Продолжение романа пишет жизнь

Свой новый роман «...Тысяча...» представил на недавней встрече с читателями в Ярославской городской библиотеке имени Михаила Лермонтова писатель Герберт Кемоклидзе (о том благотворительном вечере наша публикация «Копилка для Серёжи Герасимова» в номере «Северного края» за 8 февраля). Какие уроки жизни на день сегодняшний и завтрашний даёт этот и отмеченные областными премиями, трефолевской и суриковской, два предыдущих романа известного прозаика, попытался разобраться наш корреспондент.
ПОПРАВКА К МОЛИТВЕ

Сразу после выхода в юбилейный для Ярославля год изданного на средства областного бюджета романа под таинственным, с двумя многоточиями, названием к удивлению многих, а уж отцов-то города прежде всего, выяснилось, что книга с таким созвучным громкой дате заглавием ни прямого, ни даже косвенного отношения к ней не имеет. Зато обнаружилось, что новинка (в одном из эпиграфов которой читаем хрестоматийный пастернаковский вопрос: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?») обладает тем же редкостным и незаурядным свой­ством, что и оба других романа «Панков» и «Салин».

Этот тоже оказался полным тревожных предчувствий и на­писанным словно бы на вырост, на опережение жизни, так, что наша никому не дающая расслабиться действительность, да и не только российская, почём зря начинает прямо на глазах у нас роман досказывать на языке событий, отнюдь не выдуманных.

«...Тысяча...» заканчивается двумя взрывами: первый прогремел в некоей африканской арабской стране, где подорвали машину эмиссара чеченских боевиков Мусы Ахмедова, и второй – в московском метрополитене. На той охваченной паникой станции метро волею случая оказываются сразу пятеро героев романа, в том числе и тот, кого вполне можно назвать героем от автора – профессор-языковед и полиглот Иван Иванович Руцкой по прозвищу Жираф, уже успевший вызвать у читателей хотя бы своим лёгким и незанудным нравом уйму симпатий.

В самом раннем из трёх романов «Панков», законченном ещё в 1991 году, а изданном в полной авторской версии годы и годы спустя, уже в нулевые нового тысячелетия (в силу причин, как дипломатично выразился сам Герберт Васильевич, «не зависящих от автора») его заглавный герой, завлаб-токсиколог с отвагой и страстью легендарного Рыцаря печального образа в одиночку дерзнул прорвать круговую поруку двуличия и криводушия власть предержащих. Ни в какую не хочет подписывать регламент сулящего большую экономическую выгоду проекта с недостоверно просчитанной и потому опасной экологией.

В обстановке массового «одобрямса» подобным образом вести себя не полагалось. Тогда уже случилась чернобыльская беда, но упрямое фрондёрство завлаба, внука «врага народа», обернулось для правдолюбца горьким фиаско. Совсем скоро продолжение «Панкова» начнёт писать сама жизнь – на акциях протеста «зелёных» против строительства АЭС на волжском водосборе, ярославским туром экспедиции «Рок чистой воды», на митингах Народного фронта против привилегий партгосноменклатуры, на собраниях мемориальцев-гулаговцев, единодушных в том, что давно пора сказать покаянную правду о тоталитарном прошлом страны.

В «Панкове» есть эпизод, где в церковке, возвращённой в епархию, священник молится за Россию, чтобы пребывала она «в чистоте и силе». «Сперва в чистоте, потом в силе», – мысленно даёт к молитве свою поправку Панков, зашедший в храм преклонить колени. О том, какие несчастья бывают, когда эту нормальную логику, признавая её на словах, на деле перевёртывают задом наперёд, много чего полезного для дней нынешних сказано в следующей после «Панкова» книге Кемоклидзе «Салин» – о судьбе трёх поколений комиссара, доктора экономики Семёна Нахимсона (партийная кличка Салин), чьё имя носит одна из ярославских улиц. «Оружие делает человека сильнее», – так восемнадцатилетний латышский боевик Саля объяснит отцу, зачем держит в ящике своего стола в детской заряженный револьвер.
НАСЛЕДСТВЕННЫЙ НЕДУГ

Многое затем изменилось в жизни будущего первого военкома советского Ярославля, в годы восстания против большевиков ставшего жертвой мятежников, но те слова, про оружие, так и останутся для него истиной в последней инстанции. Прозреть не дано будет пламенному комиссару и на небесах. Там на пыльной дороге встретит он Назарея, человека, несущего крест.

Зачем у вас так всё было тогда, в гражданскую, поинтересовался незнакомец, когда они у дороги преломили хлеб и пригубили вина. Мы с оружием в руках доказывали друг другу, был ответ, «кто из нас добрее». Этот злой абсурд затуманивал головы и ещё двух поколений рода Нахимсонов.

В финале книги, тоже поданном в духе сурового фэнтези, писатель по законам жанра устраивает встречу комиссара Салина с его пра­внуком – ветераном и мучеником Афгана, хорошим парнем с изломанной судьбой, чья душа хронически отравлена жестокостью. Под занавес Тень комиссара услышит от правнука (вот он-то прозрел): «Это ты всех заразил»...

Нескладуху в душах, что пострашнее какого угодно финансового кризиса, не выправить по команде «стройся», против неё бывают бессильны даже такие, казалось бы, надёжные ценности, как родительская любовь и муж­ская дружба – то недуг наследственный. Версию его диагноза в лицах и судьбах и дают романы «Салин» и «...Тысяча...».

Всем тем, что усадило писателя за рабочий стол в середине 90-х и позже на перевале времён, жизнь напоминает нам о себе и по другую сторону тысячелетия. Заказными убийствами милиционеров на Северном Кавказе, политиков и журналистов в самом центре Москвы и – да, взрывами в метро, терактом в аэропорту Домодедово.
ЭТОТ ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ

Всё сказанное требует оговорки: конечно, злоба дня – совсем не основная забота любого романиста, как, судя по всему, понимает проблему и Герберт Кемоклидзе. Не в его правилах и прямые подсказки нам с вами, в чём корень зла. Предпочитает, чтобы мы искали его самостоятельно, пусть даже это такая сложная для чтения книга, как

«...Тысяча...» – роман-коллаж, где автор предлагает нам не спеша пообжиться, поскитаться с героями не только по их земным, но и по небесным путям-дорожкам.

Жанр социальной сатиры, какому следует в нём ярослав­ский писатель, критики называют «фантастическим реализмом» – его в ХХ веке прославили своим талантом в Отечестве нашем Булгаков и Замятин, в наши дни братья Стругацкие, Александр Зиновьев, Войнович и Пелевин.

В такой представительной компании Кемоклидзе вовсе не выглядит аутсайдером. Он в ней равный среди равных просто по мастерству: по зоркости глаза, лёгкости пера, глубине авторского дыхания. По тому, как мастерски умеет он через «говорящую» деталь заземлить исторических персонажей – пылью, что въелась в трещины ладони имама Шамиля или дать рассмотреть на крупном плане всегда таких узнаваемых у него героев наших дней вроде яростного врага всего нерусского – коллеги Ивана Ивановича профессора Копылова, большого любителя кухонных, под стопочку– другую, дискуссий о судьбах Отечества.

Фирменный стиль Кемоклидзе в этом романе можно назвать живописным, с поправкой на природный юмор писателя, растворённый в его речи без осадка, от непритязательных домашних профессорских приколов Жирафа («Маразм Роттердам­ский») с его репутацией неисправимого шутника и сумасброда до крутого, иногда на грани фола фарсового гротеска антиутопий в сказах бывшего писателя-почвенника Ругова.

По сюжету сказы эти появились во всемирной паутине с лёгкой руки ещё одного важного персонажа романа «...Тысяча...» по имени Наместник с его неразлучной подзорной трубой, властителя, как представит его нам автор, с полномочиями Бога, только «на ограниченном поле», а именно в некоем Центральном планетарном округе.

Земным и небесным путям Жирафа суждено пересечься в главе «Полёт». Так назвал автор сон Жирафа, когда сперва его симпатяга пассия, медсестра по уходу Люсина, умудряется сделать себе надрез под лопаткой и в нём обнаруживает крыло с перьями, густыми и тёплыми, готовое к полёту. А затем такое же крыло, только мужское, большего размера, повернувшись у зеркала, видит у себя за спиной и сам профессор.

У нас по одному крылу, догадывается Люсина, чтобы мы летели вместе, раз поодиночке не можем. Они открыли окно, встали на подоконник и, взявшись за руки, на три счёта полетели в поля. Так про любовь ещё никто не писал, даже творец «Мастера и Маргариты» Булгаков.
РЕЦЕПТОВ НЕ ДАЁТ, НО ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

Жирафу – на то он и главный герой – удастся-таки попасть на приём к Наместнику для пополнения на небе недостающей информации о земных свершениях. Дескать, был взят туда с возвратом в качестве языка, как ост­рит сам профессор, намекая на своё пребывание в реанимации после дорожного происшествия.

Грехи из папки Ивана Ивановича показались Наместнику цветочками по сравнению с теми безобразиями, о каких ему докладывали ангелы-вестники. Будто бы в городе «N», где стоит памятник актёру, основателю местного театра, к примеру, по­явился самозванный спаситель. Объявив о близком конце света, он принялся собирать со страждущих деньги на ковчег. И вообще, говорят, что там на земле теперь можно купить всё что угодно, не только место в несуществующем ковчеге, но и чиновника, и судью, и должность, и будто бы преступники – что за дела? – гуляют там на свободе, а честные люди сидят по тюрьмам.

Вернулся Наместник из тайной командировки для проверки слухов до того удручённый, что решил подправить природу «гомо-сапиенс». Специально для этого создал новую страну Руговию. Мудрил-мудрил да недалеко ушёл – оказалась она подо­зрительно похожей на Россию. Вот чья воля водила рукой бывшего писателя-почвенника, когда, уйдя в монастырь и начитавшись чужих книг, он один за другим начал вывешивать в Интернете свои исторические сказы.

Вдосталь поводил нас сочинитель-затворник дорогами человеческих грехов, заблуждений и несбывшихся грандиозных планов. Какие бы многомудрые вожди, проповедники и пророки ни вели руговчан к счастливому будущему, ни одна из них к ней не приводила. С треском провалились и все попытки сотворить нового человека – не помогли ни хитрые инновации, ни такой авторитетный консультант из старожилов Рая, как автор теории видов Чарльз Дарвин. Всё уже было, селекционеры, мы видим, то и дело набивают себе шишки, получая в лоб черенком от старых граблей, на которые без устали наступают.

Роман «...Тысяча...» ни к чему не призывает и не даёт никаких рецептов как, начав с себя, научиться жить в мире с людьми и в ладу с душой собственной. Но как и два предыдущих, полных тревоги, он нас предостерегает. От чего? У каждого, наверное, будет свой ответ на этот вопрос. Не станем подводить черту под нашей сугубо предварительной читательской экспертизой, спешить с какими-то далеко идущими выводами.

Лучше давайте для пользы дела перечитаем вместе концовку романа. Те взрывы трагическим узлом стянули у Кемоклидзе людские судьбы. Эмиссаром, погибшим в Африке (что произойти могло и в Египте, и в Тунисе, и в богатой нефтью Ливии), оказался лучший университетский друг Жирафа Муса – наперегонки бок о бок изучали в молодости языки, чтобы понимать других и самим быть понятыми.

В чеченскую войну с неудавшимся востоковедом Мусой случилось несчастье – зациклился на идеях сепаратизма и фундаментализма, и погиб он далеко от дома, как выяснилось, в разборке главарей бандформирований, в сваре за долларовые подачки сочувствующих боевикам исламских нефтяных магнатов. Взрывчатку принёс в метро тоже ставший ожесточённым фанатиком его сын Иса. Пришёл ото­мстить за отца – поквитался жизнями невинных людей.

Среди них роковым стечением обстоятельств окажется и лучший друг отца Иван Иванович. Неожиданно увидев его перед собой за несколько мгновений до взрыва, Иса, вырывая у него из рук оставленную в вагоне и вдруг замеченную Жирафом знакомую сумку, кричит ему в лицо: «Бегите, Ваша Иван!». «Ваша» – по-чеченски «уважаемый». Но было уже поздно.
Северный край

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе