Квирикадзе: Представляешь, середина 50-х. Каннский кинофестиваль — что-то вроде Марса. Мы, раскрыв рот, слушали «инопланетянина». Будто с собой в Канны он возит ящики «Хванчкары». Танцует с великими звездами: Марлен Дитрих, Марикой Рекк, Диной Дурбин. Оказывается, героини трофейного кино безумно любят «Хванчкару». И к нашему Шалве неравнодушны. Красавица Марика Рекк его спрашивает: «Шалва, у тебя осталась божественная «Хванчкара»?». И они танцуют аргентинское танго. В одной руке «Хванчкара», в другой — ломкая талия Марики. Так моя геологическая мечта разбилась вдребезги. На ее руинах засияла каннская лестница, залитая «Хванчкарой». Я стал покупать дефицитные журналы про кино. Польские. Выяснил, что кино это не только «Хванчкара» и Марлен Дитрих…
— Мне думается, Ираклий, не совсем забыл ты урок дяди Шалвы. Вино и красавицы занимают в твоей жизни не последнее место. Как ты снял свой первый фильм?
— Первых учебных работ не помню. Больше был увлечен длинноногими девочками. О пленке и ракурсах почти не думал.
— Как же так? Тогда во ВГИКе все представляли себя гениями.
— А я запаздывал в развитии. И вот дипломная работа. Рассказ Пиранделло «Кувшин» о человеке, застрявшем в кувшине, присоветовал Резо Габриадзе. Я поехал в Кахетию. Думал, как перенести итальянский сюжет на грузинскую почву. В это время Кахетия живет виноградом. Его собирают, давят, заливают вино в кувшины.
— Роды вина.
— Точно. Мы остановились в Гурджаани. Выйдя на балкон слушать тишину, увидел в лунном свете Алазанскую долину. Но со всех сторон ползет гул — это вино гудит-бродит. В каждом дворе до десятка кувшинов хранится. Так я будущий фильм «услышал». Пошли по деревне в поисках фактуры. С тобой человек здоровается, рука прилипает к руке. Ладони виноградным соком пропитаны. Липкие, сладкие руки. Днем деревня совершенно пуста. Все на виноградниках. Я снял ритуал. В первый день на семейный виноградник выходят родители, дети, внуки. В виноградник запускают голышом самого маленького. Он проходит сквозь виноградные кусты, каждый взрослый, срывая первую гроздь, выжимает ее, каплями орошая ребенка.
— Крещение вином…
— Похоже на литургию. С этого малыша, облитого красным дождем, должен был начинаться фильм. Но это показалось чрезмерно красивым. Фильм начинался просто: человек везет в огромном грузовике кувшин. Осталась реалистичная история, насыщенная соками земли.
— Фильм «Кувшин» стал не только школой профессии, но и выбором вектора: рассказывать истории из себя...
— Не только. Я был влюблен в Феллини. В ту пору нашими кинобогами были Феллини и Антониони. Во ВГИКе возник жесткий водораздел между феллинистами и антонионистами. Мой близкий друг Сосо Чхеидзе был антонионистом. В Новый год в общежитии на пятом этаже часа в три ночи началось эпохальное сражение. Бутылки от шампанского летели во все стороны. По-моему, феллинисты победили.
— Твои рассказы гуляют по странам и весям. Откуда они берутся?
— Дед был кладезем историй. У меня хорошая память на яркие сюжеты. Будничную информацию: телефонный номер, имя нужного человека — теряю. История с микродраматургией выплывает сама на подушке ассоциативной памяти. Вот отчего не могу перейти на компьютер. Выключаются чувственная память. А я жду подсказки. Правильной волны — вскакиваю на нее и несусь на воображаемом серфинге. В основном истории черпаются из юношеских воспоминаний, событий жизни в маленьких городках. Прожил много лет в Батуми, Кутаиси. Есть серия историй про кутаисский театр.
— Помню, помню. Как в театр никто не ходил и директор публику заманивал дефицитным пивом с сосисками. В кульминации действа буфетчик, пробравшийся в зал, звучно шептал: «Седьмой ряд, места 13 и 14, ваши сосиски готовы!». Не жалко этих историй?
— В каком смысле?
— Рассыпаешь их по разным сценариям, для разных режиссеров, в фильмах разного качества.
— В последнее время становлюсь более жадным. Получаю заказ, пишу сценарий, думаю: «Э нет, эту историю, пожалуй, для себя сохраню. Люблю сюжеты-анекдоты, пропитанные мудростью, принятые в дар... Так возник «Пловец». В Батуми у базара была знаменитая кофейня. Накурено, нечисто. Но старая гречанка делала чудный кофе в песке. В углу за длинным столом сидели завсегдатаи. Скульптурные лица. Прокопченные руки с желтыми пальцами — курили табак. От одной затяжки сдохнешь. Юмор неповторимый. Сяду поближе — уши-локаторы, выуживаю истории. Однажды слышу: «Помнишь Дурмишхана Думбадзе? Когда какой-то англичанин переплыл Ла-Манш, он заявил: «Подумаешь, я два Ла-Манша переплыву». Стали спорить. А он разделся, поплыл. Доплыл до Поти или нет?» — «Батум — Поти 60 км, Ла-Манш-то всего 30. Плыл день, ночь на вторую ночь выплыл…» — «Да нет, ты что, не доплыл». — «Нет доплыл. Такой силач был! Однажды 6 минут в аквариуме с рыбами на спор просидел — вся набережная смотрела». — «Да нет, отморозил яйца, пошел ко дну». Этот яростный спор стариков задел воображение, впитался в память. Я сделал краткую запись. Недавно наткнулся на нее. Горизонт, солнце всходит и заходит, а человек все плывет и плывет. В этой картинке — минимализм и эпичность. Перед «Пловцом» я сделал «Городок Анара». Удачный фильм, награжденный разными призами. Но шумный, многонаселенный, в каждом эпизоде массовка. Душа возжелала простоты и тишины.
— Мне кажется, именно «Пловцу» ты отдал все самое сокровенное, и если выяснять: кто же такой Ираклий Квирикадзе, лучше всего пересмотреть эту эпическую трагикомедию.
— Казалось бы, простой фильм — в процессе съемок оказался сложным. Я понял, что один пловец не вытянет большой картины. На ходу стал сочинять новеллы. Появилось три поколения героев. Первый похож на греческого бога. Следующее поколение — уже не могучего сложения. Внук — вовсе рыхлый, толстый — не способный плыть. Но и он входит в воду — гены деда живут в нем. Это придавало оптимизм истории. Картину все равно нещадно били. Она же в рассвет брежневского застоя снята. В канун очередного съезда. В Госкино картину восприняли как идеологическую диверсию. Мол, Квирикадзе поведал о всеобщей деградации: до революции жили полубоги, в 30-е измельчали, наше поколение плыть к берегам будущего не способно. Взбесила их история отца, на которого написали донос. Его фотографии вырезают из альбомов… Это я по своему домашнему альбому помню. Но самыми вредоносными показались эпизоды, в котором бюст Сталина падает на дно аквариума, и заплыв физкультурников. В День физкультурника из Батуми до Зеленого Мыса назначен массовый заплыв. Крепкие парни под руководством райкома с маршами плывут. Впереди катер толкает плот. На нем огромный портрет Сталина, увитый цветами, и оркестр. Плот в тумане теряется. Доплыл ли? Я реконструировал этот путь в неизвестность.
— У тебя режиссерских работ совсем немного: «Кувшин», «Городок Анара», «Пловец», «Поездка товарища Сталина в Африку»… Потом долгая пауза. Потом ты монтировал фильмы других режиссеров. Кого только не монтировал. И рассказывал мне, как это прекрасно: формировать смыслы и пространства кино. Но как режиссер ничего не делал. Почему ты перестал снимать тогда? Почему длится этот период?
— Я тебе так скажу. Когда я активно занимался режиссурой, все время хотелось писать. Процесс съемок долгий. Написал сценарий. Год служишь ему, снимаешь, озвучиваешь, монтируешь. В голове роится миллион других сюжетов. Голова пухнет от них. Это болезнь. «Боже, — думаю, — когда же я сяду писать?» И когда Госкино, сочтя «Пловца» антисоветской картиной, велело снять с меня с позором режиссерские погоны… Чего улыбаешься, вышел специальный приказ, подписанный Ермашом: дисквалифицировать! Бумага пришла в Грузию, вызвали на аутодафе в местное Госкино. Начальник жутко стеснялся, зачитывая грозные слова… Это было ужасно. Я же еще хулиганскую вещь совершил. Когда велели вредного «Пловца» сжечь, а не «смыть» — такая казнь была самой радикальной, Резо Чхеидзе предложил компромисс — вырезать «вредные» эпизоды и выпустить фильм маленьким тиражом. Тогда я ночью выкрал негатив из лаборатории, долго держал его в холодильнике моей бедной бабушки — могли прийти с обыском. А бабушка жила на окраине. Коробки фильма, упакованные в черную фотобумагу, «уплотнили» помидоры и яйца. Бабушка стенала: «Сколько можно, Ираклий, холодильник для кино слишком маленький». После указа об отстранении я с удовольствием сел за сценарии. Тут же получил заказ от Олжаса Сулейменова. Написал среднеазиатский сюжет, основанный на грузинских реалиях. Провинциальные истории всюду одинаковы: в Грузии, Италии, Казахстане. Земля, поле, огород, домашний скот — объединяют. «Лунный папа» тоже вовсе не таджикская — грузинская история. У меня была соседка лет 16, красивая деваха. Пышногрудая. Жуткая тревога для отца. Папа и ходил за ней повсюду: в кино, с учебы. И точно, как я описал в фильме, приехала труппа на левые гастроли. В Доме культуры показывали, как «Отелло душит Дездемону». Девочка, понятно, открыла рот. Папа, как назло, засиделся за столом с друзьями. Она пошла домой одна, встретилась с актером. Через несколько месяцев стал живот расти. Папа-милиционер бросился выяснять — кто?
— Но диван-то не летал с этой беременной девочкой...
— Известный немецкий продюсер Карл Баумгартнер попросил придумать деревенскую историю для Бахтияра Худойназарова. Живую, но дешевую — параллельно у него Кустурица делал «Андеграунд», сожравший уйму денег. Что я знаю про Среднюю Азию? Стал вспоминать. Ага, девочка… Папа-милиционер разъезжает по провинциальным театрам, врывается на сцену — душит всех Отелло подряд. Добавили пустынные пейзажи, среднеазиатские мотивы… Все сложилось. И диван с моей героиней полетел.
— Неужели самому сценаристу Ираклию Квирикадзе не хотелось задушить парочку режиссеров, извративших его замысел? Не тянет в режиссуру?
— Знаешь, да. Шло время, наступила пора моих монтажных деяний. Жил «как бы» в режиссуре. Ты права, в последнее время часто думаю о возвращении. К тому же стал уставать писать. Пробуксовываю. Не то чтобы иссяк запас записей. Чтобы все их использовать, надо быть Дюма-отцом, Бальзаком или графоманом.
— А страха нет? Все будут ждать нового откровения от режиссера Квирикадзе.
— Есть в кинематографе авторы, ставшие для меня маяками. Оливейре сто лет, и из года в год он делает достойные картины. Или Вайда… Думаю, может, проживу еще десятка два. Еще несколько картин сделаю...
— Про что? Есть ли заветная история, прибереженная для себя...
— Не хочу нравоучительных историй, являющих собой послание человечеству. Хочется дурацких историй. Абсурдных. Чтобы по-человечески близко и понятно. Завидую гениям «комической фильмы».
— Но у Квирикадзе все равно получится грустная комедия.
— Не хохотать же для зубоскальства. Мне близок юмор Вуди Аллена, Коэнов, Альмодовара. Не то что тщусь встать в их ряд. Мне близок вектор. Простая история, умно построенная, с секретом. Хочется, чтобы к человеку с этим фильмом пришли свет, улыбка. Может, это самонадеянно, но знаю: если напишу и сниму — повеселил бы зрителя.
Новая газета