подумал после вашей рецензии (вот отрывок из нее — Прим. ред.), что моему поколению вообще не стоит писать об «Обороне». Потому что вот же люди пишут, они все понимают, они в этом находятся. А теперь вы говорите, что было бы интересно почитать 20-летнего о Летове — это очень неожиданно.

Семеляк: Мне было бы интересно почитать кого‑то, кто сможет предложить другую точку зрения. И это не только мое мнение. Многие мои друзья, например, говорят, что их дети слушают «Оборону», но я сужу в основном по этим скромным социологическим выкладкам. Я же не общаюсь системно с двадцатилетними, откуда мне знать?



«Что же мне теперь, анализировать собственные прогнозы?»

Сарханянц: Вы об этом в книге тоже пишете, кстати, что молодое поколение снова обратилось к Летову, и «Обороне», и «Коммунизму» — и так далее. Вы пытались для себя сформулировать, как‑то объяснить, почему именно теперь, в конце 2010-х, когда прошло 10 лет с момента его смерти, Летов вновь стал для молодых в России крайне важен, актуален, нужен? Стал фигурой, ориентиром?

Семеляк: Мне сложно об этом судить, поскольку для меня это слишком очевидные вещи. В конце концов, я двадцать лет назад предупреждал, что так оно и будет (смеется). Что же мне теперь, анализировать собственные прогнозы? Человек выдал слишком значимые эмоциональные сценарии, которые нельзя списать на совпадающие политические обстоятельства или на медийные факторы. Дело тут даже не в песнях, а в том, что у Летова есть какая‑то такая вибрация безостановочности, какая‑то высшая безрезультатность.

Разговор с ним начался — и он в принципе не может закончиться. Вот есть песни Гребенщикова, они законченные. Ты их послушал, через 10, 20, 40 лет они надоели, остались в своей эпохе, потом они еще могут всплывать. При этом песни Бориса Гребенщикова могут быть в сто раз лучше песен Летова, но они конечны — они музыкальный продукт, если угодно. А в летовской самодеятельности присутствует некий бесконечный прорыв, безостановочное движение. Песни важны не сами по себе, а как указывающие стрелки. Тема остается открытой. Мне кажется, дело в этом.

Сарханянц: А у вас нет ощущения чрезмерной мемификации Летова? И какой‑то обиды или раздражения, когда он становится героем очередного мема, паблика «ВКонтакте», демотиваторов с перепутанными цитатами?

Семеляк: Я не вижу особой горести в подобном. По большому счету, Летов всегда работал с массовой аудиторией и не брезговал ей, несмотря на всю свою закрытость и мизантропическое одиночество. Вообще об этом лучше всего сказано у Ханны Арендт в работе «Кризис в культуре». Она говорит о том, что культуре больше вредит не ее бездумное тиражирование, массовое восприятие и, как вы говорите, мемификация. Ей больше мешают те, кто монополизирует культуру с целью повышения собственного веса в обществе и процесса бессистемного самообразования. Потому что из‑за подобного отношения культура перестает быть захватывающей.


Раньше «Оборону» снобировали, это понятный процесс — мол, это для гопников. Теперь же идет обратный: оставьте нам нашего святого Егора, не смейте к нему лезть со своими мемами.


Помню, когда в помпезном клубе Сhâteau de Fantômas поставили спектакль с Алисой Хазановой на музыку Игоря Вдовина по летовским песням. Там была Ксения Собчак на премьере, все дела, и были реплики в духе «Ах, как хорошо, что Летов не дожил до этого». Это как раз пример обратного снобирования, который, на мой вкус, ничем не лучше былых ограничений в приличиях, а скорее хуже.

Макарский: Вы все это впускаете в книгу. И «Фантомас» упомянут, и мемы какие‑то…

Семеляк: Ну я не то чтобы погружался в это, но вижу, что такого довольно много.

Макарский: Отсылки к видео с ютьюба — это про тот самый старший школьный возраст?

