Травмированный Ерофеев и невидимый Высоцкий

Поэма "Москва-петушки" с комментариями Алексея Плуцера-Сарно


В издательстве "Вита Нова" вышло очередное издание поэмы Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки». Издание не вполне обычное. Сейчас книги могут быть или дорогими, или очень дешевыми. Нечто среднее отсутствует как класс, однако если книгу издаёт "Вита Нова", то это даже не просто очень дорогая книга - это обязательно подарочный экземпляр, из разряда «как на полке у профессора Сорбонны».


Попадание Венедикта Ерофеева на «профессорскую полку» уже удивительно. Что обычно издают в таких не скупящихся на оформление издательствах и сериях? То, что может претендовать на благородство и изысканность, то есть появление в сверхдорогом виде "Руслана и Людмилы" вполне предсказуемо, а издание, скажем, романа Дарьи Донцовой с цветными гравюрами выглядело бы крайне странно. Конечно, сама по себе дороговизна не говорит о качестве литературы – какое-нибудь произведение Лидии Чарской тоже может обзавестись золотым обрезом. Но книги Чарской обретают псевдоэлитарность благодаря - как бы точнее выразиться - "патине времен".

Случай с Венедиктом Ерофеевым - особый. С одной стороны он априори классик, это, в общем, обсуждению не подлежит. Как классика Ерофеева вроде бы и можно отпечатать специальным тиражом, по специальной цене, с шикарными иллюстрациями, комментариями и т.д. Однако весь мир его героев столь маргинален, что если бы кому-то раньше пришла идея издать его в бархатном переплете с золотым тиснением, выглядело бы это как странная шутка, как издевательство над теми же героями. И вот практически такое издание, пусть и без бархатного переплета, но с шикарными иллюстрациями и комментариями выходит. Незабвенная поэма Венедикта Ерофеева незаметно покрылась облагораживающей патиной времен. Жизнь алкоголиков и маргиналов, о которой он рассказывал, воспринимается теперь с какой-то любовью и ностальгией даже теми, кто понятия не имеет, как очищать политуру, и в глаза не видел ни Зубровки, ни Кориандровой. Тот алкогольный дискурс, те алкогольные реалии, о которых писал Ерофеев, во многом остались в прошлом. Дело даже не в том, что теперь "не модно пить" - пьют в России не меньше, чем при Венедикте Васильевиче. Но, если так можно выразиться, эстетика пития коренным образом изменилась. Вместе с государственной промышленностью исчез и тот пролетарский бэкграунд, который стоял за очисткой политуры и клея БФ. Вызывает ностальгию не пьянство, а именно этот самый угадывающийся за пьянством жизненный уклад - странное сочетание этики праздности и культа труда, царившее в позднем СССР. Собственно, и комментарии Алексея Плуцера-Сарно, названные "Энциклопедией русского пьянства": они тоже не только и не столько о пьянстве как таковом, сколько о том специфическом этическом мире советского человека.


Комментарии Плуцера заслуживают отдельного разговора. Сейчас Плуцер если и известен, то не столько как филолог, специалист по русской обсценной лексике, составитель словаря русского мата, сколько как идеолог и вдохновитель акций арт-группы "Война" (коллегам из группы Плуцер и посвятил комментарий). «Боевое» прошлое автора не могло не сказаться на работе – в комментариях ультрарадикальное мировоззрение Плуцера более чем заметно. И всё же только такое мировоззрение и позволяет понять что-то важное не столько даже в самой поэме, сколько в нашем, сегодняшнем к ней отношении. Для Плуцера алкогольное забытье и беспамятство героя поэмы - симптом эпохи - лучшее описание травмы, которую переживало всё светское общество: той принудительной амнезии, в которую был погружен советский человек. Больше того, если память запрещена, запрещено прошлое, а будущее будто бы уже наступило, то человеку на самом деле остаётся только вечное, непреходящее настоящее: день советского человека – это день сурка. Погружение в вечное настоящее многое объясняет в тогдашней жизни: отсюда в частности и традиция пропивать «всё до нитки», такой русский потлач. Можно "выворачивать карманы", не задумываясь не только о том, как жить ближайшие дни, но даже о том, чем опохмелиться после столь обильных возлияний - ведь будущее не наступит никогда. Но если советский мир, как его описывает Ерофеев, это травма, то о чем ностальгирует современный читатель? Современный, постсоветский читатель ностальгирует по травме безвременья. Он - этот читатель - тоже травмирован, травмирован внезапно начавшейся и бурной историей. В его сознании и подсознании одна травма вытесняет другую, она делает прежнюю травму желанной, как для Венички был желанен херес, а для святой Терезы - стигматы. Впрочем, ностальгия по беспамятству не значит, что мы на самом деле помним советское прошлое. Мы живем в эпоху "памяти", и не более того. Прошлое для нас по-прежнему закрыто, мы всё ещё не способны его осмыслить целостно.


Есть странный феномен: наследие многих авторов, бывших невероятно популярными в СССР и популярных до сих пор, никак не переосмысляется. Я не говорю о толпах подражателей и эпигонов, но об элементарных филологических исследованиях на уровне простого выявления контекстов. Пустота и молчание. Таких несуществующих авторов много. Совершенно не изучен, скажем, Леонид Соловьёв, чьими историями о Ходже Насреддине в СССР зачитывались. А ведь в традиции советского плутовского романа книги Соловьева занимают место почти сопоставимое с дилогией И.Ильфа и Е.Петрова об Остапе Бендере, или "Необычными похождениями Хулео Хуренито" И.Эренбурга. Другой пример, правда, менее очевидный: чтимый в первую очередь интеллектуалами прозаик и поэт Б.Мариенгоф почему-то так и остаётся для литературоведов главным образом другом С.Есенина. В позднем СССР таких "невидимых" для исследователей писателей тоже хватало. Как переосмысляются тексты Владимира Высоцкого или Леонида Филатова? - да никак. Их произведения не подвергаются анализу, а сами становятся, как и фигуры авторов, особенно В. Высоцкого, символами той прошедшей и ныне желанной травмы беспамятства и безвременья. Может быть, поэтому из биографического фильма о поэте получается уже почти ода КГБ.


Притом рядом с "непонимаемыми" писателями существуют и вполне "понимаемые". Об И.Бродском за год выходит столько литературоведческих работ, сколько о Высоцком не наберется и за 10 лет. Венедикт Ерофеев - скорее писатель "понимаемый". Его тексты (благо написал он немного) изучаются старательнейшим образом. С какими только произведениями, каких только писателей и не писателей не сопоставляли вдумчивые исследователи творчества Венедикта Ерофеева. Е. Лесин, например, помимо любопытных параллелей между героями Венедикта Ерофеева и Андрея Платонова, нашел ведь у Ерофеева что-то общее с Н.Носовым. Более того, даже автор этих строк, ничтоже сумняшеся, решил как-то сопоставить "Ежика в тумане" Ю.Норштейна с поэмой «Москва-Петушки», и таки тоже нашел сходство! В новых комментариях "Москва-Петушки" тоже, кажется, уже не нуждается: до Плуцера-Сарно поэма уже была прокомментирована дважды - Юрием Левиным и Эдуардом Власовым. И вот парадокс, поясняя одного из самых исследованных авторов – Венедикта Ерофеева, Плуцер чаще всего ссылается на тексты автора исследованного минимально - на Высоцкого. Парадокс, ещё раз подчеркивающий существование каких-то странных пустот в отечественном литературоведении.


Кстати, о прежних комментариях: естественно, Плуцер-Сарно уделяет своим предшественникам некоторое внимание. Комментарий Юрия Левина он разгромил практически полностью. Вообще как наследник Тартусской школы, Плуцер обходится с её представителями совсем по-свойски. Скажем, может мимоходом подшутить над находящимся "на государственной зарплате профессором" (М.Ю.Лотманом). Дескать, только исходя из своего незавидного материального положения, он мог предположить, что соседи - дворяне могли упрекать Евгения Онегина в мотовстве из-за такой мелочи, как дорогие вина. К Э.Власову Плуцер-Сарно относится с много большим пиететом, чем к коллегам по Тарту, и даже извиняется, что вынужден его критиковать. Изданные в Японии в 1998-м году изначально с заглавием "Спутник писателя" замечания Власова - это и не комментарии вовсе, а "свободные литературные маргиналии эрудита, который не ставил своей целью создать научную работу", и потому требовать от них точности и академизма не вполне уместно. Но всё же, порядка ради, Власова Плуцер тоже ругает. Главным образом не удовлетворяют Плуцера две вещи. Во-первых, некорректное комментирование ругательств. Здесь Плуцер полностью в своей стихии, его замечания правомочны, хотя, конечно, обычного пользователя русского мата, а не такого глубокого его знатока и исследователя, как Плуцер-Сарно, и краткие пояснения Власова вполне удовлетворят. Другой важный аспект, вызывающий гнев Плуцера-Сарно: несоответствие приводимых Власовым сведений точной рецептуре алкогольных напитков времен СССР. Скажем, "Зубровка" содержала не 30% спирта, а 40%" и т.д. Вообще, как и следует из заглавия "Энциклопедия русского пьянства", алкогольной теме в комментариях Плуцера уделено значительное место, и это производит даже некоторый комический эффект (на который, вероятно, автор и рассчитывал). С одной стороны, Плуцер держится как солидный исследователь, "проникающий в текст и вскрывающий бесконечную перспективу смыслов", апеллирует к традиции комментария-исследования, основателем которой считает Г.Г.Шпета. С другой стороны, этот исследователь-академист внезапно начинает приводить сведения (почерпнутые, как несложно догадаться, из личного опыта), например, о вкусовых качествах одеколона Шипр. Такое совмещение ролей маргинала и интеллектуала вполне соответствует стилю самой поэмы, но не может не смешить.


Помимо комментариев Плуцера у издания есть ещё два достоинства: во-первых, хорошие, ироничные иллюстрации Василия Голубева. Голубев был членом товарищества художников "Митьки", и можно было бы предположить что "Митьковский" стиль окажется близок Ерофееву, но "митьковского" в его рисунках не так много. Создавая атмосферу "пусть и с душком, зато знакомую", не столько даже атмосферу произведения, сколько эпохи вообще, Голубев отталкивается не от текста в целом, а от отдельных фрагментов, даже фраз, или их отсутствия. Так главу "Серп и Молот - Карачарово", состоящую из фразы "И немедленно выпил" и пустого пространства, будто бы скрывающего "страшную многоэтажную брань", иллюстрирует листок с зачеркнутыми и нечитаемыми словами. Для "воссоздания атмосферы" эпохи такой принцип (иллюстрации не текста, а его деталей) действительно подходит, ну, и главное, Голубеву удалось показать потерянность и, не подберу другого выражения, лирическую неприкаянность главного героя, а это задача очень сложная.


Дополнительные бонусы для ценителей Ерофеева - биография писателя, составленная директором хибинского литературного музея В.В. Ерофеева - Евгением Шталем. Хроника уже выходила в 2005-м году, но, прямо скажем, не в самом заметном издании - альманахе "Живая Арктика", издаваемом в городе Аппатиты. Так что вероятность того, что почитатель Венедикта Ерофеева с ней до сих пор не знаком всё-таки есть.

Ну и будто в подтверждение моего тезиса о ностальгии по беспамятству, в книге содержится ещё и коллекция советских винных этикеток. Чтобы уж тему советского пьянства исчерпать окончательно.

Юрий Угольников


Russian Journal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе