В ожидании Тарковского

Восьмидесятилетие Андрея Тарковского, судя по обширной программе торжеств, подобно бочке масла, которым моряки в древности пытались усмирить бушующую стихию волн. Мы будем восторженно внимать восторгам. Что, вероятно, правильно: на то он и юбилей.

На самом деле время - категория, которую Тарковский ставил во главу угла, - окутало его личность уже таким количеством наслоений, часто не слишком чистых, что стоило бы вернуться просто к его фильмам, отложив в сторону и разнообразные дневники пионерок, и даже его собственные дневники, так и не изданные в России полностью. Дневники, где глубоко уязвленный художник пытался "на весь мир излить всю желчь и всю досаду".


Лучше смотреть заново его фильмы и дивиться прозорливости человека, который еще в 70-е предчувствовал грядущие духовные катастрофы своей страны. Он так остро ощущал их дыхание, что без колебаний покинул родину и не захотел туда возвращаться даже после смерти.

Он ощущал дыхание распада не системы и не власти. Он видел распад человека. "Дух и плоть, чувство и разум никогда уже не смогут соединиться вновь. Слишком поздно. Пока еще мы калеки в результате страшной болезни, имя которой бездуховность, но болезнь эта смертельна. Человечество сделало все, чтобы себя уничтожить", - записал он в один из множества своих черных дней. Он снимал фильмы об этом, и каждый последующий был много пессимистичней предыдущего.

Страна, из которой он уехал, распалась. Россия вернула себе прежнее имя, но суть от этого не изменилась, а процессы только ускорились - настолько, что самые тоскливые страницы "Мартиролога", связанные с бюрократическими прелестями советского кинопроизводства, теперь читаются с изумлением: о тиражах, какими выходили его запрещенные фильмы, режиссеры не могут и мечтать. Но дело, разумеется, не в цензуре денег, которая на поверку оказалась страшнее партийной цензуры. Его творчество было оппозиционно не Советам, как принято думать, а всей траектории развития человечества. Снимая в Италии или Скандинавии, Тарковский не чувствовал себя счастливее - только, пожалуй, еще растеряннее. Потому что обрушилась еще одна иллюзия.

В какой-то степени он острее других выразил типичный путь разочарований, который проходили сотни тысяч советских романтиков, придававших Прекрасному в целом и искусству в частности гипертрофированное, универсальное значение. Любой скептик в СССР вырос на великолепном горьковском убеждении "Человек - это звучит гордо". И потом всю жизнь убеждался в куда более разнообразном звучании этого странного существа. Тарковский улавливал нестерпимую фальшь этого звучания, индивидуального или хорового, в своем близком и дальнем окружении, из которого мало кого пощадил и обошел своей язвительностью, а также в самом себе, беспощадно оценивая прожитое и сделанное. Идеал и реальность в его жизни были не просто в размолвке - между ними шла кровавая схватка, она его изнуряла и погружала в отчаянные приступы мизантропии.

В этой схватке было много жертв, были сломанные жизни, были насмерть обиженные, и они отвечают ему теперь, когда он уже не может ни парировать, ни возразить, ни просить прощения. Шум вокруг Тарковского, книги и "восстанавливающие истину" фильмы едва ли не заглушили его творчество, которое припечатано непререкаемым словом: гениально - и с этим приговором стало быстро погружаться в Лету, вслед за автором покидая этот недружелюбный мир.

За шумом вокруг неудобного художника мы не заметили, что не только страна, откуда он уезжал, стала другой, но и общество, где он был массово востребован. И кино, в котором он работал и где теперь был бы неуместен. Сегодня невозможно представить, что какой-нибудь пылкий юноша пробьется с "Ивановым детством". Более того - что ему придет безумная мысль поставить об этом фильм. Картину об Андрее Рублеве сегодня можно вообразить только в качестве патриотического госзаказа, который позволит распилить много денег при полной безнадежности выйти на экран. А что можно сделать в кино из "Соляриса", уже показал нам Содерберг, да и тот провалился - чересчур умно. И никаких уже нравственных терзаний.

Кино Тарковского осело в архиве, стало добычей гурманских DVD-компаний, выпускающих изысканное для избранных. Толпы, штурмовавшие кинотеатры с "Андреем Рублевым" на афишах, кажутся очередной советской легендой.

Конечно, эти фильмы сейчас смотреть труднее: бросается в глаза плохая пленка, на которой вынуждены были снимать лучшие в мире операторы для одного из мировых киногениев. Конечно, глобальность амбиций не сопровождалась адекватными бюджетами. Тарковский снимал фильмы о бесконечном и непознаваемом, будучи в вечном состоянии клаустрофобии. Безусловный идеалист работал в прагматичном зашоренном обществе. И слава его в народе обладала сладостью запретного плода, который для самого Тарковского, понятно, оказывался горше горького: его неустанно воспитывали, поправляли, наводили на путь истинный, и это был диалог двух вселенных, почти не имеющих точек пересечения. "Новая историческая общность" по имени советский народ породила Тарковского и в нем остро нуждалась. Дальнейшие ее формации обходятся не только без внятного имени, но и без пророков - вселенные Джонов Картеров им кажутся понятней и ближе.

Тарковский поставил семь игровых фильмов, один драматический и один оперный спектакль. Это невероятно мало для целой жизни большого художника, который грезил о Достоевском, Томасе Манне, Камю, Солженицыне, о международных проектах: "По хорошим временам я мог бы быть миллионером. Снимая по две картины в год с 1960 года, я мог бы снять уже 20 фильмов... С нашими-то идиотами снимешь!", - иронизировал он, работая над "Солярисом", своей третьей большой картиной.

Читая это сегодня, понимаешь правоту Тарковского и в том, что история имеет тенденцию развиваться к худшему. В том числе и история кино, переживавшего в годы Тарковского, как теперь ясно, свой наивысший взлет и скатившегося на уровень десерта к игральным автоматам и попкорну. Поэтому максимализм Тарковского, предельно искренний, бескомпромиссный и яростный, но абсолютно нормальный в координатах кинематографа Ромма, Козинцева, Калатозова и даже ненавидимого им Чухрая, сегодня читается с чувством, сформулированным в безнадеге его предпоследнего фильма - "Ностальгия".

Чем дальше, тем больше он ощущал себя жертвой. Системы, времени, окружения, которое казалось ему то хищным, то дурацким, и в любом случае позорно мелким перед той Бесконечностью, которая, думал он, вела прямиком к Богу. Фотографии, запечатлевшие его в доме итальянского драматурга Тонино Гуэрры, выглядят странно: великий Гуэрра, смотрящий на него боготворящим взглядом, и отрешенный, невидящий взгляд русского затворника, который не может найти мира ни дома в СССР, ни в солнечной Италии, нигде. Поиски истины, способной дать надежду, все более уподоблялись полуслепому блужданию в неверном мерцании свечи. Свой последний фильм он назвал "Жертвоприношение". Словно знал, что следующего уже не будет.

Тарковский из тех, о ком говорят: сгорел. Сжег себя изнутри, постоянно подпаливаемый кострищами со всех сторон. Максималист и самоед - почти всегда одно и то же лицо. Это - Тарковский. Он мечтал о духовности в обществе, провозгласившем материализм единственно верным. Сегодня общество только и клянется в своей духовности - а материального стало еще больше, и среди художников все меньше охотников к самосожжению. Вероятно, это новый виток нашего развития, который осмыслит новый Тарковский. Если он вообще появится.

 

Из сформулированного

(В подборке использованы книги Андрея Тарковского “Мартиролог”

и “Запечатленное время”)

Перечитаем несколько концептуальных фрагментов книг Андрея Тарковского "Мартиролог" и "Запечатленное время". Обе книги, как и его фильмы, - со странной судьбой. "Мартиролог" издан на многих языках, каждое издание объявляло себя самым полным, но каждое содержало что-то новое и не досчитывалось чего-то, уже опубликованного другими. Самое полное русское издание появилось позже всех и тоже не содержит многого из того, что напечатано в предыдущих самых полных изданиях. Что касается "Запечатленного времени", то даже авторство Тарковского подвергается сомнению: есть версия, что это просто монологи, записанные интервьюером.

Мы сейчас обратимся к этим строчкам в надежде, что в день юбилея, как в день пожара в диснеевском мультике, все волки, лисы и зайцы объявят перемирие и прервут споры о том, кто тут первее. Мысли принадлежат Тарковскому - они важны для понимания одного из самых масштабных, талантливых, ранимых и страдающих художников России.

О надежде

Все-таки пессимизм к искусству имеет слишком мало отношения. Литература, как и вообще искусство, религиозна. В высшем своем проявлении она дает силы, вселяет надежду перед лицом современного мира - чудовищно жестокого и в бессмысленности своей дошедшего до абсурда. Современное настоящее искусство нуждается в катарсисе, которым бы оно очистило людей перед грядущими катастрофами, а может быть, катастрофой.

Пусть надежда - обман, но он дает возможность жить и любить прекрасное. Без надежды нет человека. В искусстве следует показать этот ужас, в котором живут люди, но только в том случае, если найден способ в результате выразить Веру и Надежду. Во что? На что? В то, что, несмотря ни на что, он полон доброй воли и чувства собственного достоинства. Даже перед лицом смерти. На то, что он никогда не изменит идеалу - фате-моргане, миражу - своему человеческому призванию.

О поисках в искусстве

Нет ничего бессмысленнее слова «поиск» применительно к произведению искусства. Им прикрывается бессилие, внутренняя пустота, отсутствие истинного творческого сознания, ничтожное тщеславие. «Ищущий художник» — какая за этими словами мещанская амнистия убожества! Искусство — не наука, чтобы позволять себе ставить эксперимент? Когда эксперимент остается лишь на уровне эксперимента, а не интимным этапом, преодолеваемым художником на пути к законченному произведению, — тогда остается не достигнутой сама цель искусства.

Художник не ищет приемы сами по себе ради эстетики, а вынужден в муке изобретать средства, способные адекватно сформулировать авторское отношение к действительности.

Инженер изобретает машины, руководствуясь насущными потребностями человека — он хочет облегчить людям труд и тем самым жизнь. Но, как говорится, не хлебом единым… Можно сказать, что художник расширяет свой арсенал для того, чтобы облегчить людям общение, то есть возможность понимания друг друга на самом высоком интеллектуальном, эмоциональном, психологическом, смысловом уровне. Поэтому можно сказать, что усилия художника также направлены к тому, чтобы улучшить, усовершенствовать жизнь, облегчить взаимопонимание людей.

Об актере

Для того чтобы довести актера до нужного состояния, режиссеру самому необходимо понять, ощутить его в себе... Разумеется, разные актеры требуют разного подхода. Приходилось мне сталкиваться в работе с актерами, которые так до самого конца и не решались полностью довериться замыслу. Они стремились к режиссированию своей роли, вырвав ее из контекста будущего фильма. Такие исполнители мне кажутся непрофессиональными. В моем понимании, настоящий актер кино тот, кто способен легко, естественно и органично, без видимой натуги, принять и включиться в любые предлагаемые ему правила игры, быть способным оставаться непосредственным в своих индивидуальных реакциях на любую импровизированную ситуацию. С иными актерами мне работать просто неинтересно, ибо они всегда играют более или менее упрощенные «общие места».

Каким в этом смысле блистательным актером был Анатолий Солоницын! Это был нервный, легко внушаемый актер — его было так легко эмоционально заразить, добиться от него нужного состояния. Маргарита Терехова, снимаясь в «Зеркале», в конце концов, тоже поняла, что от нее требуется, — и играла легко и свободно, безгранично доверяя режиссерскому замыслу. Такого свойства актеры верят режиссеру, как дети, и эта их способность довериться вдохновляет меня необыкновенно.

Режиссер вынужден быть изобретательным в поисках методов и средств достижения нужного результата. Вот Коля Бурляев в работе над Бориской в «Андрее Рублеве»… Во время съемок мне приходилось через ассистентов доводить до его сведения, что я им чрезвычайно недоволен и, возможно, буду переснимать его сцены с другим актером. Мне было нужно, чтобы он чувствовал за своей спиной зреющую катастрофу, чтобы неуверенность владела им, и чтобы он был искренним в выражении этого состояния. Бурляев — актер чрезвычайно несобранный, декоративный и неглубокий. Его темперамент искусственен. Именно поэтому я был вынужден прибегать к столь суровым мерам. И, тем не менее, он в фильме не на уровне моих любимых исполнителей: Ирмы Рауш, Солоницына, Гринько, Бейшеналиева, Назарова. А Иван Лапиков, исполняющий роль Кирилла, тоже, для меня, очевидно, выбивается из общей тональности актерского исполнения в фильме. Он театрален: играет замысел, свое отношение к роли.

О зрителе

...Меня всегда возмущала формула — «народ не поймет!» Кто берет на себя право изъясняться от имени народа, вынося при этом себя за скобки народного большинства? Кто может знать, что поймет «народ», а что нет, что ему надо, а чего он не хочет? Или, может быть, когда-нибудь кто-нибудь провел мало-мальски добросовестный опрос этого «народа», желая уяснить истинный круг его интересов, размышлений, чаяний и надежд — так же, как и разочарований? Я сам часть своего народа: я жил в стране со своими согражданами, я пережил с ними соответственно своему возрасту ту же историю, я наблюдал и размышлял над теми же жизненными процессами, я и теперь, находясь на Западе, остаюсь сыном своего народа. Я его капелька, его частичка и надеюсь, что выражаю идеи своего народа, уходящие в толщу его культурных и исторических традиций!

О самоуничтожении человечества

На пути истории цивилизации духовная половина человека все дальше и дальше отдалялась от животной, материальной, и сейчас в темноте бесконечного пространства мы еле видим огни уходящего поезда - это навсегда и безнадежно уносится наша вторая половина существа. Дух и плоть, чувство и разум никогда уже не смогут соединиться вновь. Слишком поздно. Пока еще мы калеки в результате страшной болезни, имя которой бездуховность, но болезнь эта смертельна. Человечество сделало все, чтобы себя уничтожить. Сначала нравственно, и физическая смерть - лишь результат этого...

Сейчас человечество может спасти только гений - не пророк, нет! - а гений, который сформулирует новый нравственный идеал. Но где он, этот Мессия?

Жертвоприношение

Единственное, что нам остается, - это научиться умирать достойно.

Российская газета
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе