В соответствии с позаимствованным у Федерико Феллини названием «Русский амаркорд», книга диалогов двух переводчиков с итальянского — Михаила Визеля и его преподавателя по Литературному институту Евгения Солоновича — в основном носит непринужденный характер свободно льющегося воспоминания. Правда, иногда младший коллега Визель пытается заключить длинную переводческую биографию своего теперь уже 91-летнего учителя в четкие институциональные рамки (несколько раз упоминая вступление Солоновича в Союз писателей в 1966 году как важнейшую жизненную веху) или добиться ответа на вопрос, который представляется интервьюеру главным, ключевым. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».
Фото: АСТ
«Давайте, наконец, перейдём к вопросу, который я заранее наметил как один из основных в нашем разговоре. Итак, советская школа художественного перевода», — такую тему задает примерно на середине книги Визель, которому, впрочем, ответ примерно известен заранее. Он был опубликован в 1999 году в «Русском журнале» в форме рецензии на книгу «Строфы века – 2: Антология мировой поэзии в русских переводах XX века».
Пространная цитата из той старой статьи Визеля проливает свет на то, какой смысл автор вкладывает в формулировку «советская школа перевода», называя ее «без шуток» лучшей в мире и выделяя такие ее характерные черты: «...во-первых, маниакальное стремление сделать «полных» Байрона, Гёте и т. д.; во-вторых, такая странная вещь, как «перевод-толкование», разъясняющий перевод: безукоризненно зарифмованная не хрестоматия даже, а учебник по зарубежной литературе; в-третьих, планомерное нивелирование личности переводчика, полное растворение его в переводимом авторе, так что книга одного поэта могла оказаться сделанной без всяких швов четырьмя-пятью переводчиками».
Однако Солонович от прямого вопроса о сущности «советской школы перевода» уклоняется, отрицая само существования такого феномена: «...я считаю, что никакой советской школы художественного перевода нет, а есть школа русского перевода. Унаследованная. Я всегда говорил, что мы — наследники великих русских поэтов, которые были одновременно и переводчиками». Да и условность понятия «советский» Солоновичу слишком очевидна: «Советскими» мы были просто по времени, по периоду историческому».
Евгений Солонович (слева) на презентации книги «Русский амаркорд»
Фото: АСТ
Этот исторический период иногда играет в потоке воспоминаний Солоновича вполне феллиниевскими, задорно-неореалистическими красками. Например, когда он рассказывает о чисто бытовых плюсах профессии переводчика, который не только создает русский эквивалент строк Данте и Петрарки, но и сопровождает официальные делегации на высшем уровне: «Когда я отправлялся в командировку с профсоюзной делегацией, я полный чемодан грязного белья набивал — и в какой-нибудь шикарной гостинице, допустим, в «Европейской» в Ленинграде, я отдавал в стирку это всё, и мне возвращали постиранное и поглаженное».
Завидная dolce vita продолжается и во время заграничных командировок переводчика, которые становятся поводом вспомнить юмористическое двустишие, приписывавшееся Николаю Заболоцкому, но теперь уже превратившееся в анонимный фольклор: «Посередине Понте Веккьо / Стоит советский человекьо».
Ироническая проза жизни соседствует в «Русском амаркорде» с поэзией самого Солоновича — если где-то чуть-чуть и приоткрываются секреты переводческого ремесла, то лучше всего именно в стихотворных строках, скажем, посвященных одному из любимых поэтов Солоновича — Эудженио Монтале. В год его столетия, 1996-м, наш переводчик удостоился Государственной премии Италии, но не возгордился, а, наоборот, в стихотворении «Переводя Монтале» оценил свой вклад довольно скромно: «Пробиваясь к тебе наугад, / твой поверенный, твой переводчик, / я ловлю твой прощающий взгляд / сквозь туман герметических строчек».
Михаил Визель дает автограф на презентации книги «Русский амаркорд»
Фото: АСТ
Самое обаятельное в «Русском амаркорде» — что собеседники, возможно, сами того не замечая, тоже периодически сбиваются почти на стихи, например, обсуждая отличия перевода верлибров с их особым ритмическим рисунком от техники перевода традиционных, «регулярных», стихов, требующих словаря рифм и подсчета слогов. «Потому что, Миша, там всё дело — в ухе», — втолковывает Солонович, рассуждая о специфике нерифмованной поэзии: «Не только поэтическое, но и читательское ухо очень скоро привыкает воспринимать рифмованные стихи как filastrocche — стихотворения для детей или детские считалки, не делая разницы между стихами оригинальными и переводными. В этих условиях рифма способна дискредитировать содержательную основу поэтического произведения, теша разве что «нетренированный» слух, воспринимающий отсутствие рифмы как отсутствие поэзии».
А самая емкая и чеканная формулировка, которой Визелю удается добиться от своего учителя, заключается в том, что переводить стихи надо не просто с одного языка на другой, а «с одного поэтического языка — на другой поэтический язык». При этом к ярлыку «поэт-переводчик» Евгений Солонович относится со здоровой иронией, цитируя шутку поэта и переводчика с польского Асара Эппеля, тоже обладателя обостренного языкового чутья, требующего заменить нелепый дефис на более корректный союз «и»: «Поэт-переводчик» звучит как «вор-рецидивист».