«Будет актуальная вещь: Россия, небольшой городок, человеческая драма»
Фото: ИЗВЕСТИЯ/Павел Баранов
— В основе «Левиафана», судя по названию, библейский сюжет?
— Скорее, какие-то иллюзии или, скажем так, питательная среда. В основе можно разглядеть какие-то рифмы. Но это вовсе не означает, что это будет какой-то отвлеченный киноязык, тяготеющий к притче, нет. Это будет целиком и полностью современная история с сегодняшними фактурами, с сегодняшним ритмом, если так можно выразиться. То есть это будет актуальная вещь: Россия, провинциальный городок, человеческая драма.
— В каждой из ваших киноработ предстает история семьи, и «Левиафан», видимо, не исключение. Как вы считаете, что сегодня для современных людей служит моделью семейных взаимоотношений и какова их ценность?
— Я понятия не имею, что там молодой человек думает. Я думаю, все то же самое, что и предыдущее поколение. Хотя, конечно, какие-то коррективы происходят. Долгое время был аграрный уклад жизни — не только у нас, я имею в виду вообще в мире, а теперь, видите, деревня как-то отходит, город приходит, вообще не понятно, откуда берутся все эти продукты питания. Все меняется, и семейный уклад тоже. То есть женщина становится все более независимой, самостоятельной. Она может справляться сама и с воспитанием детей, и с зарабатыванием денег. Это не может не накладывать отпечатка на семейные ценности.
Люди становятся индивидуалистами, жаждут обрести какую-то свободу или как минимум независимость от другой стороны. Хотя, признаюсь честно, я так уж глубоко не разбирался никогда в этих вопросах, знаю только, что мои киноистории не были продиктованы каким-то намерением поговорить на эти темы.
Я никогда не ставил перед собой цели разобрать по косточкам, подробно, вопросы семейного уклада — что есть роль отца, матери, мужа и жены, их отношений с детьми и так далее. Никаких концепций специальных у меня нет. Я просто реагирую на замысел, он рождается, либо он приходит со стороны, я чувствую, что его нужно сделать, воплотить, превратить в кинотекст.
— Сегодня много говорят об изменении гендерных ролей мужчины и женщины. Вы считаете, это действительно глубинная трансформация или своеобразная игра?
— Вопрос вдогонку? Я никогда об этом не размышлял. Боюсь, что сейчас это просто будет поиск формулировок и спекуляция, такая спонтанная импровизация какими-то словами-предателями — в общем, буду упражняться, одно перекладывать другим. У меня нет на этот счет никакого твердого мнения.
— Какие черты характера героев в трех предыдущих ваших фильмах — «Возвращение», «Изгнание», «Елена» — вы могли бы назвать автобиографическими?
— Нет, автобиографическими — я бы не говорил об этом. Но какие-то детали узнаваемые, состояния, близкие к тому, что ты сам пережил, были, в особенности, может быть, в «Изгнании». Вот это неслышание другого, вот эта подмена истинного, подлинного чувства любви — я думаю, что многие с этим сталкивались. Я уже не раз говорил, что после работы над «Изгнанием» я был рад, что окунулся в это, потому что три года жизни я занимался только этим фильмом и, что называется, через многие состояния прошел, и с печалью обнаружил в себе какие-то черты главного героя. Так что неизбежно это является частью тебя, если ты это впускаешь в себя, а не просто, как ремесленник, исполняешь по написанному сценарию свою технологическую работу.
— На ваши фильмы выходят очень разные рецензии, и воспринимаются ваши фильмы по-разному российской и европейской публикой. Какой зритель в своих оценках ближе к тому, что вы хотели как автор передать в картине?
— Я бы не делал такого разделения — европейский зритель или российский зритель, или там, европейский критик или российский критик. Честно признаюсь, я практически не знаком с кинокритикой европейской, американской и так далее. Я языков не знаю, поэтому читать ее я не мог. Вообще, я очень досадую, что не знаю языков, потому что на самом-то деле чем больше человек знает языков, тем шире его пространство мысли. Мне бы хотелось, конечно, заняться языком. Просто лень-матушка.
А переводить не было нужды, не возникало такой потребности. Российская критика была разной. Особенно по первым двум фильмам. Была и такой, и сякой. После «Возвращения» я вообще дал себе зарок, что я эту тему для себя закрываю и больше читать не буду ничего, потому что это мешало работать. На меня как-то действует критика, особенно негативная, особенно та критика, которая молниеносно реагирует на событие и, скорее, занимается сама собой. То есть это не киноведение, не анализ, а как бы частная реакция. Она не продуктивна, она не конструктивна, мне лично это не помогает жить. То есть я никак не отталкиваюсь от этой критики.
Но кинокритика — это тоже часть кинопроцесса, необходимая. Кому-то она помогает. Знаете, в физике есть сигнал, передатчик, грубо говоря. И есть приемник. Но для того чтобы связь между ними осуществилась, просто необходима среда. Возможно, кинокритическая среда является той самой материей, через которую проходит сигнал.
Хотя раньше я придерживался другой идеи. Мне очень нравилась одна притча алхимическая. Смысл такой, что Солнце — это речь, Земля — это слушатель, и когда на небосводе нет Солнца, Луна исполняет его роль, служит отражателем, передатчиком солнечного света, иначе все погрузилось бы во тьму. Произвол толкователя подобен затмению Солнца, когда Луна становится на его место. Вот такой образ мне очень нравится.
— В одном из интервью вы сказали, что художник — это медиум. Какое самое болезненное откровение о современной России вы пропустили через себя?
— Это я когда-то сказал про медиумов? Когда-то сказал, а теперь придется отдуваться? Эта мысль — не моя, совсем даже не моя. Я сначала терпеть не мог, когда люди называли произведение искусства продуктом, а теперь у меня самого уже на языке мозоль от слов «художник», «поэт», «искусство». Но про медиумов многие говорят. О том, что народ нем, как Пушкин говорил, народ безмолвствует, а художник призван артикулировать эти смыслы, эти переживания, эти беды, эти катастрофы, предчувствие катастроф и выражать это на своем языке. Так что ничего тут нового.
— Как вы относитесь к киноработам, которые напрямую обращаются к теме духовности — «Царь», «Остров», «Страсти Христовы»?
— Духовность — опять же слово, которое уже набило оскомину. Это понятие очень у многих создает напряжение и неприятие, разве вы не заметили? Лучше об этих вещах молчать.
— Какие фильмы о проявлении божественного в этом мире вы назвали бы лучшими?
— Все фильмы Брессона, мне кажется. Пожалуй, он фигура номер один в этих темах. Есть еще какие-то, конечно, имена и фильмы, но надо некоторое время, чтобы вспомнить. Но первое, что приходит на ум, конечно, Брессон — «Приговоренный к смерти бежал», «Наудачу, Бальтазар», «Дневник сельского священника». Там есть эпизоды, где божественное присутствие просто явственно ощущается.
— Вы любите живопись. С какими полотнами вы бы могли сравнить свои фильмы, свою режиссуру?
— Ни с какими. Полотна полотнами и остаются. А кино — это кино. Сравнивать бессмысленно абсолютно. Просто живопись является вдохновляющим материалом. Или какими-то в нашем случае референсами, некими примерами цветовых или композиционных решений. В некоторых случаях, как в случае с «Изгнанием», это был Эндрю Уайет. По сути, мы даже натуру не подогнали, а просто отыскали в Молдавии похожее пространство, вот эти раскатистые холмы, которые у Эндрю Уайета. Желтый цвет, отдельно стоящая мельница — его любимый сюжет. И даже одна картина, которая была прямой цитатой, по сути, мы ее воссоздали фактически — «Мир Кристины», знаменитая его работа. Но, правда, этот кадр не вошел в фильм. И, может быть, это хорошо, что прямой цитаты не было. Скорее, это было подспорьем, мощной такой платформой для визуальных решений.
— Вам снятся сны? О чем они?
— В разные периоды — по-разному. Бывает — снятся, бывает — нет. Однажды снилось, что мы нашли один объект для съемок, и я прихожу на это место, а этого здания нет. Оно просто разрушено, пустое место на этом пятачке. А следы его, этого здания, есть — кирпичи, обломки какие-то — такой был сон жуткий.
— Есть ли у вас табу — чего зритель никогда не увидит в картинах Звягинцева?
— Я не могу сказать из этой точки — наперед. Вдруг не оправдаю. Пообещаю, что не увидят чего-то, например, но это что-то понадобится. Будет правильным сказать, что я не знаю таких табу.
Михаил Верещагин
Известия