Иосиф Бродский: «Я себя так воспитал»

Фрагмент интервью Валентины Полухиной с Петром Вайлем из книги «Иосиф Бродский глазами современников».

— Как часто вы общались с Иосифом в последние годы его жизни?

— С начала 90-х — довольно часто. Обычно встречи назначались в кафе. Иосиф любил восточную кухню — китайскую, вьетнамскую, реже японскую, но кафе — разумеется, итальянские. Поблизости от его Мортон-стрит в Гринвич-Виллидже полно замечательных заведений. Его любимым, «придворным» — за углом от дома — было «Маурицио» на Хадсон-стрит, теперь не существующее. Еще — «Вивальди», «Мона Лиза». В этой самой «Моне Лизе» я имел честь и удовольствие познакомить Бродского с Сергеем Гандлевским и Тимуром Кибировым, которые жили у меня в апреле 95-го.

Ходили и в итальянский район Нью-Йорка — Литтл-Итали — в прелестное кафе с внутренним двориком «Bocca di lupa», «Волчья пасть»: там как-то Бродский целый вечер вспоминал красавиц старого кино. У нас дома на память об этих посиделках — его первый сборник «Стихотворения и поэмы» с надписью: «Пете и Эле — эти старенькие стихи, вдохновленные Сарой Леандр, Беатой Тышкевич, Лючией Бозе, Сильваной Пампанини и Бетси Блэр, в свою очередь состарившимися».

Когда Бродские переехали в Бруклин-Хайтс, чаще встречались у них дома. Несколько раз Иосиф, либо с Марией, либо один, бывал у нас в Вашингтон-Хайтс. Вспоминаю пантагрюэлевское обжорство в ноябре 94-го. В нашей квартире остановились приехавшие из своего Коннектикута Ира и Юз Алешковские. Мы с Юзом в пять утра поехали на оптовый рыбный рынок — Фултон-маркет, неподалеку от Уолл-стрит — и купили там огромное количество морской живности: омаров, гребешков, устриц, разной рыбы. Вечером приехали Иосиф и Нина и Лёша Лосевы. За один присест все это поглотить не удалось, продолжили на следующий день.

Когда у Бродского намечались гости из России, он часто звал и нас. Раз приехала Галина Старовойтова, но случайно за столом оказалась и одна университетская американка, так что пришлось русским людям весь вечер беседовать по-английски. Бродский очень иронически это комментировал, как и то, что Старовойтова с самого начала поставила на стол магнитофон, сказав: «Когда у меня еще будет такой шанс».

Несколько раз по-семейному, вчетвером, ходили в театр, даже «тематически»: дважды на «Медею», как раз в то время, когда Бродский переводил хоры из Еврипида для постановки Юрия Любимова. Один раз это был драматический спектакль, который раздражал нас дикими криками, Бродского особенно: по-моему, надрыв он ценил только у Цветаевой. Зато другая «Медея» была опера Шарпантье в великолепном исполнении ансамбля Les Arts Florissants. Старую, доромантическую, музыку Бродский любил: среди его главных предпочтений были Перселл, Бах, Гайдн.

— Какие ваши встречи можно считать самыми памятными?

— Пожалуй, рождественские сочельники у Бродских, которые мы справляли раза два или три в узкой компании: Мария с Иосифом, Саша Сумеркин, мы с женой, еще, может быть, три-четыре человека. И на Мортон-стрит, и потом на Пьерпонт-стрит ставилась елка, которая с рождением дочки сделалась больше и нарядней. Мария накрывала стол, а сам праздник Иосиф превращал в какой-то непрерывный фестиваль дарения. Подарки полагались от каждого каждому. Церемония их извлечения из-под елки и раздачи занимала часа три. Тут Бродский гулял напропалую. Он вообще был человек щедрый, а в этот праздник вполне отвечал собственной строчке: «В Рождество все немного волхвы». Меня, наверное, переживет шикарный кожаный портфель, который он подарил мне в такой праздник. Сам получал подарки тоже с явным наслаждением, помню, как он ходит по комнате, намотав на шею новый шарф, надев новые перчатки, еле удерживая охапку свертков, и повторяет: «Это мы любим!» Это он, действительно, любил: получение, преподнесение, застолье, угощение.

— Для одних Бродский внимательный и сердечный человек, для других — высокомерный, холодный и расчетливый, называют и другие качества, исключающие друг друга. Каким вы наблюдали Бродского в жизни?

— Я, разумеется, слышал о неприступности и надменности Бродского, даже резкости и грубости. Не хочу спорить: может, это относится к молодым его годам, не знаю, не видел. Я знал человека большой доброты, внимательности и тепла — которые мировоззренчески покоились, я думаю, на доверии к жизни. На том, по сути, религиозном сознании, для которого нет ничего случайного в мире — все уникально, все драгоценно. Думаю, даже уверен, что в сущности Бродский был таким всегда. Откуда же было взяться столь смиренному взору и робко-торжественной интонации — как в рождественском стихотворении еще 65-го года: «И, взгляд подняв свой к небесам, ты вдруг почувствуешь, что сам — чистосердечный дар».

У меня нет оснований не верить людям, которые знали молодого Бродского. При этом ясно, что чем крупнее человек, тем больше о нем врут — это понятно. Я могу говорить только о том человеке, которого хорошо знал. Это Бродский 90-х годов, то есть последних пяти лет его жизни. Он, конечно, менялся, или как он говорил: «Я себя воспитывал». Говорил не однажды. «Я себя так воспитал», «Я себя воспитывал» — это его фразы.

Как-то он мне позвонил и говорит: «Тут появились два человека из московского журнала, надо с ними встретиться, а мне одному неохота». Я приехал, оказались надутые и помпезные люди. Несли ахинею, задавали глупейшие вопросы, в конечном счете, оскорбительные. Знаете, вроде: «Над чем изволите работать? Чего ждать от дальнейшего общения с Музой?», в общем, фельетон какой-то. Потом мы распрощались, я спрашиваю: «Иосиф, что происходит? Если бы они со мной так разговаривали, я бы минут через пятнадцать все закончил, слушать невыносимо. А вы почему терпите?» Он говорит: «Лет десять назад я бы так и сделал». Вот это в нем было — великодушие и нежелание обижать. С возрастом он менялся. Например, стал мягче после женитьбы и особенно после рождения дочери.

Лев Лосев как-то мне сказал о ситуации, требующей морального выбора: «Я в таких случаях прикидываю, как бы поступил Иосиф». У Бродского такой моральный императив был явственен. При общении такому уровню хотелось хоть в какой-то мере соответствовать. Это одушевляет и его стихи. Потому что гений — это талант плюс личность. Я думаю, мы найдем людей, талант которых не менее силен, но калибр оказывается мельче. Бродский был человек крупного калибра, с чем связан его магнетизм, который ощущали все. Татьяна Либерман, та самая Татьяна Яковлева, парижская любовь Маяковского, сказала как-то, что знала в жизни только двух настоящих гениев: «Пикассо и...» — все так закивали головами, в смысле, что Маяковский, конечно, но она закончила: «...и Бродский».

— Почти никто не упоминает одну из главных черт характера Бродского — скромность.

— Верно, он не заходился по поводу себя. Он даже словно стеснялся местоимения «я», из чего получались такие иронически-вычурные обороты как «моя милость». Представить себе, что он мог произнести «мое творчество» или «моя поэзия» — невозможно. Обычно — «мои стишки». При этом вовсе не притворялся, что реакция слушателей или читателей его не волнует, наоборот — очень интересовался. Любил только что сочиненное стихотворение читать — при встрече или по телефону. Удивительно: о Бродском тогда уже была написана куча статей и книг, но ему действительно не хватало живой реакции. Моя жена удивлялась, что он ее простодушно спрашивал: «Правда, вам нравится, вам правда — нравится, да?»

Простодушие в нем было и проявлялось разнообразно, иногда почти по-детски. Как-то мы поспорили на бутылку приличного вина: на чем преимущественно играл Чарли Паркер — почему-то Бродский утверждал, что на тенор-саксофоне, и хотя я знал, что на альте, и мне было неловко держать пари на явный выигрыш, он настоял. Но когда спор разрешился, он промолчал и даже проигрыш не отдал — только потому, конечно, что самолюбиво не хотел признать поражения. Не любил проигрывать.



via: Elvira Vail


Фото: Иосиф Бродский, Петр Вайль . Лукка,Тоскана, сентябрь 1995 г. Источник: Pinterest

Автор
Из книги «Иосиф Бродский глазами современников»
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе