Все, что ты знаешь, — ложь

Поэта, переводчика и издателя вспоминают его друзья и коллеги. Сокращенная версия этого материала в печатном виде опубликована в сегодняшнем номере «Новой газеты».




Владимир Харитонов, издатель

В самом начале 1990-х в Свердловске образовался журнал «Лабиринт-Эксцентр», первый независимый литературный журнал на Урале. Там мы с Кормильцевым и познакомились, но общаться стали значительно позднее, уже в 2002 году, кажется, когда Илья с Сашей Касьяненко приехали в Екатеринбург в издательство «У-Фактория» и там стали придумывать «Ультра.Культуру». В 2003-м я переехал в Москву и стал уже плотно работать в этом издательстве.

Это была совершенно не занятая ниша качественной, проблематизирующей все и вся литературы. Прежде всего переводной, но и непереводной тоже. Самой первой книжкой стала лимоновская «В плену у мертвецов», потом была «Аллах не любит Америку». В то время Америку официально любили, поэтому сразу же начались проблемы. В книжный магазин пришли из прокуратуры, забрали несколько экземпляров на экспертизу. Читают до сих пор.

У Кормильцева мировоззрение было не столько мозаичное, сколько неполитическое. Сам себя он определял как либертарианца. Ну то есть странного такого либертарианца, который был готов послать всех и вся и сидеть на краю мира в каком-нибудь шалаше. У него взгляд был более широкий, более метафизический, что ли. Ведь разница правых и левых стирается перед лицом сингулярности — например, перед возможностью пересечь границы разума, культуры, сознания. Поэтому его интересовали разные вещи. Ему скучно было ограничиваться каким-то рамками. С одной стороны, он общался с левыми — Пономаревым, Кагарлицким, Шевченко, с другой — общался активно и с правыми. Когда ему уже все надоело, он решил, что нужно выпустить сборник стихов русских националистов и собрал его. Это был, конечно, такой жест: всем вам фак! Панковский жест. Конечно, он не был фашистом. Хотя нашисты его в фашисты записали. До сих пор продается книжка про гламурный фашизм, где Илья — один из персонажей, вместе с Новодворской, Гельманом… Он очень этим гордился.

Оглядываясь назад, некоторые вещи даже кажутся странными. Вокруг «Ультра.Культуры» собирались самые разные люди, которые сейчас рядом просто не садятся. На презентацию книжки «Бизнес Владимира Путина», которую Белковский с Голышевым сделали, пришли Рогозин и Ольшанский. В общем, это был такой рай не рай, но водопой. Мирное место, где собирались люди побеседовать, — и хищники, и травоядные, и млекопитающие, и птицы прилетали самые разные. При этом там же выходили не только книжки идеологические или политические, дискурсивные, нон-фикшн — публиковалась и авангардная художественная литература.

Возможна ли сейчас «Ультра.Культура»? Мы пытались возродить ее в каком-то виде несколько лет назад — не получается. «Ультра.Культура» сделала свою работу, она дала возможность разрывать ткань и разговаривать. Разрыв уже сделан, и его нельзя повторить. Да и водопой для всех невозможен потому, что в стране появилась политика, политическое сознание. И левые изменились, и правые. Поэтому некоторые вещи стали разделять сознание пополам. «Пусси Райот» — и лента в фейсбуке разрывается! Начинается на Украине — и катастрофа. Политика, если брать шмиттовское определение, — это же допущение того, что ты убьешь своего врага. В 2003–2006 годах до этого не доходило. Это было время и место, чтобы политическое родилось. Нужно было время подумать. Собственно, и весь пафос «Ультра.Культуры» был — думай своей головой. Вот тебе книжка, почитай и подумай.

В чем Илье нельзя точно отказать, так это в способности к рефлексии по поводу происходящего. Несмотря на его поэтическую страстность, он был вполне себе рациональный мыслитель, готовый всегда пересмотреть свою позицию, если чувствовал, что она слаба. У него был жадный ум, скорый на обработку сложной информации. Это было видно по тому, как он осваивал языки. Я лично был свидетелем, как он начал учить немецкий. В 2002 году мы поехали на Франкфуртскую ярмарку, и он вообще ничего не знал по-немецки. Он взял с собой путеводитель, там же купил какой-то учебничек и сходу стал пытаться разговаривать. Уже через четыре дня в магазине пытался объяснить, что ему нужно. Илья любил во всем разбираться и дико много читал — непрерывно: шел по улице и читал, ехал в метро и читал. Собственно, на этом базисе, благодаря невероятно широкому кругозору, он и мог формулировать свое радикальное и целостное видение того, что происходит.

Мне до сих пор грустно от того, что он так ушел, скоропалительно, печально и тяжело. Для всех это был серьезный удар. Несмотря на свою интровертность, он был чрезвычайно общительный человек. С диким количеством друзей, знакомых в самых разных тусовках. При этом он умел разделять всех так, чтобы они не пересекались. Уже через много лет после его смерти я узнавал, что с ним, оказывается, общался такой человек, у него были такие знакомые, в самых разных местах и странах.

Интересно, конечно, если бы все повернулось по-другому… Илья ведь решил уехать потому, что ему стало здесь совсем тяжело. Дело не только в конкретном прессинге, но в давлении атмосферы. Видно же было, куда все идет, и давление нагнеталось, нагнеталось, нагнеталось. Сейчас мы этого уже не помним, но то, что сегодня для нас норма, десять лет назад было просто дичью. Может быть, дичью это и является на самом деле, просто мы уже привыкли. Илья очень тяжело переживал. Видно было, что ему физически тяжело, он хотел дистанцироваться и освободиться. Он пытался придумать какие-то проекты, чтобы хоть на время уехать и там их делать. Хотелось бы знать, что бы он придумал.




Алексей Цветков, писатель, публицист

Кормильцев был мне интересен еще в школе в конце 1980-х, потому что он был рок-звездой, которая не поет и не играет, а только пишет принципиально важные для целого поколения песни. Такой логоцентричный человек, без которого нет важнейшей рок-группы. Чаще всего я слушал тогда его песню «Последний человек на земле». Помню, что слово «постмодернизм» я впервые узнал лет в пятнадцать из интервью с ним. Позже «Титаник» стал идеальным прощанием с русским роком в том виде, в каком мы привыкли его слушать.

Познакомились мы так. В 2001 году я делал крайне левый сайт «Анарх.ру», и вдруг Кормильцев написал письмо, что он готовит статью об антиглобалистах для глянцевого журнала «ОМ» и хочет использовать со ссылкой мои статьи с этого сайта. Я, конечно, согласился и вообще был чрезвычайно польщен. Мы начали регулярно общаться, вскоре я стал литературным редактором «ОМа», а Илья писал туда рецензии. Потом мы поменялись ролями и редактором был уже он, а я просто писал туда. Нашей «крышей» в этом издании был известный музыкальный критик Андрей Бухарин.

Я так устроен, что не умею дружить с людьми, если у меня нет с ними совместных проектов, важных дел, и такие дела начались. Илья предложил мне составить и отредактировать двухтомник «Современный анархизм и радикализм» для его нового издательского проекта «Ультра.Культура», и я плотно этим занялся. Сам Илья взялся написать предисловие для сборника моей прозы «ТV для террористов», который выходил тогда в «Амфоре».

Мне было важно знать, что именно он думает о том, что я пишу, и он добросовестно возился с моими текстами, неожиданно высоко выделяя не самый лучший вроде бы рассказ про куклу, у которой росли живые ногти, или, наоборот, мягко поясняя мне, что рассказ про драгоценности, блеск которых убивал обладателя, — это пошлость, и лучше его из книги убрать и никому никогда не показывать.

Вскоре я стал редактором «русского фронта» в его «Ультра.Культуре». Илья хотел больше заниматься переводными авторами, а моей работой было находить местных авторов, приводить их к нам, ну и читать все, что приносили в редакцию. Это был такой рок-н-ролл в издательском деле. Мы сменили три офиса, имели непрерывные проблемы с властями и моральным большинством, сотрудники спецслужб приходили в книготорговые фирмы со списками «нерекомендованных» книг, изданных нами, потом начались суды с конкретными запретами на наши книги. Но все это нас только стимулировало. Мы чувствовали притяжение невидимой звезды радикального Просвещения, которая вела нас. Илья предложил два стратегических лозунга: «Все, что ты знаешь — ложь!» и «Все открытые двери ведут в тупик!». Выбрали первый.

