Письмо Владимира Мартынова

Мысли, высказанные в работах «Конец времени композиторов» и «Зона Opus Posth, или Рождение новой реальности», встречали у читателей и восторженное принятие, и бурное негодование. 

Сегодня, когда конфликты вокруг книг Мартынова в значительной степени остыли, более продуктивным кажется не запоздалое согласие/несогласие с его идеями, а попытка продумать методы, служащие им опорой.

Фото: Scully7491 /deviantart.com

Существуют по меньшей мере два способа уйти от ответа на вопрос о том, насколько принципиальны изменения, происходившие в искусстве в последние несколько десятилетий, и что повлечет за собой эта эволюция. Первый – увести разговор в область охранительной риторики, а противоположный – провозгласить все происходящее прогрессом. Оба варианта неоригинальны и настолько далеко уходят от продумывания проблемы, что теряют признаки антагонизма. Идеи композитора Владимира Мартынова, представленные им в многочисленных книгах, противоположны подобным не-ответам, но не в том смысле, что они избавлены от смущения перед неясностью. Скорее, особенностью его концепций является балансирование между поиском внятного решения и ощущением преждевременности подобных попыток.

Очевидно, что несмотря на прочный богословский фундамент, поднятые вопросы имеют прямое отношение к проблемам постструктурализма. Один из важнейших тезисов Мартынова: «Классическая музыка перестала существовать потому, что перестала существовать породившая ее нововременная парадигма сознания». Схема эволюции от одноголосного григорианского пения к композиторской opus-практике, свидетельствующая о вытеснении бытийного пребывания в сакральном, его эстетическим переживанием, во многом перекликается с идеями Мишеля Фуко. Действительно, «Слова и вещи», наряду с работами Мартина Хайдеггера, являются одной из наиболее часто цитируемых Мартыновым книг, но, тем не менее, «Зона Opus Posth» отнюдь не позиционируется как попытка приложения мыслей немецкого и французского философов к сфере истории музыки. Композитор даже подчеркивает, что без его собственных книг о богослужебном пении «мысль Фуко о подобии, распадающемся в ходе анализа, остается недосказанной и недодуманной до конца». Тексты Мартынова не лишены профетического пафоса, но характерно, что для подтверждения собственных идей ему постоянно требуются аллюзии на те или иные авторитетные мнения, и важной особенностью этого метода оказывается именно селективность и целенаправленность ссылок.

Так, ключевой проблемой истории европейской музыки объявляется возникновение нотного письма. Начало записи музыки нотами ознаменовало прощание с эпохой сакрального, но в свою очередь современная «девальвация нотопечатного текста, связанная с возникновением звукозаписи, приводит к девальвации понятий произведения и автора», что «представляет собой лишь часть более глобальной проблемы – кризиса власти письма и конца письменности». С этим кризисом Мартынов во многом связывает надежды на возможность появления «нового сакрального пространства», подкрепляя их обращением к традиции богослужебного пения и указаниями на то, что «на ранних стадиях истории монашества письменность играла сугубо подсобную роль». В этом контексте кажется странным неупоминание роли Священного Писания и невнимание к многолетней монополии монастырей на доступ к культурным ценностям, воплощенным в письме. Но интереснее другое: здесь текст начинает изобиловать цитатами из Маршалла Маклюэна. Более того, концепция «глобальной деревни» прямо связывается с идеями Барта и Фуко о смерти автора, якобы созвучных мысли «о конце гегемонии фиксированного текста, о конце господства письменной традиции и наступления новой эры устных взаимоотношений человека с реальностью». На этом этапе рецепция Мартыновым наследия постструктуралистов начинает требовать дополнительных комментариев. Но по-настоящему поразителен выбор фигуры Маклюэна, а не Жака Деррида в ряду писавших на темы письма. Мартынов ни разу не упоминает о грамматологии и деконструкции, и это один из неоднократных случаев, когда в разговоре о языке он уверенно следует стереотипам, во многом схожим с теми, которые развенчивает своей музыкальной и музыковедческой деятельностью.

Греческая грамма понимается Мартыновым, прежде всего, как копия произносимого звука, прибавочный символ, знак знака – то есть именно в том узком смысле, который был серьезно поколеблен работами Деррида. После книг французского философа письмо открылось как неотъемлемая часть языка и мышления, а то, что прежде казалось относимым лишь к пространству логоса, внезапно предстало как одна из разновидностей письма. Разумеется, этот дерридианский взгляд включает и звукозапись, которую Мартынов рассматривает как нечто вплотную близкое к устной форме, и даже фольклорный сказ, передаваемый от деда к внуку – как нечто прописываемое в памяти. Все эти формы неизменно сохраняют главную черту письма, которой выступает принцип фиксации и репродуцирования, а вовсе не наличие бумажного листа и перьевой ручки. И когда в «Зоне Opus Posth» Мартынов пишет о том, что с каждым годом на смену письменному сознанию приходит «внутренняя Африка», есть серьезные основания полагать, что все обстоит в точности наоборот. Сегодня, в эпоху информативных потоков, программирования и интернета, выводы Деррида представляются все более актуальными: вместо возврата к так называемому «естественному общению» перед нами открывается необъятное пространство письма, лишь незначительным элементом которого является устная речь. Возможно, эпоха homo scriptoris, к которой принадлежит и Мартынов, только начинается.

Впрочем, взгляд на письмо претерпел определенные изменения в более поздних его работах, таких как «Пестрые прутья Иакова» и «Время Алисы». В этих книгах вербальная реальность анализируется как надстроенная над визуальной, а «идеологическим» языковым символам противопоставляются «первозданные» зрительные сюжеты – иероглифемы. Вдвойне интересно, что в качестве теоретического базиса для противопоставления вербального и визуального на этот раз неожиданно привлекается Деррида, а на смену панегирику устной эре приходит критика логоцентризма. Однако выступая против главенства текста, Мартынов вновь противопоставляет один вид письма другому (иероглифемы – символам), или, вернее, отказывается рассматривать визуальный образ как разновидность репродукции. При этом в «Пестрых прутьях Иакова» иероглифема получает противоположные определения: с одной стороны, это «сама реальность, не нуждающаяся ни в каких презентациях и ни в каких повествованиях о самой себе», а с другой – это «невербальное, неидеологическое сообщение, воздействующее на сознание неким иероглифическим образом».

Нужно заметить, что сама апелляция к Деррида существенно видоизменяет оптику анализа: предпочтение визуального вербальному вступает в серьезную конфронтацию с высказывавшимися ранее мыслями о сфере сакрального как par excellence устном, а не письменном пространстве. Мысли о конце письменной эры оказались вытеснены идеями о наступлении визуальной эпохи и закате вербальной культуры, к которой парадоксальным образом оказалось отнесено и алфавитное письмо. Любопытно, что этот диссонанс с предшествующими идеями по сути остается неотрефлексированным в новых книгах. Возможно это происходит потому, что ключевой антиномией в работах Мартынова в действительности выступает не акцентируемое противопоставление письменного и устного, а более глубокий контраст – между языковым и внеязыковым. И, несмотря на внешние несоответствия, главная интенция всех книг остается неизменной: сакральное – это внеязыковая сфера.

Для того, чтобы понять эту мысль, необходимо разобраться с тем, что Мартынов понимает под языком. В «Зоне Opus Posth» сформулировано следующее определение: «это выражение, а выражение – это выражение содержания». Этот вполне привычный лингвистический взгляд на язык как на систему знаков, отдающий приоритет коммуникативным функциям и причинно-следственным связям, узнается даже в научно-публицистическом стиле повествования. Но параллельно в книгах Мартынова присутствуют мысли о языке, близкие к богословской традиции: «вторичные» человеческие слова порой причастны Божественному Слову, но не совпадают с ним, из них словно выветрился изначальный смысл. И эти сферы – первослово и знаковая система – безвозвратно разделены, точь-в-точь как григорианское пение и радиошлягеры. Но наконец, в книге «Время Алисы» семиотический и богословский взгляды почти сливаются, вернее – первый побеждает, распространяясь и на начальные строки Евангелия от Иоанна: «Слово — это зеркало, которое отражает и удваивает реальность», и «для того чтобы увидеть свой замысел, Бог тоже нуждается в зеркале слова».

Мартынов обстоятельно и убедительно анализирует восприятие музыки внутри парадигмы исполнитель/слушатель как поздний стереотип – утрату умения пребывать внутри звука. Но одновременно в разговоре о языке он крайне редко выходит за пределы темы «конвенциональных систем» и «способов передачи информации»: слово как таковое не вызывает у него доверия. Здесь вновь приходится вернуться к теме цитат и отсылок. Вспоминая, какую важность представляли для Мартынова работы Хайдеггера в вопросах эстетики, любопытно заметить, насколько оказались обделены вниманием тексты немецкого философа о языке – хотя именно в них взгляд на слова как на знаковую систему был подвергнут радикальному сомнению. Привычная ситуация, в которой возникают коммуникативные системы, оказалась перевернута: для того, чтобы появлялись знаки, соответствующие вещам, сами вещи уже должны иметь загадочное свойство значить. Любой разговор о конвенциональной системе представляется Хайдеггеру начатым с середины, поскольку он не касается языковой основы, уходящей в область до символа, до слова и даже до мышления – туда, где сами понятия мысль, образ, сон (как и звук, призвук, нота) трудноразделимы, а четкий, доступный смысл ускользает или наоборот демонстрирует свой переизбыток. И прикосновение к этой магме отнюдь не требует возврата к далекому моменту сотворения мира: она присутствует в языке здесь и сейчас. Именно тезис Хайдеггера о потребности бытия скрываться предопределил векторы постструктуралисткой философии: не исконный божественный смысл был выветрен из слова, а сам мир имеет изначальное свойство поворачиваться разными сторонами. Якобы сосредоточенные на дискурсивных практиках концепты Фуко, Барта и Деррида обнаруживают хайдеггерианскую основу, указывая на эту смутную область до мысли (смерть автора – одно из проявлений провала в докоммуникативное). Слово пребывает в принципиальной двойственности: кажущиеся неисчерпаемыми метафоры могут превратиться в пустые штампы, но и опостылевшие идеологемы способны лишаться статуса ясных знаков и срываться в гул неродившихся смыслов. Постлюдия становится неотличима от прелюдии, а одними из главных эпиграфов к постструктурализму оказываются тексты Арто и Беккета. Без сомнений, то, что привыкли называть актом высказывания, безвозвратно дискредитировано. Но постоянное присутствие в мысли немыслимого позволяет взглянуть на смерть автора более широким взглядом: быть может, мысль еще не рождалась, и ни одного высказывания как такового до сих не было.

Впрочем, именно этот тезис обнаруживает созвучие с идеями Мартынова. И кажется, главным парадоксом его книг оказывается то, что последовательное неприятие языка, слова и письма в итоге оборачивается бессознательным желанием раствориться в них. Но только речь о рассеивании не в знаках, а в той докоммуникативной магме, которую называл языком Хайдеггер, – вряд ли можно подозревать, что, говоря о «дограмматической», «довербальной», «дообразной», «прапоэтической» реальности, Мартынов имеет в виду нечто принципиально иное. Вопреки войне, объявленной самому принципу композиции, его книги имеют великолепные финалы, заставляющие забыть о методологической путанице. Перед нами почти эпистолярные прощания: «Трудно, почти что невозможно отказаться от собственных амбиций и осознать собственную нетость и нищету. Только тогда, когда мы по-настоящему сможем уважать и осознавать свою бедность и свою нищету, - только тогда исчезновение и отсутствие существующего сможет обернуться возникновением и присутствием еще не ведомого».

Анатолий Рясов

Впервые текст опубликован в журнале «Диалог искусств» (№2, 2014).

CHASKOR.RU

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе