16 декабря, сегодня, - день рождения композитора, дерзко и уверенно вошедшего в историю отечественной культуры со времен хрущевской "оттепели". Что ни премьера - то скандалы в "лесничестве". Опера "Не только любовь" обнаружила в колхозном крестьянстве интимные страсти. От "Кармен-сюиты" перевозбудившуюся Фурцеву отпаивали валидолом. "Поэтория" пугала колокольным звоном. Ни года без ярких премьер - так и по сей день. Нью-Йорк он покоряет лесковским "Очарованным странником". Прошедшим летом в Мариинке опять Лесков - премьера оперы "Левша".

А что еще отличает Щедрина - особая чуткость к поэзии. Есть у него музыка к Пушкину, Маяковскому, Твардовскому, Мандельштаму. И к Андрею Вознесенскому. Тот называл Щедрина "большим "Щ" русской музыки": талантиЩе. И не случайно для прошлогоднего юбилейного, к 80-летию, концерта Щедрин выбрал как раз "Поэторию", концерт для поэта, смешанного хора и оркестра на стихи Вознесенского...

Родион Константинович, в годы "оттепели" все молодые дарования любила собирать вокруг себя муза Маяковского - Лиля Брик. У нее вы познакомились с Майей Плисецкой. А с Вознесенским - тоже там?

Родион Щедрин: Очень может быть. С Евтушенко я был вообще с юношеских лет знаком, еще будучи студентом консерватории, с Беллочкой Ахмадулиной, с Робертом Рождественским. А с Андреем мы встретились чуть позже, чем со всеми из этой плеяды. Честно, не помню, где, - но вполне возможно, в квартире Лили Юрьевны Брик.

Чем так привлекала молодежь загадочная Лиля Брик?

Щедрин: Прежде всего, это был очень хлебосольный дом. Мы ведь жили пять лет с ней в одном доме. Мы с Майей, поженившись, получили двухкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, 12, напротив "Украины". С Брик мы встречались еще раньше, на Спасопесковском переулке ее квартира была на четвертом или пятом этаже, но без лифта. А ей уже трудно было подниматься, и поэтому она, не знаю, как, но получила трехкомнатную, небольшую квартиру в том же новом доме напротив гостиницы "Украина". У нас с Майей в другом подъезде была крошечная двухкомнатная, без передней, так что можно было с лестницы прыгнуть - и сразу в постель. Как выяснилось позже из интервью одного генерала КГБ, в этой самой постели у нас был спрятан микрофон...


Что, действительно микрофон в постели?

Щедрин: Ну конечно. Слушали, как Майя ругает советскую власть, КГБ и так далее... А с Лилей Юрьевной я познакомился раньше, в 52-м году, мне еще не было двадцати лет. Привел меня к ней поэт такой Володя Котов, помните, он написал "Не кочегары мы, не плотники". Потом, правда, спился и погиб, такая судьба у него, российская...

Как мы с ним познакомились - тоже интересно. В 1950 году я поступил в консерваторию. До этого я шесть лет жил в интернате. А теперь, поскольку я выдержал вступительные экзамены, родители купили для меня путевку на 10 дней в дом отдыха на берегу Оки. Отец был с Оки, дед с Оки, так что как бы в родные места. Дом, который был у нас деревенский, в Алексине, продали... В доме отдыха комната была человек на шесть, И как-то так в разговорах вдруг стали проскальзывать цитаты Маяковского - "вошла ты, резкая, как "нате!", муча перчатки замш". А я очень любил раннего Маяковского, просто бредил. И сосед по комнате говорит: ой, вас надо познакомить с Володей Котовым. Он как раз жил неподалеку. И вот уже Котов как-то предложил: пойдем к Лиле Брик, она и деньги дает на такси, и кормит. Я удивился: разве она еще жива? - Жива, у нее рояль есть, слабаешь свой "Левый марш" или "По морям, играя, носится с миноносцем миноносица" - я ведь уже писал на стихи Маяковского. И мы пошли, это был 52-й год, товарищ Сталин был еще живой.

К ней так легко было попасть?

Щедрин: Я "слабал" свой "Левый марш" - и если бы Лиле Юрьевне и ее мужу, Василию Абгаровичу Катаняну, не понравилось, - ничего бы не произошло. Я бы не встретил ни Майю, ни Андрюшу Вознесенского. А поскольку им очень понравилось, я сыграл по их просьбе еще раз и еще, и был как бы принят в ее салон. А у Брик, в любое время дня, в любое время года, первым делом усаживали за стол. Священное правило.

У них был хороший рояль Bechstein, она получала авторские за Маяковского. Потом Хрущев отменил все это ей, наследникам Горького и Алексея Толстого. И она стала все продавать, в том числе, и рояль продала. Но все равно оставалась хлебосольной.

К ней приходили такие люди, как Тышлер, Шкловский, Арагон, конечно, с ее сестрой, Эльзой Триоле. Помню Неруду, которого Лиля Юрьевна спрашивала: почему ты так дружишь с Симоновым? Она только потом, через его жену Ларису, сблизилась, смирилась с Симоновым. А Неруда сказал ей: это человек, с которым приятно съесть хороший кусок мяса... Представляете, мне было почти 20, мы росли на такой скудной эстетической диете, - а тут висят на стенах автопортреты Маяковского, картины Пиросманишвили, конструктивисты. Тут было такое общение, личностное.

Но это не был узкий круг избранных, "золотая молодежь", к которой некоторые относят всех "шестидесятников"?

Щедрин: Когда я попал к Лиле Брик, Сталин еще был живой - какая "золотая молодежь"? И потом, по своему опыту скажу: шестидесятники были голодранцы. Я не считал обидным, что Лиля Юрьевна давала мне деньги на такси. Мне не хотелось жить за счет отца, который мало зарабатывал, и я студентом подрабатывал и в похоронном оркестре, и хором каким-то руководил, и где-то в ресторанчике. Это, кстати, дало и хорошую школу, чисто музыкантскую - поиграть немножко на контрабасе, на ударных, на кларнете или на трубе, не умеючи.

Вознесенский тоже начал с Маяковского, когда ему пришлось выступить на знаменитой встрече Хрущева с творческой интеллигенцией 7 марта 1963 года...

Щедрин: "Я, как и Маяковский, не член партии..." Я помню, я же был на всех трех встречах Хрущева с интеллигенцией. Нас с Андреем Эшпаем выдвигали на эти встречи, как молодые таланты. Первая встреча была на Каширском шоссе, в 57-м году. Я уже написал музыку для фильма "Высота", и первое что сделал, - купил на все деньги машину. И у Андрея Эшпая тоже была "Победа", он тоже для кино писал. Вместе мы и поехали. Так вот там был такой Попов Гавриил Николаевич, тоже композитор, он выпил вдрызг, чокался с Хрущевым, ходил между столами правительства, и никто его не выводил. Хрущев и сам напился, была страшно демократическая обстановка, можно было подойти запросто, разговаривать. Хрущев говорил: я в таком печальном настроении от того, что мы не найдем общего языка с Молотовым, которого я так чтил. А Молотов и Каганович сидели здесь же в гробовом молчании. Рядом со мной сидел Паустовский, у него руки дрожали, все это было страшно.

Потом была вторая встреча на Ленинских горах. И третья - в Свердловском зале Кремля, когда он орал на Андрюшу Вознесенского.

Я помню, когда Илья Эренбург вышел и сказал о происходящем: "Это не для моего сердца"... Обидно, когда из нынешнего времени упрекают шестидесятников в том, что они "компромиссничали"... Все-таки до сегодняшнего дня - мой поэт Вознесенский. Ну, конечно, Пушкин, позже Цветаева. Но вот мой поэт, моего существа человеческого, все-таки Андрей Вознесенский. Для меня его поэтическая, образная материя несопоставима с Евтушенко. С Бродским я не был знаком, и честно говоря, не отношу себя к его почитателям. Знаете, у меня был заказ: написать либо на Бродского, либо на Мандельштама. В итоге появился вокальный цикл на стихи Мандельштама "Век мой, зверь мой". Хотя я честно прочел несколько книг Бродского...

Вы же с Вознесенским, что называется, дружили домами?

Щедрин: Я не пропускал ни одного его поэтического вечера, так же, как и Майя. Где бы это ни происходило, в самой маленькой аудитории. Так же, как и он не пропускал моих вечеров, помните есть стихи - "я люблю в консерватории не большой, а малый зал"... Но, конечно, очень значимая работа - это наша с ним "Поэтория". Текст из его книги "Ахиллесово сердце".

За что все-таки "Поэторию" запрещали?

Щедрин: Ну как за что? Я помню, как он прочел это свое "уберите Ленина с денег!" - и весь зал так содрогнулся, стулья затрещали. Это было страшным вызовом тогда. Сейчас этого не понимают, считается хорошим тоном кидать камни в героев той поры. Даже из Жени Евтушенко, который мне эстетически намного дальше, чем Андрей, делают просто агента КГБ, первого друга Брежнева или Хрущева... Но мне кажется, время еще воздаст им должное. А с той же "Поэторией" - как все это было: шел 1969 год, и, знаете, они просто зазевались, как с "Кармен-сюитой"...




Это когда министр культуры кричала Плисецкой-Кармен, чтобы она "ляжки убрала"?

 Щедрин: Да, тогда не видели ни одну репетицию, приехали уже на премьеру - ну и второй спектакль уже запретили. Так и с "Поэторией". Как Андрей говорил, надо пустить собак по ложному следу: это же все напечатано, цензурой проверено. Геннадий Рождественский, руководитель оркестра Гостелерадио, был у нас дирижером. Клавдий Птица, руководитель хора Гостелерадио, руководил у нас хором. Потом. Люся Зыкина, голос родины, голос России. Мы шли на эту авантюру с козырными картами - и то при этих козырных картах хористы все-таки в последний момент настучали.

В день премьеры прибыл такой Завен Гевондович Вартанян, завотделом музыкальных учреждений Минкультуры СССР. Маленького роста такой, очень угодливый к мудрости власти. На прослушивании был и Шостакович - он был на нашей стороне. А Завен Гевондович долго, с экивоками, стал объяснять, что вот это, конечно, талантливо, да-да, но, с другой стороны, сочинение незрелое, надо доработать... Мы отбивались до последнего патрона. Был там еще директор филармонии Митрофан Кузьмич Белоцерковский, с таким крестьянским лицом, приземистый, вырубленный топором человек. А Рождественский нарочно не отпускает хор, народ ждет: будет вечером концерт, не будет. Наконец, этот Завен Гевондович говорит: на вашу ответственность, товарищ Белоцерковский. Митрофан Кузьмич взял меня так за пуговицу, вытащил из комнаты, где оставались и Шостакович, и Люся Зыкина, и говорит: меня же снимут, тра-та-та. Матерщинник был такой. Ну, в общем, он сказал: ладно. Концерт состоялся с шумным успехом - и после этого "Поэтория" шесть лет не звучала.

Потом, в семидесятых годах, мы исполнили ее в Горьком, во Владимире, и не один раз. Слава Ростропович специально приезжал. Был такой очень хороший человек, Израиль Борисович Гусман, главный дирижер Горьковской филармонии, - он рискнул это исполнить. Мы с Андреем объявили, что это "вторая редакция", заменили несколько строф, конец поменяли, кончалось все строками "Тишины хочу, тишины".

Когда год назад за Вознесенского читал Женя Миронов, я ему говорю: там же еще один абзац был: "Как живется вам там, болтуны, на низинах московских, аральских? Горлопаны, не наорались? Тишины..." Он удивился: а в тексте этого нет. Я объясняю: мы же изображали "вторую редакцию", вносили коррективы для видимости.

У вас были еще и другие произведения на стихи Вознесенского. Он посвящал стихи и вам, и Майе Плисецкой...

Щедрин: Зоя Богуславская в прошлом году на "Поэтории" сказала мне: "Знаешь, сколько раз мы с Андреем встречали Новый год у вас?" - "Сколько?" - "Четырнадцать". Мы правда были очень дружны, помните же вот это его стихотворение: "Я друга жду. Ворота отворил, зажег фонарь над скосами перил. Я друга жду. Глухая сторона. Жизнь ожиданием озарена..."

...Помню, как он приезжал к нам в Снегири: ой, хочу новенькое почитать, и долго искал, из этого кармана или из этого достать, и мне всегда было так удивительно - наискось что-то написанное, в какой-то свернутой, скомканной, тетрадке. И, знаете, его стихи, они ведь в памяти у меня так и остались - с его интонациями...
 источник