Далеко не все, что мы делали, было коммерчески успешным, конечно. Например, роман «Скины», который я переделал на треть, сильно сократил, практически надиктовал автору сексуальные сцены, чтобы книга стала более отвязной, переиздавался трижды, и нас это немного смущало, а так любимое нами «Революционное самоубийство» Хьюи Ньютона почти никто не покупал, к нашей крайней досаде. Довольно быстро у нас в голове сложился мировоззренческий формат того, что мы делаем. Этот формат включал в себя крайне левый и крайне правый радикализм, киберпанк и новые технологии освобождения, альтернативный мистицизм, легалайз и исследования внутреннего космоса, радикальный ислам. Мы шутили, что в России, какой новый культурный проект ни начни делать, все равно выйдет газета «Лимонка». Имелась в виду «Лимонка» 1990-х, которая сочетала в себе все возможные формы радикализма и антисистемности. Вскоре мы стали издателями и самого Лимонова, который сидел тогда в тюрьме. Кроме нас никто не хотел тогда связываться с человеком, для которого суд требовал двадцать лет заключения за подготовку вооруженного восстания.

После работы мы с Ильей нередко оказывались в мастерской нашего друга художника Толстого-Котлярова, ненадолго переехавшего из Парижа в Москву, или вели наших дочек на кукольное представление. На таком спектакле с нами не всегда было просто, даже если мы, посадив детей вперед, пересаживались на самый задний ряд. Илья заводился, свирепым шепотом начинал объяснять, что в прошедшем веке у нас было только два момента свободы — 1920-е и 1990-е, и на нас начинали отовсюду шипеть, чтобы мы дали детям спокойно посмотреть кукол.

По взглядам мы полностью совпадали в критике господствующей системы. В этом смысле Илья был абсолютно левым антикапиталистом и очень интересовался критикой буржуазного спектакля. Однажды нас позвал на большую левацкую тусовку Илья Пономарев, и Кормильцев виртуозно продемонстрировал там, с какой легкостью он может говорить на современном марксистском языке о глобализации, экономических циклах и перспективах международного сопротивления. Марксисты в зале перешептывались: «А это точно тот Кормильцев, который про «скованных одной цепью» писал?»

Но вот в вопросе о толпе и элите он был последовательно правым, и мы бесконечно с ним об этом спорили. Он был уверен, что даже в самом бесклассовом обществе равных возможностей люди всегда будут делиться на элиту и всех остальных по целям и стилю жизни, потому что это задано биологически. Пока наши споры оставались в пространстве социальной философии и психоанализа, я возражал ему достаточно уверенно, но Илья всегда применял свой любимый прием, переходя на язык поведенческой биологии, которая была одним из его увлечений. Он цитировал Конрада Лоренца, объяснял, что такое власть на примере аквариумных рыбок и сурикатов, и тут мне нечего было возразить, кроме того, что биологическая эволюция человека сменилась социальной и над инстинктами надстраиваются совсем другие интересы. Это был слишком слабый, неконкретный довод. Эгалитарное общество, по Кормильцеву, могло возникнуть только как пост-человечество, когда генетика станет податливой, как глина в наших руках. С высокой вероятностью он допускал, что мы — одно из последних поколений людей, и в наступившем веке всех ждет антропологическая революция, то есть на базе людей возникнут совершенное новые существа.

Это были очень полезные диалоги для оттачивания ума. К тому же Илья сразу перебрасывал от них мостик к тому что мы сейчас делаем: издаем Гейдара Джемаля, организуем для «ОМа» интервью с Жижеком, публикуем историю ЛСД и заключаем пари о том, как быстро «они» это запретят, зовем шамана Виноградова устраивать камлания на презентации сборника Проханова или запускаем новую серию книг об истории классовой борьбы. Илья считал, что если ты сегодня что-то новое понял, то не позднее, чем завтра, ты должен уже начать что-то новое делать.

Кое-кто из тех, кого мы начали издавать, выбился в известные писатели. Но большинство наших тогдашних авторов так и не нашли себе других издателей. Никто, кроме нас, не понимал их. Некоторым нынешним звездам мы, наоборот, посовещавшись, отказали, хотя прекрасно понимали, что они будут очень успешны и придутся ко двору. Илья смеялся: «Леша, мы должны остаться в истории как люди, которые совершенно сознательно проигнорировали «Битлз»!» В целом мы успели выполнить чуть более половины наших издательских замыслов.

Последним нашим общим делом был журнал, который мы попробовали затеять на базе издательства. К нам как раз примкнул Андрей Бухарин из «ОМа». Планировался гламур наоборот, глянец наизнанку, все самое подрывное в современном искусстве, литературе, теории, политике, эзотерике и т.п. Регулярное издание, которое взорвет этот мир, а, когда его запретят, мы будем продолжать подпольно. Мы наполовину сделали первый номер, у Ильи была уверенность, что он найдет спонсоров среди эксцентричных олигархов, он много общался с их представителями, но все они, включая заграничных, подумав, сказали свое вежливое буржуазное «нет». Мы сидели в кафе, обсуждали и опять смеялись: вот и выяснилось опытным путем, что ни в России, ни за границей нет никаких олигархов, которым нужна была бы здесь революция, это путинистский миф, на который мы наивно повелись. Мы слишком буквально поняли психоаналитическую гипотезу о том, что буржуа втайне отвратительны сами себе и бессознательно ищут того, кто уничтожит их мир и все у них отнимет, все не совсем так!

Последний раз мы виделись в «Фаланстере» на презентации изданной нами книги «Бизнес Владимира Путина». Пошли вместе покупать пластиковые стаканчики для последующей вечеринки. Илья был подавлен, говорил, что издательство удушено патриотическими идиотами, он переезжает в Лондон и будет продолжать свой джихад оттуда. Ему оставалось жить чуть более трех месяцев, но догадаться об этом было совершенно невозможно. Даже уехав, в электронной переписке он до последнего старался делать вид, что все норм. Пока не написал пронзительную фразу: «Леша, я не могу дойти до парка, который вижу из окна».

В больнице он продолжал сражаться со смертью и сочинять стихи. Есть версия, что перед смертью Илья принял ислам. Этого уже не проверишь, но это могло оказаться правдой. В последний год своей жизни Кормильцев, кроме прочего, делал сайт «джихад.ру».

В свое время он принял крещение под влиянием Натальи Трауберг, с которой они сошлись на почве интереса к К.С. Льюису, — Илья перевел его роман. Но, насколько я могу судить о его взглядах, все религиозные системы он воспринимал только как языки, внутри которых он искал один и тот же вдохновлявший его гностический сюжет: в основе творения лежит катастрофа и человек — свидетель этой катастрофы, который бросает вызов этому миру. Вызов обреченный и необходимый одновременно. Вызов, возможность которого дана нам как уникальная миссия.




Максим Немцов, переводчик

Мы с Ильей стали общаться в конце 1980-х – начале 1990-х, сначала по переписке, поскольку Илья был в Свердловском рок-клубе, а я — во Владивостокском рок-клубе и делал журнал «ДВР». Встретились мы в 1990-м на фестивале Свердловского рок-клуба — развиртуализовались, так сказать. Потом жизнь нас немножко развела, поскольку расстояния тогда в силу отсутствия интернета были непреодолимы. Общение мы возобновили уже здесь, в Москве. Наши встречи были редки, но продолжительны и интенсивны. Илья тогда работал в «АСТ», я — в «Эксмо». Два конкурирующих издательства, но это не мешало нам приятельствовать. Рок-н-ролльные времена вспоминали, было огромное количество общих знакомых.

Потом он начал проект «Ультра.Культура». Мы встречались, сравнивали «полевые записи», обсуждали переводчиков-редакторов. Пытались найти какие-то точки соприкосновения, поработать над чем-нибудь вместе и сделать что-то взаимополезное. Наконец, мы нащупали общую тему. После успеха с переводом Ника Кейва Илья стал готовить сборник текстов Леонарда Коэна. Понятно, что тема с рок-н-ролльной литературой нам обоим была очень близка. И вот мы договорились о сотрудничестве. Какое-то количество текстов у меня уже было переведено, какое-то количество собирался перевести Илья, еще несколько человек, которые в этом участвовали… И тут — опа! — Илья заболел. Если шутить в духе «Монти Питонов», некоторые люди готовы пойти на что угодно, лишь бы не работать. Все это, конечно, было очень грустно. Мы собирали деньги на лечение через «Фаланстер», а когда мы эти деньги собрали, выяснилось, что они пойдут не на лечение, а на памятник.

Из переводов Ильи мне абсолютно понравился в свое время перевод Льюиса «Пока мы лиц не обрели», который выходил в «Иностранной литературе». Это прекрасно сделанное, очень музыкальное произведение, просто высший класс переводческой работы.

Мы были коллегами по издательскому цеху, и потому, когда встречались, начиналось взаимное: «Дружок, ну как же так, что же у тебя тут кривой перевод». И когда я его укорял, что, дескать, «ты бы придавал переводчикам, которых нанимаешь, нормальных редакторов», Илья вздыхал и говорил, «где же их взять, я сам все не могу делать». Конечно, никто из нас не всемогущ, рук не хватает, что-то пролетает. Это объяснимо. При этом портфель книжек, которые он успел издать, например, в «оранжевой» серии, — это, несомненно, издательский поступок, это стейтмент. В литературно-издательской практике начала нулевых Илья оставил очень большой след.

Илья был полимат и самоучка, два этих свойства лично мне очень симпатичны. В своих переводах он шел не столько от литературной нормы, сколько от живого звучания речи. Мне это очень близко. Тексты, с которыми он имел дело, уже предполагали некоторую невозможность их адаптации к господствующему стандартному диалекту. Поэтому, не кривя душой, не идя против автора, Илья не мог бы переводить их так, чтобы это было удобно читателю — русскому, советскому, постсоветскому. Он был, несомненно, честным переводчиком и потому следовал за автором. Не было в его подходе того, что описывает известное выражение из нашей переводческой копилки: «Русский человек не знает, что такое бренди, поэтому графья у нас будут пить самогон». В нашем общении речь не заходила о теории перевода, но, если бы зашла, мы бы с Ильей поняли друг друга.

Если говорить о том, что он писал для «Наутилуса» и других групп, — ну понятно, что в конце 1980-х это был глоток свежего воздуха. Внятные грамотные тексты, которые интересны и не то чтобы непривычны, — они абсолютно грушевидны. Это такие хрустальные шары, вынутые из отдельно взятой головы. Невозможно придраться ни к одной строчке. И, конечно, это поэзия. Да — плакатная, да — доступная. Это не Пауль Целан, но, как мы знаем по переводам Ильи того же Уэльбека, и другая поэзия была ему под силу, была в его творческой палитре.

Знаете эту прекрасную историю об их взаимотношениях с Бутусовым? Илья приходил к Славе и говорил: «Вот, я написал текст. Но ты его не споешь — зассышь». Бутусов уходил в глубокую задумчивость, потом говорил: «А вот не зассу», — и пел. Илья радостно потирал руки, писал следующий текст и говорил: «А вот этот обязательно зассышь». Отчасти апокрифическая история, но правда в ней есть, потому что Илья ее сам мне рассказывал.

Смерть помешала очень многому. Мне бы хотелось поработать с Ильей как редактору с переводчиком. Какие-то мои претензии к его переводу Ника Кейва связаны как раз с тем, что некоторые вещи там не дотянуты и хороший редактор бы не помешал. Но — не получилось.




Андрей Родионов, поэт

Познакомились с Кормильцевым мы следующим образом. В 2002 году под руководством Мирослава Немирова было создано товарищество «Осумасшедшевшие безумцы». В это товарищество вошли сам Мирослав Маратович, Всеволод Емелин, Дмитрий Данилов, Герман Лукомников, Евгений Лесин, я и другие. Это товарищество было достаточно хулиганское, связанное через Немирова с сибирским панком. В это время издательство «Ультра.Культура» стало проявлять интерес к нашему товариществу, издали Емелина. И тогда же, в 2002-м, на выступлении, по-моему, в ОГИ на Никольской я встретил Кормильцева, и он сказал: «Тебя тоже будем издавать». Это было приятно, конечно.

В 2003—2004-м мы с Кормильцевым поехали на фестиваль во Львов. Там вдвоем — такова была воля организаторов — мы выступали на площади, где собираются в том числе местные политические маргиналы. Мы стали читать стихи, но в какой-то момент в нас из толпы стали кидать камешки два молодых человека. Илья Кормильцев тут же обратился к ним по-украински. Не знаю, что он сказал, но вся толпа стала ржать над этими людьми. Илья вообще был человеком очень смелым, в панковском смысле этого слова. Он буквально резал человека, и говорить с ним было очень сложно, если он тебя не уважает и ты ему не интересен.

Помню его манеру: если он появлялся в общественном месте, вокруг него тут же собирались люди. Илья поворачивался к одному, говорил с ним, тот ему начинал что-то говорить, но Илья уже обращался к другому и вновь отворачивался, как только ему наскучивало слушать ответ. В этом его екатеринбургский снобизм, наверное, проявлялся.

Последний раз я разговаривал с Ильей за месяц-полтора до смерти. Я тогда работал в журнале «Крокодил» и позвал его на поэтический вечер — там нужны были действительно известные поэты, чтобы народ собрать. Я ему позвонил. Он сказал: «Знаешь, Андрей, я в Лондоне. У меня что-то спина болит. Наверное, не приеду». Через полтора месяца он умер. Вот и вся история нашего личного знакомства.

Я закончил школу в 1988 году и, конечно, как и вся страна, знал песни Кормильцева наизусть. Если говорить о традиции, которую он продолжал в своих стихах, то это, безусловно, битники — Гинзберг, Берроуз, Керуак и другие. Та же отточенность фраз, те же повторения особенно удавшихся «слоганов». Это талантливые стихи человека острого, очень быстрого и современного ума. Говорить, что они дилетантские? Настоящие стихи всегда дилетантские.

Поэтика Кормильцева какая-то стыдная, неправильная, из реальной жизни. То ли дело у его земляка, Бориса Рыжего, — и ритм, и пафос, тяга и признание толстых журналов. А у Кормильцева вечная — как бы сказать помягче? — шуточка в конце. Мол, это не серьезно, а что серьезно — это уж вы додумайте сами. Все неправильные современные молодые люди — зацеперы, уличные художники, пикетчики и акционисты — все анонимные герои города, это дети поэзии Кормильцева, герои его стихов, если бы он продолжал писать стихи сейчас.

 Свою поэзию он читал не как стихи, а как тексты — не повышая и не понижая голоса. Этим он напоминал современных левацких поэтов вроде Никиты Сунгатова и иже с ним, которые так и читают — достаточно невнятно. И вдруг посреди такого чтения Кормильцев произносил фразу так, будто ножом полоснул. Конечно, это было продуманный подход, осознанное исполнение.

Его издательство «Ультра.Культура» издавало умные, провокативные и радикальные книги. Оно заняло важную свободную нишу. Было начало нулевых, народ нищал, и на фоне этого нищания люди искали радикальные объяснения того, что происходит. Мейнстрим не мог объяснить, почему в такой богатой стране люди так бедно живут. Сейчас такого издательства нет, и не может быть. Здесь очень важна личность, которая за этим стоит. Не ко всем есть такое доверие. К Кормильцеву доверие было абсолютное. Пусть это высоко звучит, но это означает, что он прожил правильную жизнь.




Олег Вавилов, издатель

Я знал Илью не так уж долго: лет пять или шесть. Мы познакомились в конце 90-х, на какой-то издательской тусовке, Илья тогда активно занимался переводами. Потом мы случайно столкнулись на Лондонской книжной выставке и два дня очень плотно общались, гуляли, в пабы заходили. С этого началось наше общение и дружба.

Когда он мне предложил издать свою книгу «Никто из ниоткуда», я удивился: «Слушай, а что ты у себя ее не издаешь? У тебя есть все возможности для этого». Он говорит: «Ну как-то будет неправильно, если я в своем издательстве буду издавать свою книгу».

Книга состояла из трех частей. Первая — это предисловие Димы Быкова, у меня до сих пор есть ощущение, что это один из лучших текстов Быкова, которые я читал, по крайней мере. Дальше шли стихи Ильи, он отобрал их сам. Помню, что я удивился, не увидев там своих любимых текстов из репертуара «Наутилуса», по этому поводу расстроился и сказал: «А где же это? А где же это? А где вот это?» Илья пошел навстречу и включил эти тексты. Но это было единственное мое участие в этой книге как издателя.

Третья часть книги — его проза, «Никто из ниоткуда». Она обозначена как проект киносценария, то есть никогда не выдавалась за некое законченное произведение. По форме это повесть или небольшой роман. Мы с Ильей понимали, откуда растут ноги у этого произведения. У нас был общий интерес к битникам и, в частности, к Роберту Антону Уилсону. Тогда в моем издательстве мы готовили к изданию первый том трилогии «Иллюминаты» Роберта Антона Уилсона. Илья говорил, что давно к ней подбирался, но я подобрался раньше него и с другой стороны. Отчасти «Никто из ниоткуда» — это ответ Уилсону на его «Иллюминатов», очень талантливый и постапокалиптический.

И Уилсон, и битники, и Илья — все они говорили о революции сознания. Об освобождении от ложных мыслей, образа мышления, знаний, которые нам вбивались, от авторитаризма в мышлении даже в большей степени, чем авторитаризма власти. И в Илье эта линия была очень сильна, именно этим был вызван его интерес к тому же Уилсону. Потому что Уилсон — это же не просто человек, который конспирологически разоблачает систему власти. Это человек, который показывает тщетность нашего концептуального мышления, основанного на авторитетах формального знания, самозванной власти, пустой буквы или книги.

Илья был очень искренним в своем творчестве и в жизни. Он жил с постоянным надрывом, который состоял в том, что Илья при всей революционности его нового сознания был одновременно очень глубоко укорененным в культуру. У меня не было, возможно, того культурного багажа, и мне было легче, а для Ильи была некая трагедия в необходимости покинуть родные обжитые места. У него это сквозило и в разговорах, и в поэзии. Извините за неправомерное, быть может, сравнение, это как Есенин в свое время уехал в город из деревни, и вспоминает то, что оставил. У Ильи отчасти была похожая ситуация, но с точки зрения сознания. Это человек, который вспоминает то любимое и незабвенное, что приходится оставить. Иными словами, это отказ от ценностей, которые зачастую ему были очень дороги. Это не тот случай, когда человек что-то выбрасывает на свалку с легкой душой.

Что гнало его из дома? Это предельно важный вопрос. Собственно, Илья и жил стремлением познать происхождение силы, которая ведет нас куда-то. Силы, которая меняет сознание и делает из нас других людей. Он был эдаким листочком, который оторвался от дерева, но этот листочек куда больше интересуется природой силы ветра, чем тем, куда его несет. В этом отношении он был мистиком, не побоюсь этого слова.

Он был настоящим современным гностиком в поиске основы творения и движения. Этот сильнейший гностический мотив в нем был для меня очень неожиданным. Потому что мы, в общем, привыкли, что либо верим, либо не верим во что-то сакральное и трансцендентное, то есть делаем некий волюнтаристский выбор. Для него вопрос веры был вопросом познания и понимания. У меня был период, когда я плотно работал с суфийским мастером на Кавказе. Илья все собирался тоже поехать к нему, но так и не сложилось. Я часами передавал ему после поездок свои впечатления и помню, что меня поражало, какие именно вопросы он мне задавал. Они были совершенно гностического и онтологического толка, совсем иные, чем интересовали меня на тот момент. При этом он всегда оставался в настоящем времени, не давал захлестнуть себя фантазиями и эсхатологическими обещаниями никакой религии. Если говорить о христианстве, то здесь у тех, кто принял веру во всей полноте, возникающие насущные вопросы закрываются эсхатологической перспективой искупления. Будет Второе пришествие, и поэтому не столь важно, что сейчас происходит. Для Ильи же трагизм, в том числе его творчества, заключался в том, что эсхатология не искупает всех жертв настоящего. Для него настоящее и было апокалиптическим временем познания. Он пытался разобраться в ситуации, исходя из сегодняшнего момента, не думая, что впереди есть то, что оправдывает сегодняшнюю боль. Илья проживал очень честно эту драму гностицизма.

В чем мы еще совпадали с Ильей, так это в интересе к технологиям. Но я всегда был и, наверное, остаюсь техноромантиком и технооптимистом. Я воспринимал изменения и возможности, которые дает нам интернет, виртуальная реальность, искусственный интеллект, в эволюционном смысле: завтра будет лучше, чем сегодня, а послезавтра лучше, чем… У Ильи же не было однозначного оптимистического подхода. Он понимал, что технологии — это часть силы, которая трансформирует наше сознание вообще, и с ней были связаны его надежды и опасения одновременно. Причем не опасения в личном плане: ах, что будет со мной? Он был абсолютно открытым и смелым человеком — может быть, гораздо смелее, чем я. Это были опасения относительно природы человечности как таковой.

Мы много говорили о том, как с технологиями меняется наша идентичность. И если для меня «техночеловек» — это скорее апгрейд, то с точки зрения Ильи — это следующий, принципиально иной индивид. Не «хомо сапиенс», а «хомо техникус». У него было ощущение, что за нашей культурой уже пришли и постучали, и за дверями стоит нечто новое и неизведанное. Здесь «мы», а за дверью — «они». Должны ли мы стать «ими» или не должны — вопрос не к нам. Мы живем так, как мы живем, ощущаем так, как ощущаем, и не знаем, что произойдет. Будут ли они воспринимать нас как свою часть — это другой вопрос.

Последний раз мы встречались непосредственно перед его отъездом в Лондон, в конце ноября. Он говорил, что как издатель уже полностью исчерпал себя, что готов начать совсем другую жизнь. Он был полон новых планов, мыслей и идей, ведь за горизонтом всегда открывается новый. Я уверен, что Илья смог увидеть этот горизонт новой земли и новых небес.




Дмитрий Умецкий, музыкант, сооснователь группы «Наутилус Помпилиус»

Об Илье много чего написано. Тонко организованный, нервный, человек изменчивых взглядов и даже, прости господи, экстремал... Просто Илья намного опередил свое время, да еще и Бог отвалил немерено таланта. Ничего страшного, случай в истории человечества не единичный. Естественно, у таких людей возникают проблемы с претворением идей в жизнь. Ну представьте себе человека с ограниченными возможностями, в голове которого рождаются и погибают миры, а из средств реализации в наличии имеется только джойстик инвалидной коляски. Станешь тут нервным и тонко организованным.

Мои робкие попытки объяснить Илье, что мы все-таки чуть лучше джойстика, да и он парень хоть куда, особого успеха не приносили. Да и трудно было мне в мои двадцать с хвостиком сформулировать эту нехитрую мысль. Понимать понимал, а слов подобрать не мог.

Но мне хотелось бы рассказать об одной важной вещи, которая, как мне кажется, остается за рамками воспоминаний и дискуссий о творчестве Ильи. Он был твердо уверен в том, что искусство — это не способ изменения мира. Пусть этими самыми изменениями занимаются клыкастые и когтистые ребята, заточенные под такого рода работу. Искусство — это лишь зеркало, глянув в которое даже клинический идиот должен понять, в каком дерьме мы все сидим. «Наутилус» — нагляднейший тому пример. При всей жесткости эти песни никуда никого не звали и ничего никому не предлагали.

Ясное дело, что такая позиция не есть истина в последней инстанции. Это лишь подтверждение тому, что художник в рамках своего творчества живет по законам, которые создает сам. Ведь рядом обязательно найдется другой талантливый человек, который верит, что искусство просто обязано побуждать к действию. И его призыв, вне всякого сомнения, тоже станет фактом искусства.

Поделиться