— Это как кино, — объясняет Авишаи природу контакта с публикой, развалясь на огромном кожаном диване в гостинице в Питере, куда его трио позвали выступить на «Усадьбе. Джаз». — Для публики музыка — как история. Я играю музыку со страстью, и публика чувствует это, уважает, хочет слушать мою историю. Я чувствую их энергию, вижу глаза. Да, в этом есть что-то животное, потому что музыка — как природа. Если ты близок к ней, ты реагируешь на нее естественным образом, и это становится частью природы, частью жизни.
— Разве музыка — не что-то искусственное, придуманное человеком? — спрашиваю я.
— Ну, человек же не искусственный, — говорит Авишаи. — Возможность музыки существует без нас. Потому что в природе есть звук, и звуки собираются вместе. А мы празднуем музыку. Мы благословлены праздновать музыку, быть ее частью.
Средство общения
— Ваш концерт был одним из немногих джазовых концертов, где я понимала все, что происходит, — говорю я.
На этих словах Авишаи удивленно вскидывает бесцветные брови, и я исправляюсь:
— Вернее, не понимала, а чувствовала. Все, от начала до конца.
— Чувствовать — это даже больше, чем понимать, — одобрительно говорит Авишаи.
— Вам легче выражать свои чувства через музыку или через слова?
— Как угодно. Через глаза. Беседу. Иногда музыка — самый сильный способ. Иногда слова без музыки сильнее.
— А какие чувства невозможно передать без музыки?
— Настоящую ностальгию, — отвечает Авишаи.
Потом долго молчит и добавляет:
— Вещи, про которые мы по-настоящему не можем сказать, что это такое.
За двадцать лет работы в джазовых коллективах, импровизация в которых требует умения очень хорошо чувствовать другого человека, у Авишаи выработались навыки невербального общения. Он всегда в открытой позе, всегда смотрит тебе в глаза и незаметно сокращает дистанцию. Начинаешь с ним говорить, сидя на другом конце дивана, а через полчаса он уже сидит рядом, чуть ли не приобняв тебя.
Видимо, так же строится и общение между музыкантами на сцене. У Авишаи их два — пианист и барабанщик. На сцене он посылает им взгляды и улыбки, стоя с контрабасом посередине. Вообще-то контрабас не создан быть солирующим: его просто не слышно за более яркими инструментами. Но в музыке Авишаи Коэна именно контрабас задает тон всему.
— Когда вы играете с другими музыкантами на сцене, вы всегда понимаете, что они делают?
— Я чувствую все, что они делают. Понимаете? Есть язык, на котором мы говорим. Это как игра, в которой, если вы более или менее следуете правилам, вы можете делать все, что хотите, самовыражаться. Мы пытаемся общаться как в игре, как в спорте. А еще мы отдаем друг другу любовь, стараемся любить друг друга.
Авишаи Коэн говорит, что научился быть лидером джаз-бэнда у знаменитого американского джазмена Чика Кориа в Нью-Йорке. Туда Авишаи отправился учиться играть на контрабасе сразу после службы в израильской армии. В первые годы приходилось работать на стройке и играть на улицах и в парках. Потом Авишаи начал играть латиноамериканский джаз в клубах, и вскоре ему позвонил Чик Кориа с предложением играть у него в бэнде.
— Чик Кориа научил меня уважать и любить тех, с кем играешь, — говорит Авишаи. — Смотреть друг другу в глаза. А еще быть очень уверенным и целеустремленным. Чтобы быть лидером, надо принимать серьезные решения и не отступать, верить в них.
Счастье для всех даром
Авишаи Коэн сочиняет все партии для трио сам — пишет ноты. При этом оставляет музыкантам и самому себе поле для импровизации.
— Не все музыканты — импровизаторы, — говорит он. — Я — да, поэтому я в джазе. Но я еще и композитор, причем из тех, кто сочиняет очень специфическую музыку. Так что у меня две стороны: одна вся такая распланированная и требует много писанины, а другая — свободная, импровизационная. Обе делают мою музыку такой, какая она есть.
— Но как это сочетается? Как, например, вы объясняете пианисту, какую тему и как он должен развивать в импровизации?
— У фортепиано в моей музыке очень важная роль. Я сам играю на фортепиано и большую часть музыки сочиняю на фортепиано. Поэтому, когда пианист играет мою музыку вживую, он так же важен в этот момент, как я: он играет те ноты, которые я написал, но играет и много нот, которых я не писал. Так что пианист должен быть блестящим. Я постарался найти такого. Это молодой пианист, который жил рядом в Тель-Авиве. Он знал барабанщика, с которым я тогда играл. Я послушал его, понял, что он очень хороший. Моему пианисту всего 23 года. А барабанщику вообще 21.
В холле гостиницы музыканты Авишаи выглядят совсем как школьники. А на концерте возникает ощущение, будто у пианиста Омри Мора и барабанщика Амира Бреслера вырастает по паре дополнительных рук. Иначе невозможно играть в разных ритмах несколько мелодических рисунков одновременно, украшая их еще какими-то завитушками и не забывая следить за Авишаи, чтобы по его кивку вместе закончить пассаж общим аккордом.
— У них не было выбора, — объясняет Авишаи. — Если бы они быстро не разобрались, что делать, им бы пришлось уйти. В Израиле вообще сейчас много невероятно самоотверженных молодых музыкантов. Это профессиональная среда. Возможно, я — часть той среды, которая создает их. Потому что многие слушают музыку, и хотят играть со мной и с другими, и становятся очень хорошими музыкантами в очень юном возрасте.
— А вы в 21 год были таким же блестящим?
— Не знаю. Иногда мне кажется, что нет, иногда — что да. Дело не в том, блестящий ли ты. Важно, насколько ты целеустремлен, уверен и разумен для того, чтобы взять на себя огромную ответственность, будучи очень молодым. Далеко не все люди такие. У одних этого больше, у других меньше. Талант — это одно. Но есть и другие вещи. Сколько ответственности нужно, чтобы выйти перед огромным количеством лю-дей и сделать их всех счастливыми. В 21 год! И так каждый вечер.
Сознательное и бессознательное
Внешне Авишаи больше похож на футболиста или даже боксера: спортивная фигура, крупные черты лица, бритая голова и руки с ровными квадратными пальцами. На мой вопрос, тяжело ли физически играть на контрабасе, он морщится, потому что явно слышит его не первый раз.
— Ну да, тяжело стоять с контрабасом и ни на что не опираться, — скучно заводит Коэн. — Но сама игра очень изящна, более изящна, чем выглядит со стороны! — оживляется он. — Это искусство. У меня с инструментом очень телесное взаимодействие. Я стараюсь двигаться, танцевать, чтобы мое тело было свободно. Стараюсь не стоять в одной позе.
Раньше я занимался бегом, но перестал, когда начал играть на контрабасе стоя. Я стараюсь делать упражнения в голове, мысленно, чтобы расслабиться. Это тоже физическая практика. Стараюсь сохранить энергию движения. Это еще одна причина того, что я стараюсь играть с молодыми людьми: в них она есть. Они очень активны. Постоянное движение делает тебя более свободным, более чутким.
— Какой процесс больше похож на музыку — танец или размышление?
— И то и другое. Музыка — это и сознательное, и бессознательное. В этом ее красота: для нее нужно много мозга, и в то же время она не требует никакого мозга.
— Похоже на футбол, — говорю я.
— Да и вообще на жизнь, — соглашается Авишаи. — Ты много думаешь, чтобы быть разумным, чтобы делать что-то, идти куда-то. Но при этом ты много чувствуешь — чтобы быть в мире с собой, радоваться, находить новые занятия.
— А насколько в джазе важна мелодия? В вашей музыке много щемящих мелодий из каких-то древних культур. Мне кажется, для современного джаза это нетипично.
— Это просто мой вкус. Я люблю сильные простые мелодии, похожие на истории. Иногда я люблю старые вещи, потому что они очень, как бы это сказать, густые, — это чистые эмоции в рассказе. Я люблю мелодии, которые с первых секунд втягивают тебя в общение. И еще ритм. Ритм — это сердце, это глаза. Я очень ритмичен, я постоянно слышу вокруг себя множество ритмов.
— Как вы придумываете названия для композиций?
— Это сложно. Я стараюсь не думать. Мне не важны названия. Музыка сама по себе уже название. Поэтому названия должны просто быть «один», «два», «три». Просто чтобы не запутаться: очень много работ.
Тоска по родинам
В музыке Авишаи часто замечают множество разных традиций. Границы широки: от Восточной Европы до Сенегала. Есть у него песни, которые ему пела его сефардская бабушка, есть мелодии, похожие на музыку из советских фильмов вроде «Иронии судьбы». Есть что-то, что смутно напоминает атмосферу современного мультикультурного Израиля — с влажной жарой, восходящими интонациями русских евреев и пением муэдзинов.
— Я точно не знаю, из каких культур я чаще беру мелодии. Ритмически много африканских коннотаций — Марокко, Северная Африка, Западная Африка, Сенегал, афрокубинцы, афро-карибская музыка. На меня все это очень сильно влияет. Также на меня повлияли фламенко и классическая музыка, джаз.
— Одна из ваших композиций напоминает какую-то русскую песню.
— Наверняка. В Израиле, в городе, где я прожил большую часть жизни, очень много русских. Мы можем сказать: «Израиль слэш Россия», — потому что много русских приехали в Израиль сотню лет назад и позже тоже. Они строили кибуцы, они были социалисты, хотели вырастить новое поколение израильтян. Они-то и сделали Израиль, те ребятки, создали его. Израиль возник и существует во многом благодаря русским и польским евреям. Поэтому большая часть культуры Израиля — это песни, которые пели те самые русские и польские евреи на идише, польском и русском. Связь Израиля и России очень сильная. Это факт. Так что в моей музыке много русского.
— У вас в роду есть русские евреи?
— Нет, я чех и поляк по папе, турок и грек по материнской линии — они сефарды. Так что нет русских у меня в роду. Я родился в кибуце. Когда мне было два года, родители уехали из кибуца.
— Ваши родители социалисты?
— Ну да. Они разделяли эти идеи, но в том варианте, в котором их исповедовали в кибуце. Не в стиле Карла Маркса.
— А вы как к этим идеям относитесь? Вы живете как буржуа или как социалист?
— В каком-то отношении идеи социалистов блестящие. И даже романтичные, причем в большей степени, чем блестящие, потому что природа человека не справляется с социализмом, как бы мы к нему ни стремились. В каком-то смысле каждый человек, и я в том числе, социалист, но не совсем. Мир больше не захвачен социализмом. Сейчас мы все индивидуалисты. Кстати, музыка ломает этот индивидуализм — «Это только твое, это только мое», — потому что музыка над всем этим, она для всех. Мне, конечно, повезло, я могу позволить себе жить как хочу, у меня достаточно денег. Но я не к деньгам стремлюсь, а к счастью. А счастье в том, чтобы… отчасти и в том, чтобы не беспокоиться ни о чем, потому что у тебя достаточно денег, да. Но вообще счастье — это когда ты выходишь на сцену и играешь, когда тебе нравится твой пианист, барабанщик, когда у тебя в жизни есть любовь, есть друзья.
Авишаи говорит, что, даже если изредка у него случается неудачный концерт, это заметно только ему. Слушатели все равно довольны, потому что они реагируют на любовь и страсть, которую музыканты отдают со сцены.
— Я видел людей, которые слушали музыку, — говорит он про питерский концерт. — Некоторые хотели улететь, они хотели обрести свободу и натурально улететь. Это очень тронуло меня. Для меня это было эмоциональное потрясение — увидеть, как музыка трогает людей. Движет ими.
— Задача музыки — дать людям свободу?
— Да ну, какие задачи. Музыка — это и есть свобода. Свобода, счастье. Она как река — очень настоящая. Она существует, присоединяешься ты к ней или нет. Ты не можешь взять музыку и сказать: «Это моя музыка». Ты можешь к ней присоединиться, как можешь присоединиться к жизни — на пятьдесят лет или на двадцать. Мы присоединяемся, а потом покидаем ее. Я не знаю, что происходит потом. Я слишком занят удовольствием от жизни сейчас.
— Вы религиозны? Верите во что-нибудь?
— Я не знаю, что такое религия. Но я знаю, что я очень страстный, отзывчивый. А религия — слишком скучно. Она всегда одна и та же. Есть прекрасные вещи в христианстве, исламе, буддизме. Но для меня они слишком структурированы. Для меня бог и божественное — это гораздо больше, чем все религии. Другими словами, я не религиозный, — смеется Авишаи. — Или, наоборот, очень религиозный.
Контроль и ракушки
Авишаи Коэн начал играть на электрическом басу в 14 лет, когда услышал игру знаменитого басиста Жако Пасториуса. Контрабас он освоил еще позже, уже после армии. И через несколько лет стал признанным виртуозом.
— Что вы чувствуете лучше — контрабас или собственный голос?
— Контрабас. Сам по себе голос вне моей… я не знаю, власти. Голос — это настоящее отражение меня. Ты приходишь в мир и начинаешь говорить, и до последнего момента голос у тебя один и тот же — твой. Это самое настоящее свидетельство твоей жизни. Когда я пою, я могу спеть что-то очень маленькое и личное (на последних записях Авишаи Коэн действительно много поет, в основном фольклорные еврейские мелодии. — «РР»). Но голосом я не владею виртуозно, а контрабасом — да. Я нашел способ общаться с большим количеством людей при помощи контрабаса. Не знаю, как я это делаю. Наверное, это происходит потому, что я очень взволнован на сцене, очень счастлив.
— А что в жизни делает вас несчастным?
Авишаи впервые надолго задумывается. Потом отвечает:
— Когда я пытаюсь слишком много контролировать. Слишком много вещей одновременно. Когда думаю, что могу прогнозировать результат. Тогда я очень устаю, устаю от себя. Поэтому я стараюсь больше любить себя и избегать стресса. Чтобы достичь больших высот в музыке, надо быть немного сумасшедшим, одержимым, чокнутым. Но для жизни тебе ведь не нужны все эти качества. Ты просто пытаешься удовлетворить свой животный инстинкт, сохранить здравомыслие и быть хорошим человеком, насколько это возможно. Я хочу получать удовольствие просто от существования. От чашки кофе, например.
— А на сцене вы стараетесь все контролировать?
— Нет, никогда нельзя все контролировать. Но можно очень хорошо понимать жизнь, которую, как тебе кажется, ты создаешь. Если ты артист, творческий человек, ты много мечтаешь. Ты постоянно в мечтательном состоянии, в эйфории, в празднике, в представлении. Ты почти никогда не бываешь в реальном мире, все время где-то еще. И для того чтобы твои мечты сбылись, приняли форму произведения, которое даст возможность другим людям почувствовать то, что ты чувствовал вчера, нужно контролировать некоторое количество вещей — достаточно, чтобы это произведение работало. Понимаете?
— Я читала, что, когда вы были ребенком, вы запоминали мелодии с помощью ракушек. Как это?
— Мне было девять, и моя сестра брала уроки на фортепиано. Я подошел и стал сочинять мелодии — очень тупые, но мне хотелось их сохранить. Я играл, играл, а потом мама сказала: «Авишаи, иди есть». На пианино лежали маленькие ракушки. Я положил их на клавиши, чтобы запомнить мелодию, потому что тогда еще не знал нот.
Наталья Зайцева
Эксперт