Семеляк: Это просто детали какие‑то, описание того, что происходит сейчас. Книга же не из воздуха написана.

Макарский: Чего бы не было в книге, которая задумывалась изначально? У вас был пост, где вы называли будущий текст «венком сонетов», когда только начинали писать.

Семеляк: В книгу не вошли какие‑то вещи, которые, в общем, не слишком принципиальны для истории Летова, но поскольку речь в них идет о живых людях, я предпочел оставить их за кадром. Рановато еще.

Макарский: Есть вариант, при котором вы допишете это?

Семеляк: Честно говоря, я бы уже сейчас, просто вот в процессе нашего с вами разговора, какие‑то вещи дописал, которые раньше мне в голову не приходили. Но карте место. У Егора была возможность записать все в следующем альбоме. У меня этой возможности нет.

Макарский: Это как и с творчеством Летова: диалог, который не завершается.

Семеляк: Безусловно.

Макарский: Кстати, был ли в процессе письма найден психологический, терапевтический эффект?

Семеляк: Я не очень силен в вопросах терапии, поскольку никогда к таким услугам не прибегал. Я, конечно, испытал некоторое облегчение от выполненного, так сказать, долга. Но я близко не думаю, что закрыл собственную тему отношений с его музыкой.



«Летов остался таким устойчивым нормативом отрицания»

Макарский: Можно ли на самом деле, на ваш взгляд, существовать в режиме Летова сегодня? Вот рэпер Хаски ездит на Донбасс, выступает против Путина — и будто пытается существовать в летовской парадигме красного периода. Это просто подражание или и правда можно жить и сейчас в таком регистре?

Семеляк: Я совсем не в курсе творчества Хаски, но мне кажется, что сами времена несравнимы. Например, невозможно сравнивать современную мощь государственной машины с тем гуляй-полем, которое было при Ельцине. Да, тогда легко было получить пулю при штурме Останкино, но с точки зрения последствий — они же были очень мягкими для зачинщиков. Да, запретили газету «День» — так она тут же стала выходить под названием «Завтра». Организаторы несостоявшейся революции провели в тюрьме по паре месяцев, а потом всех отпустили. И «Лимонка» выходила вовсю.

Представьте на секунду, что сейчас бы сделали с людьми, которые устроили вооруженный мятеж в центре города? Нет, конечно, Летов стал персоной нон-грата на долгие годы, но ведь он сам этого и хотел. Кроме того, возможно, я ошибаюсь — я, повторюсь, не очень слежу за музыкой Хаски, — но мне кажется, что речь в данном случае идет о несколько разных уровнях популярности. Летов тогда был номер один в своем жанре с огромным отрывом, тогда как Хаски — просто один из многих. Впрочем, не мне судить.


Этап участия Летова и «Гражданской Обороны» в движении «Русский Прорыв» зафиксирован на соответствующем лайв-альбоме и переиздан как раз этим летом


Сарханянц: Вы сказали, что медийно, скажем так, это не была большая история. А для Летова? Насколько он вообще был увлекающимся с этой точки зрения?

Семеляк: История — то есть «Русский прорыв»? Я с ним в эти годы не общался, но, по-моему, он был искренне этим увлечен. Другое дело, что продолжалось это не очень долго, потому что требовало от него каких‑то организационных действий в буквальном смысле слова — распространения газет и листовок. Не совсем для него занятие — он все-таки был artist, как выразился про него тот же Лимонов.


Феномен Летова как раз в том, что он жил по принципу калейдоскопа, был весь про подключение к каким‑то потокам: музыкальным, идеологическим, поэтическим. Он любил растворяться в множестве — отсюда его любимый принцип коллажа. Но в нужный момент он этот поток максимально сужал, становясь дико упертым, злоречивым и несгибаемым.


И на этом принципе все и работало. Он умел и расширять сознание, и предельно его сужать. Находить нужную точку и бить в нее так, чтобы до всех дошло. Согласитесь, что это работает до сих пор.

Макарский: Мне самым интересным в книге показалось, что это вообще не агиография, никакой святости. И что у вас довольно большая рефлексия по поводу Летова, по поводу вашего отношения к нему.

Семеляк: Спасибо, я старался держать в голове, чтобы в этой книге не было лишнего пиетета и придыхания.

Макарский: Вы упоминаете и о всеобщей любви к британскому эзотерическому подполью. И вы честно говорите о криптофашизме некоторых музыкантов, но в целом, как мне казалось со стороны — я не застал журнал «Афиша» в начале нулевых, — но журнал «Афиша» все же продвигал эту тему.

Семеляк: Поэтому-то оно и называется криптофашизм — это все-таки во многом было очень карнавальное явление. Такая атмосфера была в начале девяностых: все эти индустриальные группы, все эти книжки у Исторического музея, «Гитлер в поисках Святого Грааля», «Святой Грааль в поисках Гитлера» и так далее.

Макарский: Мне казалось, что российский Rolling Stone и «Афиша» благодаря нише, которые занимали эти издания, начали в свое время легитимизацию Летова. Это так, вы же и сами к ней причастны?

Семеляк: Ну да, руку к этому приложил, но доблесть невелика — к тому же мне нужно было выстраивать какую‑то собственную музыкальную политику. И вот на одном из знамен, на главном, видимо, у меня был Егор. Поскольку в мейнстримовой журналистике так больше никто не делал, в этом был определенный веселый вызов.

Макарский: Недавно в России прошла премьера фильма про Sparks — и огромное количество людей узнали об этой группе. Так что даже в наше время некоторые очевидные вещи не так очевидны.

Семеляк: Sparks полюбить все же несколько легче, чем «Оборону». Кроме того, они меньше нуждаются в поддержке российского населения — им никому ничего доказывать не нужно.

Сарханянц: Возможно, это только моя догадка, отчасти Летов вновь стал так важен молодым как раз потому, что им хочется, чтобы было весело и страшно, как тогда. И они пытаются через эту музыку реконструировать ощущение, которое вы описываете.

Семеляк: Могу ответить стихами Давида Самойлова, лучше в любом случае не скажешь: «Хорошо, что случилось с нами, а не с теми, кто помоложе».

Сарханянц: На «Москвич Mag» Михаил Калужский в своей рецензии приводит комментарий с ютьюба, где молодой человек жалуется, что у его «родителей было вот что, а у нас только Моргенштерн». Но ведь у нас есть и Летов, он никуда не делся, и Моргенштерн.

Макарский: И потом Моргенштерн — он тоже идет против, просто поступает иначе, через призму капитализма.

Семеляк: Вот именно что через призму капитализма. Я не слишком верю в магию денег, это нелепо и опасно. Тот же «Ленинград» уже в это играл и доигрался. У Летова все было, мягко говоря, иначе, хотя, конечно, сам его поход против общества, наверное, допускает различные вариации, включая вашего Моргенштерна.

Макарский: Наверное, отсюда — незавершенность диалогов с Летовым, которая влияет и на музыкантов: Слава КПСС, Noize MC… многие чувствуют родство с Летовым, переосмысляют его.

Семеляк: Да, Летов остался таким устойчивым нормативом отрицания. Вроде как незапятнанным. Кроме того, раз уж зашла речь о молодежи, не будем забывать, что Егор умер очень молодым человеком, особенно по современным меркам. Мне странно это говорить, но я уже на три года его старше. Для меня Летов не просто моя молодость, а вообще некая молодость как таковая. И обращение к нему делает меня моложе. Поэтому и книгу я старался писать от лица себя тогдашнего, а не какого‑то современного 46-летнего «биографа» с соблюдением всех правил «нарратива».

Макарский: После смерти Лимонова появился сайт «Что Лимонов сделал в твоем возрасте» — и в моем возрасте Лимонов дал интервью. Нормально. С этим можно жить. А у вас буднично упоминается в книге, сколько лет ему было на момент записи «Ста лет одиночества» — и ты думаешь: но как?

Семеляк: Меня в силу собственного возраста больше занимает тот факт, что Лимонов вернулся сюда из благословенного Парижа делать какую‑то непонятную революцию, когда ему было уже 50 лет, на секундочку!

Сарханянц: Недавно кто‑то вспомнил, что он это все придумал, еще когда писал «Дневник неудачника».

Семеляк: Ну мало ли, что он там написал — одно дело писать, а другое дело вернуться и лично впрячься в не пойми что.

Сарханянц: Цитата была, насколько я помню, об идее организации, где все поклонялись бы Эдичке и готовы бы были «за Эдичку умереть».

Семеляк: Это еще и у Эдички было озвучено: «Я хочу не расходиться», — и там же описаны все эти мечты о том, чтобы возглавить группу отбросов общества ради революции.

Макарский: Многие, кстати, и к Лимонову, и к Летову относятся до сих пор с упомянутым вами снобированием — оно же все равно остается.

Семеляк: Это изначально так было. Никаких повальных увлечений со стороны сверстников я не припоминаю. Помню, как‑то в 93-м мы обменивались с одним знакомым кассетами, и вот я протягиваю ему свою кассету AGFA, что‑то там было для него интересное, уже не помню, по-моему Sleeping Dogs Wake, а на обратной стороне записана «Некрофилия», и я так очень стыдливо ее протягиваю, надеясь, что он не заметит изнанки. А он все же замечает и вдруг со страшной радостью узнавания кричит: «О, так тебе нравится „Оборона“? А что ж ты молчал?!» Я ему: «А ты что молчал?!» Иначе говоря, в условных меломанских кругах такое особо не афишировали, боялись, что засмеют. Я, по крайней мере, боялся.

Сарханянц: Любопытно, что обе фигуры — и Летов, и Лимонов… В разговоре о них, об их жизнях часто делят политическую линию и творческую. Поэт и музыкант — это одно, участие в прорыве — другое. Лимонов — в первую очередь писатель, давайте будем ценить его исключительно за книжки. И так далее.

Макарский: Сейчас книги Лимонова переиздает «Альпина», но только до возвращения в Россиию.

Семеляк: Резон в том, что «Эдичку» он же запрещал переиздавать — за все это время было только первое «глаголовское» издание и, по-моему, еще в каком‑то раннем трехтомнике. Да какая теперь разница, кто как к ним относится из‑за политики? Они оба уже выиграли. В долгосрочной перспективе они в любом случае победили. Как говорили в одном фильме по схожему поводу, they are all equal now.

Макарский: Ваша книга, мне кажется, как раз показывает, что можно жить с этими неудобными вопросами, задавать их себе, понимать проблемные вещи и в Летове, и в Лимонове — и при этом любить их творчество.

Семеляк: К Летову всегда было много вопросов. Другое дело, что в связи с книжкой я-нынешний не собираюсь их задавать, поскольку не собираюсь брать на себя роль какого‑то регулятора и моралиста. С какой стати? А я-прошлый такими вопросами в принципе не задавался. Допускаю, что его музыка травмировала многих. И я не уверен, что хотел бы, чтобы мои дети слушали «Оборону». Впрочем, у меня детей нет.

Сарханянц: В книге в целом много об этом: что бы Летов сказал про это и про то? Крым, по нему, был бы наш или не наш? И вы правильно, по-моему, заключаете, что Летов бы не был ни на той, ни на другой стороне, а был бы все равно где‑то снаружи, против, над. Как бы жил Летов при новой этике? Да так же, как и при старой.

Семеляк: Скорее как бы новая этика жила при Летове.


Летов все сделал и умер, это уже не его проблемы, а наши и ваши.


Сарханянц: Стоит признать, что группа «Психея» выпустила песню «Убей мента» еще при живом Летове. Так что уже возникали вопросы.

Семеляк: Да всегда они возникали.



«Великий деградирующий пафос чистого восторга»

Сарханянц: Мне бы хотелось еще немного поговорить об отнесении Летова к поэтам и сведению его феномена к поэтическому, потому что вы в книге последовательно делаете упор на Летова как на музыканта, на музыку как метод и орудие, и отодвигаете миф, склонность всех наматывать логоцентричные круги вокруг Летова и его творчества. Мне кажется это важным — объяснять, что для Летова звук был важнее, почему у него был именно такой звук и не мог быть другим.

Семеляк: Я не воспринимаю Летова на бумаге, для меня это явление музыкальное, звуковое, фонетическое, если угодно. Но я понимаю, что людям так комфортнее: когда мы признаем Летова-поэта, мы как бы переводим его в привычное окультуренное гетто типа «Слушать это все равно невозможно, а как поэт пусть будет».


Навязчивое выталкивание Летова в сторону общекультурных норм по-своему справедливо, но не учитывает одной серьезной вещи: Летов и его музыка несли в себе огромный заряд деградации.


Когда начинаешь это все слушать, оно в первую очередь несет тебе радость от счастья разрушения, варварства, раздрая — а потом уж начинаешь считывать цитаты и смыслы. Разумеется, в том, что Летова теперь изучают в библиотеках, а не в бункерах, есть здравый и вдохновляющий элемент, но все-таки не стоит забывать о его великом деградирующем пафосе чистого восторга.

Макарский: Кажется, в какой‑то момент просто пришла пора Летова-поэта, и мы в ней сейчас находимся. И думаю, мы придем к времени, когда Летов будет восприниматься не как великий поэт, а как великий продюсер. Важно, что в маленькой комнатке с помощью небольших средств он смог сформировать такой звук.

Семеляк: Да, мы с Шулинским (Игорь Шулинский — журналист и писатель, издатель «Mосквич Mag», в прошлом главный редактор журналов «Птюч» и Time Out. — Прим. ред.) недавно пререкались на эту тему, и он утверждал, что «Оборона» никуда не годится, потому что Летов типа слишком интеллигентный, что все у него идет от ума, а самый правильный панк — тот, который якобы исполняют настоящие уличные дикари, а вот умный Малкольм МакЛарен ими манипулирует. На что я ему заметил, что Летов в определенном смысле и был МакЛареном. К тому же сами Sex Pistols не такие уж были и дикари: Лайдон был умнейший человек по свидетельствам, да и сам МакЛарен писал, что он думал, что это он их ********* [нахлобучивает], а потом выяснилось, что это они его…

Сарханянц: Получается, как в литературе у нас все — или, по крайней мере, многие — вышли из гоголевской «Шинели», так в музыке — из «ГрОб-Records».

Семеляк: Ну не все, слава богу, и даже не многие. Но, конечно, он многим показал, что называется, лыжню. Тот же экзистенциальный панк Москвы: как бы они ни плевались в сторону Летова, их корни оттуда.

Сарханянц: Мысль о деградации, которую вы озвучивали, тоже вызывает ассоциацию с Моргенштерном: намеренно напердеть в микрофон и так далее.

Семеляк: Это несколько иная форма деградации. Как говорил Сергей Михалков по другому поводу, этот метод детской поэзии мне не близок.

Макарский: И самый новый хип-хоп как раз идет против логоцентричности.

Семеляк: Слава богу. Я-то могу слушать хип-хоп только инструментальный или на непонятном мне языке.

Макарский: Мне кажется, новый русский хип-хоп как раз говорит на непонятном языке.

Семеляк: Вы меня очень этим обрадовали!


Книга «Значит, ураган»

Автор Максим Семеляк

Издательство Individuum

Читать онлайн на Bookmate


Автор
Артем Макарский, Кристина Сарханянц
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе