*Полностью книга Бориса Мессерера "Промельк Беллы" публикуется в журнале "Знамя", N 9-12.
Старый Дом кино на Поварской. Вестибюль первого этажа. Быть может, он назывался кассовый зал. На полу талый снег. Толпится много людей, томящихся в ожидании предстоящих встреч. Мы тоже стоим с Левой Збарским в ожидании кого-то. Дверь постоянно открывается, пропуская входящих. Прекрасная незнакомка как бы впархивает в пространство зала. Она в соскальзывающей с нее шубке, без шляпы, со снежинками на взъерошенных волосах. Проходя мимо, она мельком окидывает нас взглядом и так же мельком шлет нам рукой едва уловимый привет.
— Кто это? — спрашиваю Леву.
— Это Белла Ахмадулина!
Первое впечатление. Сильное. Запоминающееся. Именно таким и останется в памяти. Мимолетно, но возникает чувство влюбленности...
Весна 74-го года.
Двор Дома кинематографистов на улице Черняховского, около метро "Аэропорт". Я гуляю с собакой Рикки, тибетским терьером. Она принадлежит красавице-киноактрисе Элле Леждей, любимой мною женщине, с которой я живу на шестом этаже этого дома.
Во дворе появляется Белла Ахмадулина с коричневым пуделем. Его зовут Фома. Белла живет через один подъезд от меня. В бывшей квартире Александра Галича. Белла в домашнем виде. В туфлях на низких каблуках. Темный свитер. Прическа случайная.
От вида ее крошечной стройной фигурки начинает щемить сердце.
Мы разговариваем. Ни о чем.
Белла слушает рассеянно.
Говорим о собаках.
О собаках, которые далеко не такие мирные, как кажутся сначала. Рикки старается затеять драку. Это ему удается, и он прокусывает Фоме нос. Капли крови. Белла недовольна. Я смущен. Вскоре она уходит. И вдруг я со всей ниоткуда возникшей ясностью понимаю, что если бы эта женщина захотела, то я, ни минуты не раздумывая, ушел бы с ней навсегда. Куда угодно.
Потом Белла напишет:
В чем смысл промедленья судьбы между нами?
Зачем так причудлив и долог зигзаг?
Пока мы встречались и тайны не знали,
Кто пекся о нас, улыбался и знал?
Неотвратимо, как двое на ринге,
Встречались мы в том постылом дворе.
Благодарю несравненного Рикки
За соучастие в нашей судьбе...
Между людьми порой происходит что-то, чего они не могут понять сами. Таких встреч во дворе было три. В последнюю из них Белла предложила:
— Приходите через два дня на дачу Пастернака. Мы будем отмечать день его памяти.
Я мучительно представлял свое появление в этом священном для меня доме, имея только устное приглашение Беллы. В семь часов вечера назначенного дня я появился в Переделкине возле дома Пастернака. Ворота были, как всегда, распахнуты. Меня встретил большой рыже-коричневый чау-чау. По морде пса невозможно было прочитать его отношение ко мне. Я направился к дому. Позвонил и вошел. Вокруг стола сидела большая компания. Из гостей хорошо помню Александра Галича, Николая Николаевича Вильям-Вильмонта, Стасика Нейгауза и его жену Галю, Евгения Борисовича Пастернака и его супругу Алену, Леонида Пастернака и его жену Наташу. В центре сидела Белла. Гости, кажется, были удивлены моим приходом. Одна Белла радостно воскликнула:
— Как хорошо, что вы пришли!
И в пояснение окружающим добавила:
— Я пригласила Бориса в этот торжественный день и очень рада, что он сегодня с нами.
Мне пододвинули стул и предложили рюмку водки. <...>
Вспоминается неожиданная встреча с Беллой на даче Александра Петровича Штейна и его супруги Людмилы Яковлевны Путиевской. Там были мой близкий друг Игорь Кваша и его жена Таня — дочь Людмилы Яковлевны. Я был очень рад снова увидеть Беллу, бросился к ней, мы весь вечер проговорили и решили увидеться в Москве.
Проходит два месяца.
Смешанная компания. Мы с Беллой встречаемся в квартире драматурга Юлия Эдлиса, в доме на углу Садовой и Поварской. Много людей, много выпито вина. Все в приподнятом настроении. Все хотят продолжения вечера. Вдруг Эдлис говорит:
— Ребята, пойдем в мастерскую к Мессереру. Это здесь рядом, на этой же улице.
Неожиданно все соглашаются. Я счастлив. Я веду компанию прямо по проезжей части Поварской. Улица совершенно пустынна.
Мы с Беллой возглавляем шествие до моего дома — номер 20 на Поварской. Поднимаемся на лифте на шестой этаж, группами по четыре человека. Четыре подъема. У меня много разнообразных напитков. Замечаю, что гости находятся под впечатлением от мастерской. И Белла тоже...
Белла уезжает в Абхазию на выступления. Две недели томительного ожидания. Телефонный звонок:
— Я вас приглашаю в ресторан.
И мой ответ:
— Нет, это я вас приглашаю в ресторан.
Мы идем в ресторан Дома кино на Васильевской улице.
Обычно в подобной ситуации я что-то беспрерывно говорю своей спутнице и завладеваю ее вниманием. Здесь происходит все наоборот — мне не удается вставить ни одного слова.
Мы едем ко мне в мастерскую.
И жизнь начинается снова. Со своей новой страницы...
В том декабре и в том пространстве
Душа моя отвергла зло,
и все казались мне прекрасны,
и быть иначе не могло.
Любовь к любимому есть нежность
ко всем вблизи и вдалеке.
Пульсировала бесконечность
в груди, в запястье и в виске...
В первые дни нашего совпадения с Беллой мы отрезали себя от окружающего мира, погрузились в нирвану и, как сказано Высоцким, легли на дно, как подводная лодка, и позывных не подавали...
Мы ни с кем не общались, никому не звонили, никто не знал, где мы находимся.
На пятый день добровольного заточения Беллы в мастерской я, вернувшись из города, увидел на столе большой лист ватмана бумаги, исписанный стихами. Белла сидела рядом. Я прочитал стихи и был поражен ими — это очень хорошие стихи, и они посвящены мне. До этого я не читал стихов Беллы — так уж получилось. После знакомства с ней мне, конечно, захотелось прочитать ее стихи, но я не стал этого делать, потому что не хотел сглазить наши нарождавшиеся отношения. Я знал, что это прекрасные стихи, но не хотел, чтобы на мое чувство к Белле влиял литературный интерес к ее поэзии.
Я, конечно, очень обрадовался и стихам, и порыву, подтолкнувшему ее к их созданию. Я был переполнен счастьем и бросился к Белле...
И сразу же решил повесить эти стихи на стену. Схватил огромные реставрационные гвозди и прибил этот трепещущий лист бумаги со стихами к наклонному мансардному потолку мастерской. Листок как бы повис в воздухе, распятый этими гвоздями. Жизнь показала, что мое решение было правильным. Все 36 лет нашей совместной жизни листок провисел там, хотя потолок моей мастерской постоянно протекал и был весь в пятнах и разводах, которые коснулись и листа бумаги. Он и сейчас висит на этом самом месте.
Б.М.
Потом я вспомню, что была жива,
зима была, и падал снег, жара
стесняла сердце, влюблена была —
в кого? Во что?
Был дом на Поварской
(теперь зовут иначе)... День-деньской,
ночь напролет я влюблена была —
в кого? Во что?
В тот дом на Поварской,
в пространство, что зовется мастерской
художника.
Художника дела
влекли наружу, в стужу. Я ждала
его шагов. Смеркался день в окне.
Потом я вспомню, что казался мне
труд ожиданья целью бытия,
но и тогда соотносила я
насущность чудной нежности — с тоской
грядущею... А дом на Поварской —
с немыслимым и неизбежным днем,
когда я буду вспоминать о нем...
<...>
Становление наших отношений запечатлено в дивных стихах, написанных в мастерской на Поварской. Иногда даже во дворе этого дома, выходящем в Хлебный переулок, во время прогулок с нашей любимой собакой Вовой, затем ставшей в честь Аксенова Вовой-Васей, рождалось начало стихов, которые потом дописывались в мастерской.
День жизни, как живое существо,
стоит и ждет участья моего,
и воздух дня мне кажется целебным.
Ах, мало той удачи, что — жила,
я совершенно счастлива была
в том переулке, что зовется Хлебным.
В этом уголке Москвы Беллу очаровывало все: и названия улиц, и вся маленькая топография места, в который входило дорогое и памятное. <...> Через два дома от меня жил когда-то Иван Алексеевич Бунин. В Борисоглебском переулке был дом, в котором жила Марина Ивановна Цветаева. Теперь в нем расположен музей. Какое-то время Цветаева жила и в Мерзляковском переулке, примыкающем к Хлебному.
Да и сама Поварская была овеяна легендами прошлого. <...>
Строчки, посвященные нам с Беллой, из буриме, предложенного Андреем Битовым.
Полено греет ли полено,
Когда они вдвоем горят...
Любовь при отсутствии быта... В мастерской никто ничего не варил и не готовил. Она напоминала корабль, который скользит поверх волн, почти не касаясь их, скользит поверх быта, практически не соприкасаясь с ним:
Войди же в дом неимоверный,
Где быт — в соседях со вселенной,
где вечности озноб мгновенный
был ведом людям и вещам,
и всплеск серебряных сердечек
о сквозняке пространств нездешних
гостей, когда-то здесь сидевших,
таинственно оповещал.
Пик безумия наших отношений совпал с полным отсутствием денег. Их, как нарочно, в это время мне не платили. Они просто отсутствовали. Причем у Беллы тоже. Ей тоже никто ничего не платил:
Звонила начальнику книги,
искала окольных путей
узнать про возможные сдвиги
в судьбе моих слов и детей.
Там — кто-то томился и бегал,
твердил: его нет! Его нет!
Смеркалось, а он все обедал,
вкушал свой огромный обед...
Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны — стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса "Отдельная" — 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой — 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес — кильки — 87 коп. за полкило. Конечно, можно было разнообразить стол за счет рыночного продукта — картошки, грузинских трав, бочковой капусты, соленых огурцов, — что я иногда и делал.
Просить Беллу купить что-нибудь в Новоарбатском гастрономе было бесполезно. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, со словами: "Пожалуйста, будьте прежде меня!" Ей был невыносим озабоченный взгляд мечущихся, затравленных людей.
Вот как сама она это вспоминала.
В основном мои впечатления об Арбатском гастрономе были связаны с нашей бедностью и как я ходила туда колбасу покупать. И бедность... Я не стесняюсь этого. Себе 200 грамм колбасы куплю и еще всем место уступаю. Москвичи ругаются на приезжих:
— Понаехали, нам есть нечего. А они все едут, едут, нашу колбасу забирают.
И кто-нибудь подойдет затравленный, приезжий. Женщина обычно:
— Вы не займете очередь, не скажете, что я после вас? — и в другой отдел побежит куда-то. А я говорю:
— Вы будьте прежде меня...
И все время этим занималась. А однажды наскребла мелочь (я абсолютно этого не стыдилась, мне это было абсолютно безразлично). Там давали колбасу по 500 грамм. Я, по-моему, даже 200 покупала, может, не от бедности, а от скромности. Однажды мелочь наскребла, стою перед кассой, считаю. Меня увидели два юмориста каких-то, парочка какая-то знаменитая. Я считаю: 20 копеек на 5 умножить — рубль...
Мне стало так жалко Беллу, и я сказал:
— Ужасный рассказ. Не надо!
— Чего же ужасного?
Я убегал в город на поиски денег. Мне необходимо было проталкивать счета в бухгалтериях издательств, встречаться с литературными редакторами и авторами книг для уточнения сюжетов иллюстраций, бывать на монтировочных репетициях в театрах, следить за изготовлением декораций в театральных мастерских, встречаться с режиссерами и актерами.
Конечно, я беспрестанно рисовал Беллу. Она всегда плохо позировала — не могла терпеливо удерживать поворот головы и выражение лица, но весь образ ее был поразительно великолепен. И первой моей мыслью было запечатлеть хотя бы частицу этого великолепия. Кстати, следует заметить, что Белла никогда никому другому не позировала — она соблюдала некий обет верности одному художнику.
Художник мой портрет рисует
и смотрит остро как чужак.
Уже считая катастрофой
уют, столь полный и смешной,
ямб примеряю пятистопный
к лицу, что так любимо мной.
Я знаю истину простую:
любить — вот верный путь к тому,
чтоб человечество вплотную
приблизить к сердцу и уму.
Через несколько дней Белла позвонила Анне Михайловне — няне своих детей, которая ухаживала за Аней и Лизой, и сообщила адрес и телефон мастерской.
Уже через час раздался первый звонок: звонил какой-то страстный коллекционер, родом из Тамбова, находившийся в эти дни в Москве. Он собирал различные раритеты и в их число почему-то входили оригиналы стихов Беллы. Она обещала подарить ему свои автографы. Он домогался этого с непостижимым упорством. Стал звонить беспрерывно. Белла сдалась и назначила ему прийти в мастерскую. Пришел человек неприметной внешности, но было видно, что внутри у него кипели страсти.
У Беллы при себе была всего одна вещь, на которую я сразу обратил внимание,— серая амбарная книга с разводами на обложке, с этикеткой, на которой было написано: "Белла Ахмадулина". На простой бумаге в линеечку красивым, аккуратным почерком красными чернилами были записаны стихи Беллы последних лет. Именно эта драгоценность привлекла пристальное внимание коллекционера. Белла совершенно не придавала значения своим автографам и сказала:
— Берите, пожалуйста!
В моей душе возник безумный протест против этого, с моей точки зрения, неправомерного действа. Мое положение было очень странным: я не имел никакого права руководить поступками этой прекрасной женщины. На каком основании я бы стал ей что-то запрещать? Но я не мог совладать со своими чувствами и сказал, что я не позволю этого сделать. Белла с удивлением посмотрела на меня. Коллекционер был в ярости. Он схватил амбарную книгу, я тоже вцепился в нее. Каждый тянул в свою сторону, и мы разодрали ее пополам, с ненавистью глядя друг на друга. Белла была поражена. Я "мягко" предложил коллекционеру удалиться, что он с негодованием выполнил. Сейчас, когда я пишу эти строки, я взираю на половину оставшейся у меня амбарной книги и проклинаю себя, что не отнял ее целиком.
В дальнейшем я свято чтил рукописи Беллы и по мере возможности старался собирать все, что она пишет. Я собирал все ее записки и черновики, поскольку она совершенно их не ценила. Однажды в Нью-Йорке в ресторане "Самовар" Белла на клочке бумаги написала стихотворное посвящение Роману Каплану. Я попросил Романа передать мне листок, чтобы я мог переписать этот экспромт в свою записную книжку. Лева Збарский, который был свидетелем этой сцены, стал стыдить меня, говоря, что этот поступок ниже мужского достоинства. На это я спокойно ответил, что так не считаю. И добавил:
— Роману будет приятно увидеть в книге посвящение ему.
Борис Мессерер
Коммерсантъ