Великий русский поэт Юрий Давыдович Левитанский запомнился мне, как невысокий плотный человек в кожаной куртке, который постоянно переживал. Слышал ли я, как он смеется? Наверное. Не может же такого быть, чтобы, когда они выпивали с отцом, Юрий Давыдович совсем не смеялся? Но смеха не помню. Помню тревогу в темных глазах и постоянные разговоры про то, что все вокруг и внутри – не так.
Несколько раз я видел Юрия Давыдовича с дочерьми. У Левитанского было три дочери, которые родились, когда поэту было уже за пятьдесят. Круглолицые, по-моему, очень похожие на него, девочки были веселы и раскованны, Левитанский – тревожен. Ощущение: ему казалось, что он делает для них мало,не то и не так.
Когда я был маленький, Левитанского и его жену Марину я называл «левитанцы». Когда я вырос, понял: это веселое слово к Юрию Давыдовичу не подходит вовсе. Он был человек переживательный: для него проблемы мира не делились на свои и чужие, все были собственные. Он ушел на фронт, не успев закончит знаменитый ИФЛИ, и прошел по фронтам от Москвы до Праги. В Советское время он бесконечно подписывал письма в защиту диссидентов, за что его периодически не печатали. В 1995 году в Кремле Ельцин вручал Юрию Давыдовичу Государственную премию: вместо обязательных в таких случаях обильных слов благодарности, Левитанский потребовал вывести войска из Чечни. А еще через год его сердце не выдержало, когда в московской мэрии обсуждали проблемы Чечни, тогда нашлись те, кто оправдывал эту войну. Левитанский ответил им – это было его последнее выступление.
Мне всегда казалось, что поэт должен быть таким, как Юрий Давыдович: любящий выпить и поговорить про судьбы страны и мира; влюбляющийся каждый раз, как в последний и не столько радующийся, сколько страдающий от своей любви; не любящий шумных компаний; стеснительный, когда речь идет о нем и неистовый, когда надо защитить других; курящий трубку и говорящий медленно; а, главное, ни к чему не безразличный.
Уже на закате жизни Юрий Давыдович полюбил Ирину Машковскую, которая была младше его – страшно сказать! – на 44 года. Это была подлинная любовь подлинного поэта. Он ушел от нас взволнованным, влюбленным человеком.
А как еще по-другому и должен уходить поэт?
***
Все гаечки, да винтики,
а Бог – у пульта.
Это называется
эпоха культа.
Так ли называется,
не так ли называется –
это в моем сердце
болью отзывается.
А кругом у мальчиков
запал да пыл.
Они ко мне с вопросом –
а ты где был?
А где я был, мальчики?
И там, и тут.
… Винтики, винтики
по полю идут.
Сталин о нас думает.
Нам ни шагу вспять.
Дважды два четыре,
пятью пять двадцать пять.
А над бедным винтиком
ворон парит.
А под белым бантиком
рана горит.
Васеньки? Витеньки? –
узнать не могу.
Винтики, винтики
лежат на снегу…
Среди того дыма
и того огня
я и не заметил,
как убили меня.
Не шлепнули в застенке,
не зарыли во рву –
вот я и думал,
будто живу…
Что ж это такое,
как же это вдруг!
Ах, товарищ Сталин,
учитель и друг!
Как же это вышло
со мной, со страной,
учитель мой, мучитель,
отец родной!
… Мартовский морозец,
поздняя весна.
Трудно просыпаюсь
от долгого сна.
Щурюсь непривычно
на солнце, на свет.
И сам еще не знаю –
я жив или нет.
***
Собирались наскоро,
обнимались ласково,
пели, балагурили,
пили и курили.
День прошел – как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись,
ни за что обиделись,
помирились, встретились,
шуму натворили.
Год прошел – как не было.
Не поговорили.
Так и жили – наскоро,
и дружили наскоро,
не жалея тратили,
не скупясь дарили.
Жизнь прошла – как не было.
Не поговорили.
***
Лес лопочет у окна
в полудреме.
Женщина живет – одна
в чужом доме.
Дом не брошен, не забит.
Войди в сени –
и почувствуешь: забыт,
забыт всеми.
Полумрак и тишина,
ничего кроме.
Женщина живет – одна
в чужом доме.
Ни диване дремлет кот
ожирелый
Муж ей дарит в Новый год
ожерелье.
Он ей много покупал,
много купит.
Тянутся к ее губам,
его губы.
Занавешено окно,
постель постлана.
Все вокруг занесено.
Уже поздно.
Лес бормочет у окна
в ночной дреме.
Женщина живет – одна
в чужом доме.
***
Всего и надо, что вглядеться, – Боже Мой,
всего и дела, что внимательно вглядеться, -
и не уйдешь, и никуда уже не деться
от этих глаз, от внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, – Боже Мой,
всего и дела, что помедлить над строкою –
не пролистнуть нетерпеливою рукою,
а задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
и перечтется много раз, и ей зачтется,
и все, что было в ней, останется при ней.
Но вот глаза – они уходят навсегда,
как некий мир, который так и не открыли,
как некий Рим, который так и отрыли,
и не отроют уж, и в этом вся печаль.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
за то, что суетно так жили, так спешили,
что и не знаете, чего себя лишили
и не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело после было, после было дело,
И в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
каких сокровищ под ногами не заметил,
каких созвездий в небесах не разглядел!
***
Феликсу Светову
Отмечая времени быстрый ход,
моя тень удлиняется, что ни год,
что ни год удлиняется, что ни день,
все длинней становится моя тень.
Вот уже осторожно легла рука
на какие-то пастбища и луга.
Вот уже я легонько плечом задел
за какой-то горный водораздел.
Вот уже легла моя голова
на какие-то теплые острова.
А она все движется, моя тень,
все длинней становится, что ни день,
а однажды, вдруг, на исходе дня
и совсем отделяется от меня.
И когда я уйду от вас в некий день,
в некий день уйду от вас, в некий год,
здесь останется легкая моя тень
тень моих надежд и моих невзгод,
полоса, бегущая за кормой,
очертанье, контур неясный мой…
Словом, так ли, этак ли – в некий час
моя тень останется среди вас,
среди вас, кто знал меня и любил,
с кем я песни пел, с кем я водку пил,
с кем я щи хлебал и дрова рубил,
среди вас, которых и я любил.
Будет тень моя тихо у вас гостить,
и неслышно в ваши дома стучать,
и за вашим скорбным столом грустить,
и на вашем шумном пиру молчать.
Лишь когда последний из вас уйдет,
навсегда окончив свой путь земной,
моя тень померкнет, на нет сойдет,
и пойдет за мной, и пойдет за мной,
чтобы там исчезнуть среди корней,
чтоб растаять дымкою голубой –
ибо мир предметов и мир теней
все же прочно связаны меж собой.
Так живите долго, мои друзья,
Исполать вам, милые. В добрый час.
И да будет тень моя среди вас.
И да будет жизнь моя среди вас.
Давид Самойлов
Мама называла Давида Самойловича Самойлова – Дезик, или даже Дезька. Он был одним из ближайших друзей маминой юности, и до самой смерти мамы фото Давида Самойлова стояло на книжной полке рядом с фотографиями самых дорогих ее людей.
У отца с Самойловым были отдаленно-дружеские отношения, но другом дома этот великий русский поэт не был. Не то, чтобы отец ревновал маму к другу юности, но вообще, мне кажется, полюбив женщину, мужчина всегда проводит ревизию ее прошлых связей. Влюбленный мужчина не может не ревновать женщину к ее прошлому, где его, нынешнего, почему-то не было. Периодически встречая Давида Самойловича, я думал о том, что этот человек с профессорским лицом, половину которого занимали огромные очки с толстыми стеклами, на Дезьку или даже на Дезика совсем похож не был.
… Как-то я увидел рядом две фотографии поэта: военное и позднее. Это были два разных человека. Не один состарившийся, но два совершенно разных. Казалось, не только он писал стихи, но и стихи словно бы писали его, лепили, переделывали.
Первая книга Самойлова появилась куда позже, чем дебютные сборники многих других поэтов-фронтовиков. «Ближние страны» вышли лишь в 1958 году. И лучшие свои стихи о войне он написал не на фронте, куда ушел добровольцем прямо из ИФЛИ, а позже. В том числе и хрестоматийное: «Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые». Поразительное стихотворение о военном поколении, с которого начинается наша подборка, вообще опубликовано уже после смерти поэта.
Конечно, гений – всегда гений. Но кажется: чем старше становился Самойлов, – тем мудрей, невероятней, если угодно – гениальней становились его стихи. Хотя считается, что поэзия – удел молодых, но вот ведь как бывает… Он входил в поэзию осторожно и неспешно, как входит в море опытный пловец: не суетясь, спокойно раздвигая волны руками, чтобы потом поплыть к горизонту, зная, что никто его не догонит.
Устав от суеты, последние годы жизни Самойлов жил в тихом эстонском городке Пярну. Поэт–фронтовик, солдат умер в день Советской армии 23 февраля 1990 года. В тот день в Таллинне он вел вечер, посвященный памяти Бориса Пастернака. Закончив вечер, Самойлов вышел за кулисы, сказал: «Все в порядке, все хорошо». И умер.
Все в порядке, Давид Самойлович. Все хорошо. Вы – с нами.
***
Если вычеркнуть войну,
Что останется – не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.
Что еще? Самообман.
Позже ставший формой страха.
Мудрость – что своя рубаха
Ближе к телу. И туман.
Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.
Простота ее начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.
Если спросят нас гонцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой
Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где прекрасная свобода
Нам, как смерть, была близка.
***
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец босой, стоял передо мною,
И плакал он. И говорил ко мне:
– Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
– Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сон! Увидь меня во мне!..
ИЗ ДЕТСТВА
Я – маленький, горло в ангине,
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданья в подушке душу.
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
ДУЭТ ДЛЯ СКРИПКИ И АЛЬТА
М.П.
Моцарт в легком опьяненье
Шел домой.
Было легкое волненье
День шальной.
И глядел веселым оком
На людей
Композитор Моцарт Вольфганг
Амадей.
Вкруг него был листьев липы
Легкий звон.
«Тара-тара, тили-типи, -
Думал он.
Да! Компания, напитки,
Суета.
Но зато дуэт для скрипки
И альта!»
Пусть берут его искусство
Задарма.
Сколько требуется чувства
И ума!
Композитор Моцарт Вольфганг
Он горазд, -
Сколько требуется, столько
И отдаст.
Ох, и будет Амадею
Дома влет.
И на целую неделю –
Черный лед.
Ни словечка, ни улыбки.
Немота.
Но зато дуэт для скрипки
И альта.
Да! Расплачиваться надо
На миру
За веселье и отраду
На пиру.
За вино и за ошибки –
Дочиста!
Но зато дуэт для скрипки
И альта!
***
Не торопи пережитого,
Утаивай его от глаз
Для посторонних глухо слово
И утомителен рассказ.
А ежели назреет очень
И сдерживаться тяжело,
Скажи, как будто между прочим
И не с тобой произошло.
А ночью – слушай – дождь лопочет
Под водосточною трубой,
И, как безумная, хохочет
И плачет память над тобой.
***
Была туманная луна,
И были нежные березы…
О март-апрель, какие слезы!
Во сне какие имена!
Туман весны, туман страстей,
Рассудка тайные угрозы…
О март-апрель, какие слезы –
Спросонья, словно у детей!..
Как корочку хрустящий след
Жуют рассветные морозы…
О март-апрель какие слезы
Причины и названья нет!
Вдали за далью голубой,
Гудят в тумане паровозы…
О март-апрель, какие слезы!
О чем ты плачешь? Что с тобой?
***
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
***
Неужели всю жизнь надо маяться!
А потом
от тебя
останется –
Не горшок, не гудок, не подкова, -
Может, слово, может, полслова –
Что-то вроде сухого листочка,
Тень взлетевшего с крыши стрижа
И каких-нибудь полглоточка
Эликсира,
который – душа.
автор: Андрей Максимов