Ксения Собчак: «Владислав Сурков создал суверенную демократию, а писатель Натан Дубовицкий создал «циничный романтизм», и этот скромный оксюморон гораздо более живуч»

Автор «Околоноля» написал новую повесть – «Дядя Ваня»

Натан Дубовицкий, автор «Околоноля» написал новую повесть. Назвал – «Дядя Ваня». Кто скрывается за псевдонимом «Натан Дубовицкий», вы и так знаете. А если не знаете, так оно вам и не надо. 

Так вот, герой нового произведения господина Дубовицкого – российский лондонец. Жил-жил он в России, а потом взял и улетел – буквально в одном Брегете. Туда, куда все «они» улетают, когда у «них» кончается кислород. В Лондон. При этом повесть «Дядя Ваня» – конечно же, автобиография, по крайней мере, духовная автобиография. А еще она - о любви. Все целиком выйдет в «Русском пионере», а пока «Комсомолка» публикует небольшой отрывок. Читайте – это интересно.

«Это замечательная история о том времени, когда большинство наших соотечественников-бизнесменов будут жить в Лондоне и страдать одновременно от апатии и страстей. Некто Владислав Сурков создал суверенную демократию, а писатель Натан Дубовицкий создал «циничный романтизм», и этот скромный оксюморон, на мой взгляд, гораздо более живуч. Он внутри каждого мужчины за 40. Прежде чем закрывать бизнес и паковать чемодан – почитайте. Поучительная история человеческих и бизнес отношений».

Ксения Собчак.

«Причина, по которой мне нравиться то, что пишет Натан Дубовицкий, физиологического свойства. Редко что так подключает к себе, как эта странная проза. Изящный текст-оборотень. Автор через своего героя рассказывает о себе то, что не принято говорить вслух. Как-то неловко даже это читать, неловко… Очень личное мерцает через эту повесть о любви вынужденного эмигранта к девушке, уведённой у собственного сына… Горькое и не умеющее уместиться в привычном метраже обывательской души. Очень счастливое злым счастьем сильного одинокого человека…»

Кирилл Серебренников.

«Омерзительно (в хорошем смысле). Рекомендовано к прочтению за один перелёт до Лондона или, наоборот, до Москвы. Смешная, подкупающе правдивая история про то, как престарелый мальчик может уехать из большой деревни, а она приедет за ним. Что касается героев, то хочется возразить автору: мы не такие! Мы же – коммерсанты. Мы атланты. Мы честные и порядочные. Хотя… недавно науглу Conduitи New Bondstreet я тут встретил одного – точная копия главного героя…»

Евгений Чичваркин.

Обложка труда Натана Дубовицкого.

ОТРЫВКИ

1. Я шёл по пешеходному мосту. Пешеходы были цветные. Под мостом лежала Темза. Как неживая. Ветер ерошил её длинную некрасивую воду. Вот уже третий месяц я обживал этот неродной город Лондон. Зачем, казалось бы, если есть Москва?

2. Москва родина. Денежное место. Богатая деревня. Население пятьсот семей. Цвет русской нации. В основном, евреи. Все друг друга знают. У многих яхты океанского класса. Хотя ближайший океан Ледовитый. Вокруг толпятся ещё какие-то люди. Без яхт. Пятнадцать миллионов. Образуют собой мегаполис. Выделяют энергию, для драйва. Чтобы этим, которых пятьсот семей, нескучно было. Нескучно в Москве!

3. И всё-таки я уехал. Не люблю Лондон. Слишком много цветных. Смога, кстати, никакого нет. Ничего туманного. Последние сто лет ясная погода. Цветные отчётливо видны.

4. Иногда думаю, зря уехал. Ничего такого особо страшного в Москве нет. Солнца мало? Конечно, немного. Но один австрийский доктор посоветовал вместо солнца принимать витамин D. Таблетки такие. Помогло. Я даже смеяться начал. Не то, чтобы часто и в голос, но всё-таки. Когда по телевизору новости какие-нибудь, или на улице споткнётся кто, смешно стало. Раньше было не смешно. Прогресс.

Следователь Пирожин? Ничего плохого о нём сказать не могу. Молодой, модный, настоящий хипстер. Разговаривал вежливо, модно, молодо. Даже два каких-то слова из Веры Полозковой цитировал. Предлагал, по-моему, от чистого сердца, встать на путь исправления. Дав показания на Анну Сергеевну Лозовую и на Петра Петровича Размазова. Может быть, надо было дать. Тем более что эти показания дал бы мне сам следователь Пирожин. А от меня требовалось только подписать.

Это было бы не трудно. Ведь я никогда не знал А.С. Лозовую. Не имел ни малейшего представления, кто она. Абстракция. Не жалко абстракцию. Её к нашему делу подшили, наверное, из-за чего-то другого, что доказать не могли. Но я на неё не подписал. Не знаю, почему. Не подумал, а вдруг дети у неё. Маленькие. Больших не жалко. Да если и маленькие, мне ведь всё равно. Наоборот, подумал, вот точно уродка бездетная. Но не подписал.

5. А Петра Петровича сдать бы надо было. Потому что он Пьеро, мой одноклассник и сокурсник по институту. Стали и сплавов. И по армии сослуживец, шестнадцатый отдельный разведывательный… южной группы войск. И по бизнесу парт­нёр. Торгуем мылом. Может, вы видели в супермаркетах — жидкое, в серебристых флаконах. Дозатор в форме короны. Это наше. Мыло так себе. А бизнес хороший. Покупает народ, мылится.

6. Нас в мыльном деле три партнёра было. Пьеро Размазов, я и Яша Гольц. В равных долях. Яша умный был, он дело и ставил. Пьеро за безопасность отвечал, а я с чиновниками вопросы решал. Полтора года назад Яша утонул. Рыбачил в дельте Лены. С ним только егерь был. Пьяный. Яша его на берегу оставил, разбудить не смог. Ушёл на моторке один в протоки и не вернулся. Моторка опрокинулась, накрыла его. А река уволокла Яшу недалеко, слабая она там, почти не течёт. Но всё равно нашли только на третий день. Вертолётчики. Пьяные. А егеря на четвёртый. Пьяного.

7. Яшина доля вдове отошла. 33,33%. Вдова Оля. Яша успел с ней полгода пожить. Бросил Леру с тремя дочками, старшей девять. Лера, надо заметить, ожирела в последнее время. Я бы тоже бросил. То есть могу Яшу понять. У Оли свои две дочки. От первых четырёх браков. Они посимпатичнее собственных яшиных. Сам Яша мне говорил.

Оля по Яше особо не убивалась. Уж очень утешительное завещание получилось. Всё ей. Лере ничего. Дочкам ничего. Маме старой ничего. Живому деду по отцу, ветерану… он, правда, не войны ветеран, а чего-то другого… тоже, в общем, ничего.

8. Оля сперва поумничала. Походила на собрания акционеров и на правление. Поблистала в образе бизнес-леди. Но скоро заскучала. Мыло всё-таки. Не кино. Не дизайн. И решила долю продать. Чтобы вырученные деньги вложить поинтереснее. В кино, например. Я захотел её долю купить. Получить конт­роль и отжать Пьеро из бизнеса. Надоел он мне.

Пьеро тоже захотел купить её долю. Чтоб отжать из бизнеса меня. Я ему надоел.

И ещё захотел Пирожин. Портфельный инвестор средней руки. Молодой, модный. Пользуясь моими с Пьеро разногласиями, он бы смог жёстко влиять на фирму. И отжал бы постепенно нас обоих. Чёрный рыцарь.

9. У Пирожина не было достаточно денег. Зато был брат-близнец. Следователь, однояйцевой. Отсюда и уголовное дело на нашу фирму по неясному поводу. И чистосердечные советы дать показания на Пьеро.

Но я не дал. Хотя Эдик, один из моих охранников, шепнул мне, что Размазов меня заказал. Обратился в одну бригаду, где у Эдика кум. Который велел Эдику не дежурить шестого сентяб­ря. Потому что шестого сентября меня застрелят, когда из дома выйду. Чтоб Эдика случайно не задело. Мало ли, рикошет или промах.

Эдик показал мне крышу недостроенного ангара на краю посёлка. На ней должен был залечь снайпер. Никогда бы не подумал, что оттуда видно крыльцо моего дома. Видно, однако.

10. На момент беседы со следователем Пирожиным я всё это знал. Пятого сентября беседовали. Но показания на гражданина Размазова не дал. Не встал на путь исправления. Подумал, сами с Пьеро между собой разберёмся. Без протокола. Без суда и следствия. Он хорошим другом в армии был. И в институте. И в школе. И в бизнесе. Теперь перестал. Но был же.

Вышел я из следственного комитета и улетел в Лондон. Как был, без единого чемодана. Не люблю Лондон.

11. Приземлился в Хитроу, жена звонит. Спросила, не могу ли я по дороге купить пломбира в вафельном стаканчике, Пашка требует. Пашке три года. Это собака. Обожает мороженое. Сука. Детей у нас нет. Марина не поверила, что я в Англии. Разругалась, разревелась. Обиделась, что не предупредил, не обсудил, сорвался, бросил. Её и родину. Патриоткой оказалась. Меня, говорит, ладно, понятно, все мужики такие, а родину как можно вот так оставить, так забыть, как часы в бане.

Посылала эсэмэски: «трус, Пирожина испугался», «по­имел тебя Пьеро», «жалкий беженец», «дезертир».

12. Я не отвечал. Не поняла бы. Не испугался я. Не испуганный от Пирожина вышел. Никакой вышел, весь вышел, кончился как будто. Я в мыле с девяностого года. Кто мылом тогда торговал, тот знает, что не страшно ничего. Просто устаёшь. Смотришь на себя вдруг: пульс ноль. Адреналин ноль. Страх ноль. Счастье ноль. Стоп машина. Полная свобода. Стоишь как беглый больной — ноги ватные, в голове свет, бабочка на вене.

Отсоединён от всех систем жизнеобеспечения. Висят в палате все эти путы — трубки, капельницы, катетеры, электроды, провода… И на всех мониторах ноль. Нет меня. Я не здесь.

Так я и отключился — от Марины, от Москвы, от Петьки Размазова, от следствия, от великой моей родины и от малой моей родины, от мыла. От тополей, обдающих летних прохожих горячим пухом.

13. Родина у меня была хорошая, наверное. Но я в таком её месте жил, откуда ничего хорошего не видно. Наверное. Сам дурак, не так сел. Работал много, много мыла продал, чтоб чище и душистее родина была. На доходы красивые вещи покупал, чтобы красивее родина стала. Себя учил, тренировал, чтобы граждане у родины были не хуже, чем у Европы. А родина мне за всё это сунула в рожу следователя Пирожина. Есть, говорят, у родины герои, добрые люди и даже праведники. Но мне она все эти годы выставляла бандитов, идиотов и следователей. Утомила.

14. Не стало, в общем, меня. Улетел в Лондон, как на тот свет. Офис снял рядом с «Тейт Модерн». Поселился пока в «Парк Лейн 45». Ходил на работу каждый день. Глазел из рабочего кабинета на Темзу. Торговался с адвокатами — виза, вид на жительство, политическое убежище… легализация капитала, налоги… Размышлял, как здесь делать деньги. Или не делать. Тогда и офис не нужен. Делил наличные накопления на количество лет, которые собирался ещё прожить. С поправкой на глобальную инфляцию выходило скромно, без фейерверков, но вполне приемлемо. Но если Штаты ещё раз выберут всем нам цветного президента, который только и умеет, что деньги рисовать, тогда доллар до миллиона за юань дойдёт. Тогда нищая старость. Выкапывание объедков и обносков из большого зелёного мусорного бака на Хаф Мун Стрит. Тут недалеко. Что делать? Или жизнь сокращать, или расходы. Или — работать. Ходить на работу каждый день. Торговать. Только не мылом. То есть мылом в самом крайнем случае, если ничего другого не получится. А если и мылом не получится?.. Каждый день я глазел на Темзу и размышлял таким образом.

15. Не могу сказать, что без Марины было тяжело. Нельзя же сказать, что без уха, например, или без пальца никак. Жил же Ван Гог без уха, не пропал. Так и тут. Как будто часть меня отвалилась и потерялась. Небольшая часть. Марина небольшая и ростом, и всем. Так что не больно было и никаких неудобств. Но всё-таки неполнота, изъян. Почти уродство. Мне мерещилось, что почему-то по мне видно, что я без Марины. На Ван Гога дети пальцем показывали — у него уха нет! Я всё ждал, вот сейчас мальчишка какой-нибудь попростодушнее или негр позлее закричит — смотрите, вон мужик без Марины идёт, бывает же такое!! И все прохожие на мосту обернутся и посмотрят на меня. Быстро и брезгливо. Неужели у него Марины нет? Правда, нет. Wow!

16. Офис арендовал без размаха. Кабинет, приёмная, комната для переговоров, комната для Танцевой. Мебель какая была. Пятый этаж. Всё. Такой обычный антураж, по которому не понять, растёт фирма или банкрот, цветы импортирует или плотины строит. Или ничего не делает. Моя фирма ничего не делала. Я приходил к полудню, глазел на Темзу и, поболтав с адвокатами, шёл через мост на южный берег в кофейню «Дабл Импрессо». Кофе там был отменный, а народу никого никогда. Маффины отличные, чистота. Случайно туда попал и привык. Хозяин, почему-то гагауз, нелондонская какая-то национальность, сам обслуживал, ещё девчонка симпатичная с ним, ну и посетитель я — вот и вся кофейня. И больше никого, за это я туда и так бы ходил, без кофе и маффинов. А уж с кофе это было лучшее место в городе. Как заведение не прогорало, невозможно было понять.

17. Танцева — моя помощница. Почта, заказ ресторанов, фитнеса, стрижки, организация поездок и встреч, запоминание всего и напоминание обо всём. Советы по любым вопросам, пьянство, если не с кем больше выпить. Деликатные поручения. И так далее. Начинала товароведом. И вот что вышло. Не смогла без меня. Уговорила, притащилась в Лондон. Сказала, готова первый год работать бесплатно. И что в меня верит. Из-за неё и офис пришлось завести. Чтоб было ей, где служить. Мне служить. Когда-то я думал, что она в меня влюблена. И немного напрягался поэтому. Она на десять лет старше. И страшная очень. Не в простом значении, а по-настоящему. То есть отлично сложена, стройная, тонкая, с точёным правильным лицом. Даже и до сих пор. Но — страшная. Как будто в изящную форму залили неподходящее что-то. Свинцовая Твигги. Непомерно сильная, подавляюще умная, ужасно ограниченная. Такая кого полюбит, тому не жить. Решил объясниться и избавиться. Она даже не поняла, о чём я. Не любила меня, конечно. Просто без меня не могла. Я расслабился. Она всегда была рядом, и мой мозг, перегрузив в её мозг почти всю мою жизнь, утратил способность мыслить на житейском уровне. И стал просто мыслить, беспредметно и безответственно.

18. Вернувшись по мосту на северный берег, я уже через пять минут входил в офисный центр. В холле и лифтах сновали деловые негры, пакистанцы, дагестанцы, индусы, китайцы. Поднялся к себе. Моя секретарша была англичанкой. Все англичанки на одно лицо. Танцева её наняла. Заодно и уборщицей. Убирала она плохо. А я плохо говорил по-английски. Поэтому не мог её отругать за плохую уборку. Точнее, орал, конечно, но в основном по-русски. Или на моём личном английском. Который насчитывал не более сорока слов, игнорировал синтаксис и допускал использование звуков «ррр», «щ» и даже «ы».

Джулия слушала с сочувствием. Видимо, ей казалось, что мне дурно. Я даже не был уверен, что она знала, что она уборщица. Скорее, она считала себя исключительно секретаршей. А уборщицей, может быть, Танцеву. Потому что Танцева, проводившая с ней собеседование, как и я, в школе немецкий учила. Пора было нанимать клининговую компанию. И переводчика.

— Пора, — ответила Танцева, входя за мной в кабинет. Я сел в кресло, посмотрел на пустой стол, потом в окно. Темза загибалась за кирпичную трубу «Тейт Модерн». Танцева только позавчера узнала, что «Тейт Модерн» не крематорий. И заметно повеселела. А то, говорит, навевало что-то как будто, нагнетало. В окно старалась не смотреть. Теперь смотрела. Мы смотрели в окно.

19. — Есть хороший вариант. Не профессионалка, но подрабатывает часто. А так — учится здесь. Из хорошей средней семьи. Двадцать лет. Настя. Сама поступила. Школа экономики. Вроде аккуратная. Вот справка, недельной давности. Никаких вирусов. Чисто, — сказала Танцева. Темза сверкнула на солнце и опять потускнела. — Фотографии будете смотреть?

— Нет. Русская?

— Да. Вернее, белоруска.

— Окей.

— Цена обычная, — подчеркнула Танцева. Всё-таки была когда-то товароведом.

— Окей. Завтра в два. — У меня был странный биоритм, лучший секс в обеденное время.

— Знаю, но на всякий случай уточняю — два часа дня?

— Дня.

— На всякий случай — тот же номер?

— Да.

Помолчали. Танцева положила на стол бумаги. Помолчали ещё.

— Это что? — спросил я. — Надеюсь, не счета.

— Счета. Электричество, адвокаты.

— Надо сократить расходы, — поморщился я. Мне не нравилась моя скупость. Я ещё не привык к ней. Она начала проявляться совсем недавно. А ведь я был всегда крайне расточителен. Щедрым был, весело, легко тратил и легко зарабатывал. И видел всегда отлично. А года два назад вдруг — скупость и дальнозоркость. Читаю теперь в очках.

— Можно уволить Джулию и не нанимать переводчика. Убираться я сама могу. Полгода, пока вы не поставите дело, пока прибыль не пойдёт…

— Какое дело?! Какая прибыль?! — разозлился я. Мне не нравилась моя неуверенность в завтрашнем дне. Я надел очки, заглянул в счета. Снял очки, чтобы не видеть цифры, расписался.

20. — Можно в другой офис переехать. На нашем этаже, у лифта, однокомнатный освободился. Помните, где нигерийские стартаперы…

— Да ладно, — отмахнулся я.

— Ещё бумага.

— Неужели контракт на продажу Джулии султану Брунея за сто миллионов фунтов? Давайте скорее подпишу. Пока султан не передумал, — пошутил я, и мне не понравилось, как я это сделал.

— Факс от Фила.

— Почему факс?

— Потому что, как он пишет, вы не отвечаете на его звонки и эсэмэс.

— Можно подумать, что отвечу на факс. Чем факс лучше?

— Он об этом не пишет.

— А о чём пишет?

— Вот факс…

— Не буду читать. Враньё легче переносится в пересказе. И он не Фил, а Филя.

— Пишет, что хотел бы приехать и познакомить вас со своей девушкой.

— Зачем?

— Собирается жениться. Пишет, у них всё серьёзно.

— А я тут при чём?

— Он об этом не пишет.

— В прошлый раз он страшно заболел. Попросил на операцию пятьдесят тысяч евро. До этого клянчил деньги на взнос в какое-то мифическое оао. Был ещё долг чеченцам — дай полмиллиона, надо вернуть, а то убьют, прости, больше не буду. Было нытьё, что негде жить, мать гонит, хочет сожителя завес­ти, и вот — купи квартиру. Всё враньё. Всё! Всё это было наг­лой ложью. С таким трагическим лицом, таким трагическим голосом каждый раз. Чтобы только деньги выпросить. А ещё он у меня спёр бумажник. Тупо спёр — без чеченов, без нытья, без девушки, с которой всё серьёзно. Без вранья. Самый честный поступок в его жизни.

— Он денег в этот раз не просит. Пишет, что теперь уже возьмётся за ум. И начнёт новую жизнь. Что хочет помириться. И жить так, чтобы вы были им довольны. — Танцева то и дело сверялась с факсом.

— И для начала этой новой жизни нужно… Двадцать тысяч? Двести? Миллион? Три?

21. — Он ваш сын… Извините. — Танцева любила Филю. Я нет.

— И что? Я тоже чей-то сын. И что? Кто мне квартиру покупал? Кто три раза оплачивал поступление в универ? Кто меня устраивал по знакомству на хлебные места? Кто из ментов вытаскивал меня обдолбанного? С мешком дури за пазухой! У кого я бумажник спёр? Никто! Ни у кого! Я сам… я мылом, мылом… А он… Вот пусть тоже сам теперь…

— Молодой он ещё.

— И что? Сколько ему? Двадцать пять! Я в двадцать пять уже мылом… уже сам… Да что я! Вот эта, как её, которая белоруска… Ей двадцать всего, а она уже сама поступила. В Лондон! На экономику, не куда-нибудь! Из средней-то семьи! И работает. Работает! Завтра в два вот придёт. Чего улыбаетесь? Работать, между прочим, придёт. Деньги зарабатывать, чтоб за учёбу, может быть, платить.

— Ну её бы в пример я не ставила.

— А он! — не слушал я. — Три универа бросил, ни хрена не делает, а денег хочет, много хочет! Вот кто хотел бы, чтобы Пьеро не промазал…

— Это вы зря…

— Тогда вот разгуляется. И женится, и дом купит, и операцию сделает, две операции, сто операций, всё себе вылечит. И в оао внесёт. И чеченам ещё останется. Надо, кстати, завещание составить. Запишите. Чтоб не надеялся! Всё бедным раздать! Пусть сам…

— Он и есть бедный… У меня всё, — сунула факс в папку Танцева. Записала.

— Окей. Идите. Бумажник спёр! — выкрикнул я ей вслед.

22. Через две минуты она вернулась.

— Бумажник спёр! — продолжил я обороняться.

— Там в приёмной Ольга Андреевна. Оля Гольц, — удивлённо прошептала Танцева.

— Зачем? — прошептал я в ответ. Слышимость в нашем офисе была абсолютная. Стены, кажется, не поглощали, а даже как-то усиливали звук.

— К вам.

— Скажите, что я здесь больше не работаю.

— Она слышала наш разговор.

— Скажите, только что ушёл через другую дверь…

— Какую дверь?

— Запасную. Потайную.

— Не поверит. Да и вдруг что-то важное. Лучше поговорить.

Я как уехал, старался ни с чем из прошлой жизни не соприкасаться. Не общался с прежними знакомыми. С Танцевой только. Она не прежняя. Она вне времени. Не интересовался бизнесом. Не интересовался собственным бизнесом. Потерял так потерял. Отключился. И не желал обратно подключаться.

Внезапное нашествие Оли Гольц смутило меня. Вот сейчас войдёт с целой охапкой нервных окончаний, разъёмов и патч-кордов. И примется изо всех сил меня подключать. Ко всем её проблемам, которые назовёт нашими. Ко всей этой муторной прошлой жизни.

23. — Как она нас… меня нашла? — спросил я.

— Не знаю.

— Спросите, — тихо приказал я.

— У кого?

— У неё, разумеется.

— Неудобно… Может, Лепшинский… У нас адвокаты общие с Лепшинским. Лепшинский от них узнал, потом в Москве кому-нибудь рассказал. А Москва, сами говорили, большая деревня. Там всё быстро растекается, — предположила Танцева.

— Если так, то и Пьеро знает…

— Ну не факт…

— Хватит шептаться! — раздался за стеной резкий олин голос. — Ваня, я только с самолёта. Не будь фашистом. Поговорить надо.

— Оль, ты? — по инерции шёпотом спросил я. Как бы радостно.

— Что-что? — не расслышала Ольга.

— Проходи скорей, — прибавил я громкости.

— Проходите, Ольга Андреевна, — открыла дверь Тан­цева.

— Спасибо, Виктория, — кивнула в ответ Оля, устремляясь ко мне.

Я, как мог, засветился счастьем. Бросился ей навстречу. Троекратно поцеловались. Она пахла цветами. Такими белыми, какие цвели в моём детстве. Во дворе моей школы. В конце мая. Название забыл.

— Ты пахнешь капучино, — сказала она.

— Большая порция с корицей и шоколадной крошкой, — подтвердил я. — Помолодела.

— Спасибо. Ты тоже отлично выглядишь.

— Кстати, кофе хочешь?

— Нет, спасибо. А вот от стакана льда не откажусь.

— Льда?

— Льда.

— Льда! — крикнул я в приёмную.

24. Джулия хлопнула глазами.

— Айс! — разъяснил я.

Пока Джулия думала, Танцева вздохнула и нажала кнопку на холодильнике. Поставила стакан с искристыми кубиками на стол. Удалилась.

— Оля, ты как меня нашла?

— Прекрати. А то ты не знаешь, что в Лондоне и Москве одни и те же люди живут. Все знают. Извини, что так вот явилась. Честно — звонила, писала. Ты молчишь. — Она зубами прихватила кусок льда, с грохотом разгрызла его и проглотила.

— Так надо? — удивился я.

— Новая фишка. Эскимосская диета. Вся Москва на ней сидит. Восемь раз в день по стакану льда. Отбивает аппетит. Раз. Закаливает — два. Зубы укрепляет — три. А зубы главный орган. Раньше думали, мозг там. Или сердце. Но наука ушла вперёд. Теперь зубы. И, главное, четыре — охлаждает организм, все процессы от холода замедляются. Поэтому не стареешь.

— Ты серьёзно?

— Сама не верила. Но есть результаты. Попробуй.

— А ногами дрыгаешь зачем? Так надо?

— А, это другое. Сегодня в спортзал не успела и уже не успею, вечер занят. Дела. Вот пресс подкачиваю. Тебя раздражает?

— Нет, — соврал я. — Подкачивай. Будь как дома.

— Сам-то чем занимаешься?

— Недвижимость, бакалея… — соврал я.

— Я не про бизнес. Спорт какой?

— Гольф, — соврал я. — Не столько для здоровья, сколько для связей. Сама понимаешь.

— Круто.

25. Она посмотрела в окно.

— Неплохой вид. Это крематорий?

— Нет.

— Отличный вид.

— Оль, ты чего приехала? Что случилось? — завершил я вступительную часть.

Она торопливо доела лёд.

— По делу, конечно. Ваня, надо действовать. Размазов оборзел.

— Знаю. Но действовать не хочу.

— Не всё ты знаешь, Ваня. Размазов договорился уже до того, что полтинник за мой пакет предложил. За контроль!

— Маловато. Да.

— Не то слово. Ты семьдесят предлагал.

— Предлагал. Не всё из своих. Половину хотел в Сбере занять. Мне давали железно. Сбер теперь далеко. Так что я вне игры. Теперь не куплю. Не нужно мне. Передумал.

— Я тебе и не предлагаю. Я не к тому. Я когда отказалась, он знаешь что исполнил? Ростика заставил финансовую схему изменить. Он теперь не у «Матрикса» мыло закупает. А у польской какой-то фирмёшки, которая у них с Ростиком на двоих. Ты понял?

26. Я понял. «Матрикс» — это был наш общий офшор, где учредители Пьеро, Гольц и я. Ростик — Ростислав Замычкин, генеральный директор нашего торгового дома в России. В котором те же учредители.

— Не понял, — соврал я.

— Сосредоточься, Вань. Теперь прибыль конденсируется где-то в Польше. Не у нас. А торговый дом убытки в этом году покажет. Не будет дивидендов, Вань.

— Нажми на Ростика. Ты же акционер.

— Вань, ты где? Чем нажму? У меня контроля нет. А Пьеро ему пару миллионов отстегнёт. Этому лоху такое не снилось. Он маму продаст за такие деньги, не то что меня.

— А я-то тут при чём? — спросил я. У меня было ощущение, будто Оля впихивает в мой череп какие-то гудящие провода. Подключает.

— Как при чём? Не одна я без денег останусь. Ты тоже. Можешь не сомневаться.

— Да и хрен с ними.

Ольга оторопела:

— С чем с ними?

— С деньгами.

— Ты что, Вань. В секту какую вступил? Изуверскую. Не может быть с ними хрен. Ты же цивилизованный человек. А значит, деньги должен признавать.

Оля встала, подошла ко мне. Взяла за руку. В глаза заглянула.

Она давно знала, что нравится мне.

— Оля, — сказал я. — Мне бы не хотелось во всё это впрягаться. Хочешь, вместе поужинаем. Или сходим в спортзал. Я рад тебя видеть. И так далее. Но впрягаться не буду.

— Испугался Размазова? Я, девочка, не боюсь. А ты? Он же всегда шестёркой у вас с Яшей был. Ввиду острой умственной недостаточности.

— Если тебе удобно думать, что испугался, пусть будет испугался.

— Не обижайся. Если тебе всё равно, то тем лучше. От тебя только подпись нужна.

— Ничего подписывать не буду.

27. Оля заплакала. Её лицо изменилось. Стало некрасивым. А было красивым. Но при этом слёзы освежили и омолодили её. Я возбудился. Успел подумать, что стремительная эрекция при виде плачущей женщины — это нечто новое. Возможно, первая стадия садизма.

Потом я прекратил думать. Запах белых цветов сгустился и наплывал на глаза как туман. На ней было дымчатое тончайшее платье. Оно как будто таяло под моими ладонями. У её слюны был ровный приглушённый вкус. С одной только резкой нотой — неспелого русского яблока. Вкусная была слюна.

— Не здесь, — просипела Оля.

Я, естественно, что-то там подписал. Это было решение акционеров мыльного торгового дома «Мы». Двоих против треть­его. Ольга и я «за». Размазов остался в меньшинстве. Ростик Замычкин освобождался от должности генерального директора. На его место назначалась Полина Мартынова. Подруга Ольги Гольц. Которую я не знал. Но мне было всё равно, лишь бы отделаться. Опять отключиться.

28. Потом мы поспешили в спортзал. По дороге передумали и поехали в ресторан. По дороге передумали и пошли на Бонд стрит. По дороге передумали и отправились ко мне. Но «Браун», где остановилась она, был ближе. Поэтому переночевали в «Брауне». Она давно знала, что нравится мне. Теперь об этом знал и я.

Уснули только к утру. Ненадолго. Встали поздно, дико позавтракали — две бутылки бургундского, ломоть сыра. Толсто нарезанный чёрный трюфель на толсто нарезанном горячем сером хлебе. Оливки. Бутылка шампанского. Или тоже две.

29. Оля уехала в Москву. Я пошёл домой. Надо было переодеться. И на работу. Или — не на работу. Меня укачивало от собственной ходьбы.

«Парк Лейн 45» — отель с амбицией. На стенах популярная живопись. Батлеры заботливы, как родные отцы. Из всех окон виден Гайд Парк. В Гайд Парке растут клёны высотой в девять этажей. Толщиной с баобаб. В московском постном климате баобабы из клёнов не получаются. Пониже там они, поуже. Я когда первый раз лондонский клён увидел, вздрогнул. Как если бы встретил человека в два раза выше и шире обычного. Но понемногу привык.

Я поднялся на свой этаж. Вышел из лифта. Перед дверью моего номера стояла высокая рыжая девушка. Её уши были закрыты наушниками. Она пританцовывала. Одной рукой листала айфон. Другой звонила в мой номер. Не заметила, как я приблизился сзади.

— Кто там? — спросил я очень громко, чтобы перекричать то, что звучало в её наушниках.

Она от неожиданности уронила айфон. И обернулась так резко, что толкнула меня плечом. Ослабленный завтраком, я чуть не упал. Не упал. Поднял айфон, протянул ей.

— Вам чего? — не сказала она «спасибо».

— Вы ко мне? — спросил я.

— Откуда я знаю.

— Я Иван.

— Значит, к вам.

— Значит, сейчас два часа.

— Два десять, — взглянув на айфон, уточнила она. Как бы с укором.

— Виноват, — сказал я. — Немного опоздал. Вы Настя?

— Лена.

Анна БАЛУЕВА

КП-Ярославль

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе