Надо веровать в Бога: святочные рассказы Чехова

 
Среди многообразия русской святочной словесности особое место занимает творчество Антона Павловича Чехова (1860—1904), 115 лет памяти которого мы чтим в 2019 году.
 

Писатель много и увлечённо работал в святочном жанре и, следуя своему принципу «краткость — сестра таланта», нередко создавал настолько лаконичные произведения, что некоторые читатели и литературные критики упрекали его за крохотный объём рассказов — «меньше воробьиного носа». Это даже не рассказы в привычном жанровом отношении, а «вещицы», зарисовки, миниатюры.
 
Однако в сжатую до пределов форму художнику слова удавалось вместить чрезвычайно ёмкое содержание — глубокое исследование человеческой природы, русской жизни и социальных отношений. «Умею коротко говорить о длинных вещах», — так сам Чехов характеризовал эту особенность своего писательского дарования.
 
С проницательностью опытного редактора Н. А. Лейкин, сознавая, что своим успехом у читателей его журнал «Осколки» во многом обязан Антоше Чехонте, сразу же оценил талант молодого автора. «Что Вам робеть? Вы писатель опытный и уже давно набили руку, — писал редактор «Осколков» двадцатитрёхлетнему Чехову. — У Вас литературное чутьё».
 
Также охотно публиковал чеховские рассказы журнал «Зритель». Его святочные выпуски за 1883 год почти целиком заполнены «вещицами» Чехова. Среди них — забавная зарисовка из мещанского быта «Мошенники поневоле», которую автор снабдил иронически-выразительным подзаголовком «новогодняя побрехушка», новогодний «психологический этюд» «Пережитое», «подновогодние картинки» «Гадальщики и гадальщицы»; святочный «фантастический рассказ» «Кривое зеркало», «юмореска» «Ряженые».
 

Уже одни только подзаголовки этих святочных «вещиц» демонстрируют неистощимую жанровую изобретательность молодого автора, его стремление разнообразить привычный и, возможно, приевшийся читателю типичный святочный рассказ, выстроенный по устоявшимся канонам, в котором обычно всё известно заранее. Новаторское творчество Чехова в традиционном жанре — в ряду немногих счастливых исключений. В основном так называемая массовая святочная литература повторяла из года в год один и тот же набор заезженных, давно отработанных мотивов и образов.
 
Но вот необычный поворот темы встречи Нового года и неизменно связываемых с ним надежд. В стихотворении «Встреча» за подписью В. Шуф показано свидание необыкновенных любовников — Нового года и Надежды. Однако возлюбленный здесь — это изменник, неверный обманщик-соблазнитель:

…Сердцу верится, как прежде...
Но, как Старый, в свой черёд
Новый год солжёт Надежде,
И обманет, и уйдёт.
 
Подобный взгляд на будущее в преддверии Нового года высказывал молодой Чехов: «Всё старо, всё надоело и ждать нечего <...> Канальи останутся канальями, барышники останутся барышниками. Кто брал взятки, тот и в этом году не будет против благодарности...».
 

В юмористической прессе и Старый, и Новый год, обманувшие возлагаемые на них надежды, выставляются обвиняемыми, подсудимыми. В том же ключе, используя форму и стилистику юридических документов, молодой Чехов составил «Завещание старого, 1883 года» и «Контракт 1884 года с Человечеством»:
 
«Тысяча восемьсот восемьдесят четвёртого года, января 1 дня, мы, нижеподписавшиеся, Человечество, с одной стороны, и Новый 1884 год — с другой, заключили между собой договор, по которому:
 
1). Я, Человечество, обязуюсь встретить и проводить Новый 1884 год с шампанским, визитами, скандалами и протоколами.
 
2). Обязуюсь назвать его именем все имеющиеся на Земном шаре календари.
 
3). Обязуюсь возлагать на него великие надежды.
 
4). Я, Новый 1884 год, обязуюсь не оправдать этих надежд <...>
 
Нотариус: Человек без селезёнки. М.П.».
 
Особенно ощутима в святочном творчестве Чехова поэтика театра марионеток, кукольной комедии, стилистика райка, вертепа, святочных игрищ. Художественный мир чеховских рассказов — при всей его кажущейся обыденности — ироничный и парадоксальный, полный «сюрпризов и внезапностей», непредвиденных метаморфоз, маскированных «ряженых» персонажей...
 
Чеховские новогодние «вещицы» населяет целая толпа «ряженых». Этот традиционный для русской святочной словесности образ выносится в заглавие, объединяя серии сценок и зарисовок, которые заполнили январский номер журнала «Зритель» за 1883 год. А в 1886 году в новогоднем номере «Петербургской газеты» из-под пера Чехова появляется новый сюжетный ряд под тем же названием — «Ряженые».
 
Писатель переосмысливает зимний праздничный обычай ряжения —костюмированного весёлого розыгрыша. В чеховских миниатюрах новогодний маскарад открывается своим внутренним планом — неприглядным, уродливым, гротескным.
 

Так, герой одной из сценок — адвокат — страстно защищает в суде невинную женщину: «Глаза адвоката горят, щёки его пылают, в голосе слышны слёзы. Он страдает за подсудимую, и если её обвинят, он умрёт с горя!..». «Он поэт», — шепчут слушатели. Но экзальтированные чувства, возвышенный пыл его речи имеют вовсе не поэтическую, а самую тривиальную корыстную подоплёку: «Дай мне истец сотней больше, я упёк бы её! — думает он. — В роли обвинителя я был бы эффектней!». Недаром говорят в русском народе о продажных юристах — горе-защитниках: «Аблакат (адвокат)— нанятая совесть».
 
В другом сюжете «пьяное умиление» деревенского мужичонки, который всё время приплясывает и «визжит на гармонике», — тоже маска. «Ему весело живётся, не правда ли? Нет, он ряженый. “Жрать хочется”, — думает он».
 
Писатель убеждает не верить бутафорской внешности, позе и в доказательство снимает маски со своих персонажей, открывая их сокровенные мысли. В этой серии рассказов не только автор делает выводы, но и его герои, устраняя самообман, выносят себе приговор: «Я ряженый. Наедет ревизор, и все узнают, что я только ряженый!..». «“Я ряженая, — думает нарядно одетая барыня. — <…> Завтра или послезавтра барон сойдётся с Nadine и снимет с меня всё это…”».
 
Не правда ли, сколько раз в жизни мы встречали подкупленных адвокатов с прочей юридической братией, расхитителей казны, воров-коррупционеров, продажных содержанок и прочих «ряженых» персонажей, прикрытых благопристойной личиной, хотя на каждом из них словно висит ярлык с ценой, и продолжаем встречать их на каждом шагу!
 
Есть в чеховском цикле и настоящие ряженые — зарисовка любимого народного развлечения на зимних праздниках. Однако под пером писателя это отнюдь не бытовой эпизод. На «маленького солдатика в старой шинелишке» набрасывается унтер: «Ты отчего же мне чести не отдаёшь? <…> А? Почему? Постой! Который ты это? Зачем?
 
— Миленький, да ведь мы ряженые! — говорит бабьим голосом солдатик, и толпа вместе с унтером закатывается звонким смехом…»
 

Эта крохотная сценка наполнена актуально-общественным смыслом, отражает «время и нравы». В косноязычных выкриках охранителя власти слышится другой чеховский унтер — Пришибеев, — зловещий символ угнетения и подавления личности в деспотическом государстве.
 
Так, в миниатюрных «вещицах»-зарисовках, призванных, на первый взгляд, всего лишь развлечь и позабавить читателя юмористических журналов, Чехов изобличает черты социального зла, неправедно устроенного общества, искажённой грехом человеческой природы: всеобщую продажность, ложь, позёрство, лицемерие. Мы видим даже «храм ряженый». Здесь «ряжение» — то же, что приспособленчество, «хамелеонство», бесовство.
 
Чеховская выставка «ряженых» 1886 года очень напоминает «население» «Невского проспекта» Н.В. Гоголя: «О, не верьте этому Невскому проспекту! <…> Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется! <…> Он лжёт во всякое время, этот Невский проспект». В сходном стилистическом ключе: «Выходите на улицу и глядите на ряженых» — Чехов нашёл оригинальный поворот темы, показал гротескное ряжение наоборот, шиворот-навыворот: не люди оделись в маскарадные костюмы, а звери вырядились людьми, маскируя свою хищную, животную, бездуховную и безбожную сущность. «Вот солидно, подняв с достоинством голову, шагает что-то, нарядившееся человеком. Это “что-то” толсто, обрюзгло и плешиво <…> Говорит оно чепуху <…> Это — свинья». В «нарядившемся рецензентом» «по бесшабашному лаю, хватанию за икры, скаленью зубов нетрудно узнать <…> цепного пса».
 
В этом перевёрнутом мире «закройщик модной мастерской» вырядился драматургом. Рядом стоят талант, загримировавшийся забулдыгой, и бездарный позёр, «нарядившийся талантом». Вот пробегает «лисица». Мчится в роскошных санях «чёртова перечница» в костюме «дамы-благотворительницы». Из 1013 рублей 43 коп., собранных «для страждущего человечества», бедные получат только 43 копейки, остальное пойдёт на расходы по благотворению».
 

Чехов не просто раздвигает устоявшиеся жанровые рамки новогоднего рассказа, он иронизирует над самой праздничной традицией, превратившейся в бессмысленный и бездуховный обряд: новогодние поздравления-«приневоливания», выматывающие визиты, гости, непременный бокал шампанского и т.п.
 
Погружаясь в суету сует, забывая о Боге, человек превращается в пустую оболочку. Но, как известно, свято место пусто не бывает. Если душа не наполнена жизнью по Божьим заповедям, её вмиг заполоняют иные существа, через суету ведущие в ад, погибель и тлен. Именно образ ада и его обитателей с высунутыми языками и вытаращенными глазами рисуется у Чехова взамен традиционно умилительного зрелища зимних праздников: «На улицах картина ада в золотой раме…  Если бы не праздничное выражение на лицах дворников и городовых, то можно было бы подумать, что к столице подступает неприятель. Взад и вперёд, с треском и шумом снуют парадные сани и кареты… На тротуарах, высунув языки и тараща глаза, бегут визитёры…». А затем ошалевших визитёров — «новогодних великомучеников», которые падают прямо на улицах «без гласа и воздыхания», городовые толпами свозят в полицейский приёмный покой, где те постепенно приходят в себя.
 
На ту же тему «Старая история... на новый лад»:
 
«— Извозчик!
 
— Куда прикажете?
 
—<...> Что за чёрт! До того умаялся с визитами, что даже позабыл, где сам живу!.. Вези меня в адресный стол, там справлюсь...»
 
Хорошо знакомая всем предновогодняя суматоха и толкотня в современном обществе потребления достигает своего апогея. Уже за месяц до наступления Нового года по всем подвластным каналам преднамеренно запускается одурманивающая программа всеобщей «мобилизации» — подготовки к празднику. Навязчивая реклама день и ночь назойливо призывает запасаться подарками и продуктами, шампанским и ёлками, игрушками и хлопушками, прочими безделушками. Особая доходная статья предновогодней «торговой кабалы» — так называемые «символы года» в виде хрюшек или других зверюшек. Ополоумевшие потребители снуют и носятся между прилавками и витринами буквально как в рассказе Чехова, «высунув языки и тараща глаза». И вся эта «картина ада в золотой раме» разворачивается в течение Рождественского поста — времени, когда требуется особая духовная сосредоточенность, призванная уводить от мирской суеты и сутолоки.
 

Неудивительно, что непременная для святочного жанра хвала Новому году в устах чеховских героев нередко обращается в хулу. В рассказе «Шампанское» Чехов пишет: «при встрече Нового года с бокалами в руках кричат ему “ура” в полной уверенности, что ровно через двенадцать месяцев дадут этому году по шее и начихают ему на голову». Героя святочного рассказа «Ночь на кладбище» в новогоднюю ночь вместо радостных мыслей и чувств переполняют горестные раздумья: «Радоваться такой чепухе, как Новый год, по моему мнению, нелепо и недостойно человеческого разума. Новый год — такая же дрянь, как и старый, с тою только разницею, что старый год был плох, а новый всегда бывает хуже… По-моему, при встрече Нового года нужно не радоваться, а страдать, плакать, покушаться на самоубийство. Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь, извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег».
 
Стихия чеховского смеха, как и у Гоголя, вбирает в себя не только весёлую шутку, но и сатиру, сарказм, гротеск. По-гоголевски «невидимые миру слёзы» проливает Чехов в сердце своём, рисуя «всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь»: «Жизнь — канитель <…> Пустое, бесцветное прозябание… мираж… Дни идут за днями, годы за годами, а ты всё такая же скотина, как и был… Пройдут ещё годы, а ты останешься всё тем же Иваном Ивановичем, выпивающим, закусывающим, спящим… В конце концов закопают тебя, болвана, в могилу, поедят на твой счёт поминальных блинов и скажут: хороший был человек, но жалко, подлец, мало денег оставил!..»
 
В «тине мелочей», болотной жиже неприглядно-пустого и пошлого прозябания барахтается и вязнет, захлёбывается и тонет человек, пока не опомнится и не обратится с молитвой о спасении к Богу: «Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте и не на чем стать. <…> Извлеки меня из тины, чтобы не погрязнуть мне».
 

И всё же, несмотря на страдание от несовершенства неправедно устроенной жизни, Чехов, испытывая острую тоску по идеалу, сохранил поэтическое ощущение праздника Рождества Христова. «Поздравляю Вас с Рождеством, — обращался он к Д. В. Григоровичу в 1888 году. — Поэтический праздник. Жаль только, что на Руси народ беден и голоден, а то бы этот праздник с его снегом, белыми деревьями и морозом был бы <…> самым красивым временем года. Это время, когда кажется, что сам Бог ездит на санях».
 
В. С. Миролюбову Чехов писал: «Надо веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать её место шумихой, а искать, искать одиноко, один на один со своею совестью…».

Поделиться