«Поэт… поистине он - Вечный Жид…»

Владимир Бондаренко о странствиях Иосифа Бродского

Человек всегда соткан из противоречий. Особенно, поэт. Вот и Иосиф Бродский, как он сам утверждает: «русский поэт, еврей и американский гражданин». Или по-другому: «русский поэт, хотя и евреец». У него есть стихи, явно противоречащие одно другому. Моя книга посвящена русскому поэту Иосифу Бродскому. Но в разные периоды, по разным причинам, он сам пробовал отказаться от своего же русского предназначения. 

У каждой нации есть свои народные герои. И позитивные, и не очень. К примеру, в России – Иванушка-дурачок. В каждом из русских есть какая-то доля от Иванушки-дурачка. Вот и у еврейской нации еще с древних времен есть такой вечно странствующий герой, легендарный «Вечный жид».

Сразу хочу четко заявить, что к антисемитскому смыслу бытового понятия «жид» поначалу еврейская легенда, а затем и средневековая европейская легенда о «Вечном жиде», никакого отношения не имеет. Имя Ахасверус (Агасфер), под которым «Вечный жид» стал с 1-го7 века именоваться в легендах большинства европейских народов, это слегка измененная форма имени персидского царя Ахашвероша из еврейских народных театральных представлений в Пурим по книге Эсфирь. В 1602 г. в Германии была опубликована лубочная книга «Краткое описание и повествование о еврее по имени Ахасверус». Книга, имеет еще одно длинное название: «Новое сообщение об Иерусалимском жиде, именуемом Агасфером, видевшем распятие нашего Господа Иисуса Христа и находящемся еще в живых». Рассказанная в книге история с чрезвычайной быстротой облетает всю Европу и навсегда захватывает народное воображение. Зафиксировано более сотни легенд о «Вечном жиде». Другие имена Агасфера — Эспера-Диос (надейся на Бога), Бутадеус (ударивший Бога), Картафил (сторож претория). Во время пути Иисуса Христа на Голгофу, Агасфер отказал ему в кратком отдыхе и велел идти дальше. За это ему самому отказано в упокоении, до Второго пришествия Христа он обречён из века в век безостановочно скитаться. «Вечный жид» обречен на скитания. Он – еретик, враг Христа, но в то же время свидетель о Христе. Христианские корни легенды об Агасфере можно найти в Евангелии от Матфея (16: 28), где приведены такие слова Иисуса: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем».

«Вечный жид» возникал в воображении народов как неутомимый путешественник, который взбудораживал страны своим появлением. О нем писали книги, баллады, пели песни, спорили. Появилось множество свидетелей, даже среди представителей привилегированных кругов, которые либо сами видели Агасфера, либо слышали от весьма уважаемых лиц о его появлении то тут, то там. Когда во времена Средневековья произносили der wandernde Jude в Германии, the wandering Jew в Англии, le juif errant во Франции или l'ebreo errante в Италии, чешское и польское «wieczny Zyd», всегда знали, о ком идет речь.

«Вечного жида» представляли то неутомимым странником, то неистовым борцом за веру, то непреклонным моралистом, то страдающим от мировой скорби, то благодетелем и спасителем, олицетворяющим идею любви и взаимопонимания между людьми, то злым духом, то провозвестником конца света, то символической фигурой, олицетворяющей неправедное преследование евреев… О странствиях «Вечного жида» охотно писали великие писатели, его рисовали великие художники, к примеру Густав Доре. «Вечный жид» - символ человечества, обреченного шагать по пути прогресса до конца мира. Видят в нём и аллегорическое изображение судьбы еврейского народа, изгнанного из своего отечества, блуждающего по свету. С этим охотно соглашаются и сами евреи, впрямь, несмотря на Израиль, и на иные толстые кошельки, обреченные по характеру своему вечно странствовать по миру. Да они и сами не отрицают, что во многих из них сидит эта древняя частичка «Вечного жида».

В XX столетии образ «Вечного жида» показали Киплинг в новелле «Вечный Жид», Аполлинер в новелле «Пражский прохожий», Борхес в новелле «Бессмертный», Пер Лагерквист в романе «Смерть Агасфера», Габриэль Гарсиа Маркес в романе «Сто лет одиночества», Стефан Гейм в романе «Агасфер», Жан д’Ормессон (Jean d’Ormesson) в книге «История Вечного Жида» … Думаю, этот список вечен, как и сам герой. Но я вернусь к поэту Иосифу Бродскому.

Не смог уйти от своего национального прототипа и Иосиф Бродский. Сама эмиграция, переезд по политической причине из одной страны в другую, вряд ли приближала поэта к образу мирового героя. Но кто будет отрицать, что Иосиф Бродский, более чем Борис Пастернак или Осип Мандельштам, был Le Ju if errant, буквально: странствующим евреем? Разве не похож он на героя гравюры Густава Доре?

Кто заставлял Иосифа Бродского уже после эмиграции в Америку постоянно мотаться то в Мексику, то в Англию, то в Швецию, то в Италию? Это уже не поездки израильтянина ли, немца, француза, русского из своей родной страны в поисках дорожных приключений. Это выход за пределы судьбы русского поэта, выход в иную ипостась вечного странника, в данном случае, в ипостась «Вечного жида». Он сам себя в стихах переселяет в разные точки пространства, покойного и горячо любимого им отца отправляет зачем-то в Австралию, сравнивает себя то с Тиберием, то с Постумом, то с пеплом, сгоревшим дотла. Гонимый ветром странник, частично с русскою душой. Как ни печально для меня, и как ни парадоксально, но последнюю, уже вечную точку в его ипостаси «Вечного жида» поставила его любимая женщина, его вдова Мария Соццани.

Гражданин России в результате политической эмиграции стал гражданином США, это не характеризует вечное странничество, таковы судьбы миллионов русских эмигрантов из первой ли, из второй, или третьей волны. Но – родился в России, был русским поэтом, уехал в США, даже, как говорят, купил себе там место на кладбище (какое уж тут странничество?), а похоронен в Венеции, где, по сути, никогда и не жил, так, наведывался. Это ли не удел всех вечных странников?! Да, я знаю, что сам Бродский не собирался себя отправлять в Венецию, хотел мирно упокоиться на американском кладбище. Отринув уже и Россию, и Васильевский остров, как ушедшее прошлое. Не оставлял он и никакого завещания на этот счет, что бы сегодня ни придумывали иные журналисты. Но не иначе как сама судьба заставила его уже после смерти воплотиться в «странствующего еврея». Почти никогда не дающая интервью его вдова Мария Соццани, как-то разговорилась с польской журналисткой Ирэной Грудзиньска-Гросс и призналась ей: «Идею о похоронах в Венеции высказал один из его друзей. Это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Иосиф любил больше всего. Кроме того, рассуждая эгоистически, Италия - моя страна, поэтому было лучше, чтобы мой муж там и был похоронен. Похоронить его в Венеции было проще, чем в других городах, например, в моем родном городе Компиньяно около Лукки. Венеция ближе к России и является более доступным городом…». Америку вдова откровенно не любила и оставаться в ней с дочкой не желала, и потому тело мужа увезла со временем к себе на родину. По-человечески это всё понятно, но о мистическом перемещении странника в «вечное странствие» уже никто думать не стал. Вот так и поплыл по волнам вечного странствия теплоход «Иосиф Бродский». Но в жизни своей поэт часто решительно боролся с проявлениями в себе этого «Вечного жида». Его имперское «я» не хотело быть ничейным. В конце концов, он даже после отъезда из России писал:

Как бессчетным женам гарема всесильный Шах

Изменить может только с другим гаремом,

Я сменил империю. Этот шаг

Продиктован тем, что несло горелым…

Из «Колыбельной Трескового мыса», одного из лучших американских имперских его стихотворений.

Из русского поэта Иосифа Бродского прорастающий американский поэт Джозеф Бродски – это тоже иная ипостась личности. Иная судьба, иное и отношение к ней. В такой второй ипостаси жили и американский Набоков, и Джозеф Конрад, и многие другие…

А вот обретать еще одну, уже третью ипостась вечного скитальца, «Вечного жида» - не каждому еврею суждено. Не подвести под это понятие ни Пастернака, ни Мандельштама, ни того же друга Иосифа Бродского Евгения Рейна… Не подвести под неё и наших американских эмигрантов.

Как пишет Элкан Натан Адлер, известный еврейский путешественник и собиратель древних манускриптов: «Странствующий жид – вполне реальный персонаж великой драмы Истории. В самые отдаленные города широко раскинувшейся Римской империи путешествовал он в качестве кочевника и переселенца, беженца и завоевателя, коллекционера и посла. Его интерес к другим странам, расположенным поблизости и вдалеке, пробудило чтение Священного Писания… Он разговаривал на многих иностранных языках и мог объясниться с любым евреем, в какой бы стране тот ни жил». И уже заканчивая свое увлекательное путешествие- повествование о «Детях Вечного жида» Натан Адлер пишет: «Он по-прежнему является связующим звеном между рассеянными по миру членами еврейской диаспоры и оставался человеком набожным, внимательным и великодушным ко всему, что он ожидал увидеть, и в том, что он отдавал другим».

Разве это не отчетливый портрет поэта Иосифа Бродского в его странствующей еврейской ипостаси? Один к одному. Мне этот персонаж, эта его ипостась далека, моя книга о другой, главенствующей его ипостаси русского поэта. Но не видеть его периодических побегов в тот иной мир «Вечного жида» я не могу. Попробую вкратце охарактеризовать этот совсем иной персонаж, вырастающий из противоречивой личности Иосифа Бродского.

Этот его лик изредка проявлялся в нём еще в петербургский период. Думаю, он упорно боролся с ним, подавлял его, а позже, уже в Америке, махнул на него рукой. Решил: пусть чередуются в нем два или даже три разных лика, русского поэта, англоязычного эссеиста и гражданина США, и «Вечного жида». Думаю, в самом Израиле «Вечных жидов» нет, да и среди правоверных иудеев их не отыщется. Как писал Михаил Крепс в своей содержательной книге о поэзии Бродского, иные стихи его – это «вечные жиды, блуждающие среди кривых зеркал». Поэзия «Вечного жида» - это поэзия «совершенного никто», написанная неизвестно где и неизвестно когда, поэзия стареющего одинокого вечного странника:

Но, видать, не судьба, и года не те,

И уже седина стыдно молвить где,

Больше длинных жил, чем для них кровей,

Да и мысли мертвых кустов кривей.

Он уже обращен внутрь самого себя: «Запах старого тела острей, чем его очертанья» («Колыбельная Трескового Мыса»).

Его стихи уже стали адресоваться неизвестно откуда, неизвестно когда и неизвестно кому:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой уважаемый милая, но неважно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но

и ничей верный друг...

Расплывчатость, размытость всего мира, и внешнего, и внутреннего, вне времени и пространства, характерны для этого лика поэта. Он затерялся для всех, в том числе для самого себя. Такому поэту Бродскому и отказывают в праве называться «русским поэтом», именуя его в лучшем случае «мировым поэтом», наши известные критики, тот же Вадим Кожинов. О таком страннике пишет в недавно вышедшей книге Александр Бобров.

Его противоречивость, совмещение несовместимого, соединение вульгарного и высокого стиля, пусть и произросшие из уличного детства и общей необразованности питерского шпанистского подростка, но были погружены уже в ничейный мир, откуда он метал свои стрелы. В один и тот же период времени он мог искренне написать, вспоминая свою любимую Марину Басманову:

«До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье…». А позже, разозлившись, вовсе бестактно упоминать ее, обращаясь к бюсту римского императора Тиберия. Впрочем, такие же контрасты и по отношению к России. То полное её обожание и возвышение:

Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,

Говорящий неправду, ладонью закроет народ,

И такого на свете нигде не найти языка,

Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

То полное пренебрежение:

Входит некто православный, говорит: «Теперь я -

главный.

У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.

Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.

Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю».

И то, и другое пишется абсолютно искренне. Это и есть разные ипостаси разных поэтов: русского поэта Иосифа Бродского и вечно странствующего еврея.

В Америке он пробует уйти в англоязычную поэзию. Александр Кушнер писал в своих заметках о Бродском, что, когда они встретились в Нью-Йорке после десятилетней разлуки, в лице Иосифа появилось что-то новое. Кушнер предположил, что постоянная жизнь в английском языке заставила развиться группу лицевых мышц Иосифа, которые раньше были неразвитыми. Он переводил на английский собственные стихи, сохраняя метр и рифму, он писал стихи по-английски, исповедуя те же правила. В результате он перессорился со многими переводчиками и навлек на себя безжалостную ругань английских поэтов и критиков. Результаты перемены места и языка: «совершенный никто».

И впрямь, как пишет его друг Кейс Верхейл еще в сентябре 1972 года, после перелета Бродского в Америку: «В последний раз я слышал его голос, когда он был в Вене. Он не мог взять в толк, что же с ним произошло, — один раз принялся горячо рассказывать мне о первом знакомстве с Западом и о том внимании, которым он, поэт, в России сумевший опубликовать лишь несколько строк из написанного, вдруг оказался окружен; в остальном же был мрачен и полон тихого бешенства. На открытке с фотографией Tower Bridge, которую он послал мне из Лондона незадолго до отъезда в Америку, были, в частности, такие слова: «Если всерьез — я мертв, если невсерьез: мне дали место poet in residence в Ann Arbor`e»»… О его поздней поэзии, написанной как бы после смерти, пишет и Рудольф Нуриев. Позже, уже справившись со сменой империи и языка, он все-таки по-прежнему повторяет уже в интервью 1987 года: «опасения, сформулированные уже позже — в интервью 1987 года: «Я полагаю, что страх, высказанный в 1972 году, отражал опасение потерять свое «я» и самоуважение писателя. Думаю, что я действительно не был уверен — да и не очень уверен сегодня, — что не превращусь в дурачка, потому что жизнь здесь требует от меня гораздо меньше усилий, это не столь изощренное каждодневное испытание, как в России». В 1973 году появилась формула для выражения человека в новом пространстве — «совершенный никто / потерявший память, отчизну, сына» («Лагуна»). Этот его период хорошо проанализировал Владимир Козлов в статье «Непереводимые годы Бродского». Они и впрямь непереводимы. Этого американского янглоязычного Бродского и не воспринимают всерьез многие наши отечественные критики.


Может быть, Америка для бытовой жизни и есть самое лучшее место для вечного странника, но вряд ли для русского поэта. Он в каком-то смысле сам себя «изгнал» в «лучшее место в мире». Но не потерял ли он со временем русскость? Как он сам иронично говорит, отвечая на вопрос финского корреспондента: «Есть еще более серьезный упрек - что Вы утрачиваете свою русскость... - Если ее можно утратить - грош цена такой русскости…». Он сам же и анализирует свое метафорическое «изгнание»: «Если бы нам пришлось определить жанр жизни изгнанного писателя — это была бы, несомненно, трагикомедия. Благодаря своему предыдущему воплощению, он способен почувствовать социальные и материальные преимущества демократии гораздо острее, чем ее уроженцы. Однако по той же самой причине (главным сопутствующим результатом которой является языковой барьер) он оказывается совершенно неспособным играть сколько-нибудь значительную роль в этом новом обществе. Демократия, в которую он прибыл, обеспечивает ему физическую безопасность, но делает его социально незначительным». Он сам сползает в изоляцию и поэтическую, и языковую. Как он сам о себе говорит, что прибыл в США уже «без своей Музы». Что может быть страшнее для поэта? «Здесь утром, видя скисшим молоко, / молочник узнает о вашей смерти. / Здесь можно жить, забыв про календарь, / глотать свой бром, не выходить наружу…»

Англоязычного поэта Бродского внимательно разбирает талантливый литературовед А.Волгина. Она права, когда сравнивает английского и русского Бродского с Льюисом Кэрролом: «Английская королева Виктория, прочитав удивительную сказку «Алиса в стране чудес», потребовала, чтобы ей принесли «все книги этого автора». Каково же было ее изумление, когда на ее письменный стол легли тома математических трактатов! Приближенные Ее Величества переусердствовали: вместе с книгами Льюиса Кэрролла — тонкого сказочника, мастера поэзии нонсенса — они принесли труды Чарльза Латуиджа Доджсона — известного математика, адепта чистой логики. Однако биографически два этих автора — одна и та же личность!»

То же самое случилось в эмиграции и с Иосифом Бродским. Он и впрямь становится там поэтом Joseph Brodsky. Совсем другим человеком, другим поэтом. Не буду касаться великолепной англоязычной эссеистики Бродского, в этом жанре двуязычность удается и Набокову, и Конраду, и Бродскому – в равной мере. Но Иосиф Бродский прежде всего – поэт. При жизни Бродского за рубежом в Великобритании и США вышли в свет четыре сборника стихотворений на английском языке. А.Волгина абсолютно права, когда упоминает о, может быть, лучших англоязычных поэтах, о Крэге Рейне, Питере Портере и других, которые пишут об английской поэзии Бродского, скорее как об «антологии плохой поэзии»: « К примеру, тот же Питер Портер воспринимает как исключения удачные строки и лаконичные, непозерские стихотворения. В целом же он оценивает книгу чрезвычайно низко. Речь о Бродском Портер завершает прозрачным намеком: «судя по сборнику «To Urania», Нобелевская премия, присужденная Бродскому, была политическим демаршем, а не заслуженной поэтом наградой». Дональд Дэви (Donald Davie) — известный критик и поэт, — хотя и выражает свое мнение не так резко, однако его оценка едва ли не наиболее негативна. Его статья «Насыщенная строка» не краткая эмоциональная реплика, подобно заметке П.Портера. В ней находится место и анализу, и обширным цитатам, и историческим справкам. Дэви полагает, что английские стихотворения Бродского до отказа перегружены тропами, «гиперактивными метафорами», игрой слов… Финал рецензии Дональда Дэви, пожалуй, еще более нелицеприятен, чем реплика Питера Портера: «Бродский, разумеется, «высокоодаренный поэт, серьезно относящийся к своему призванию», но критики, поторопившиеся с высокими оценками его англоязычного творчества, сослужили ему плохую службу, а присуждение ему в возрасте 47 лет Нобелевской премии было не только преждевременно, но и губительно. «Мы сделали из него монумент и икону, прежде чем научились видеть в нем страдающего человека и добросовестного мастера», — полагает Дональд Дэви».

Противопоставить такой критике можно разве что восторженное эссе близкого друга Иосифа Бродского Дерека Уолкота. Зачем я противопоставляю выдающейся русской поэзии Иосифа Бродского его поздний американский опыт? Я же не собираюсь, подобно Крегу Рэйну, ведущему американскому поэту, ставить под вопрос его Нобелевскую премию. Рэйн в статье «Репутация, подлежащая инфляции» и впрямь разгромил Бродского. Как пишет все та же Волгина: «статья К. Рэйна вызвала значительно больший резонанс: в ней Бродский критикуется не только как англоязычный поэт, но и как эссеист, не только как версификатор, но и как мыслитель; вопрос уже даже не в том, заслужил ли он Нобелевскую премию, а в том, оправданно ли вообще его международное признание». Крэг Рэйн приходит к следующему выводу: «Он был нервной посредственностью мирового класса, блефующей, но знающей, сколь ненадежно его чувство английского языка, ставшее основой для его международной репутации».

Эта полемика мне интересна, потому что она во многом объясняет нашу отечественную разгромную русскую критику, как правило, позднего американского Бродского. Критику Александра Солженицына, Наума Коржавина, Льва Наврозова. Но, ощутив свою англоязычную беспомощность, Иосиф Бродский в поздних стихах на русском языке, от злости и гордыни, пробует время от времени уйти в поэзию странничества, изгнанничества, скитальчества, в поэзию «Вечного жида». Это ему удается в большей мере, чем его англоязычная поэзия, есть немало великолепных страннических стихов, но именно странническая поэзия Бродского вызывает неприятие многих наших читателей. Как в «Пятой годовщине»:

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.

Зане не знаю я, в какую землю лягу.

Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

Сейчас мы вроде бы знаем, что лежит он на венецианской земле, но навечно ли? Кто знает, может, еще со временем и перенесут его прах из Венеции на Васильевский остров по желанию читателей и будущих наследников, как перенесли уже немало захоронений наших именитых соотечественнников из парижского Сен Женевьев де Буа, из США, из других центров русской эмиграции. А заодно перенесут на русскую землю прах Сергея Дягилева и Игоря Стравинского… И успокоится уже тогда навеки ипостась «Вечного жида», оставив нам лишь большого русского поэта «хотя и еврейца». Закончится тогда его вечное рассеивание и жизнь вне родины. Придет искупление. Без спроса поместили на «остров мертвых» в вечное изгнание, без спроса и вернут по первому своему пророческому адресу. Дай-то Бог.

Поздний русскоязычный поэт попал под явное влияние того самого «Вечного жида», который немало путешествует по миру, равно удаленный от глубинной жизни той или иной страны и нации, лишь прислоненный к местам странствий. Блестящий американский поэт Крэг Рэйн не приемлет лишь прикасающегося к его стране, и американской поэзии вечного странника Бродского, талантливые русские поэты Александр Бобров, Наум Коржавин, или тот же Евгений Евтушенко, не приемлют лишь прикасающегося к русской поэзии, к русской культуре вечного странника Иосифа Бродского его позднего американского периода. Как писал Евгений Евтушенко: «Бродский – великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом».

И я бы полностью согласился с Евтушенко, но вряд ли он говорит о стихах Бродского периода его северной ссылки, вряд ли в своей книге Александр Бобров оспаривает его стихи «Северный край, укрой…», или «В деревне Бог живет не по углам…», «Народ», или же так пленившие Александра Солженицына лирические стихи из цикла «Новые стансы к Августе». Да и иные его эмигрантские стихи, в том числе знаменитое « На независимость Украины», написаны явно с русских, или, как пишет Бродский с «кацапских» позиций.

То не зелено-квитный, траченый изотопом,

– жовто-блакитный реет над Конотопом,

скроенный из холста: знать, припасла Канада –

даром, что без креста: но хохлам не надо.

Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!

Не нам, кацапам, их обвинять в измене.


Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.

Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,

брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый

отвернутыми углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба

нам – подавись мы жмыхом и колобом – не треба.

Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.

Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.

Кстати, после выхода двухтомника, составленного уже покойным Львом Лосевым, я увидел, что по настоянию Фонда по управлению наследственным имуществом Бродского, из двухтомника это стихотворение выбросили, составителям еле удалось сохранить лишь упоминание о нем. А меня поражает его соборное «мы», «нам, кацапам…».

Замечу, как нисповергателей Бродского часто затягивает его поэзия. В той же книге Александра Боброва «Вечный скиталец» автор хотел показать чужеродность поэзии Иосифа Бродского. Но сам же втянулся в его пророческую поэзию северного периода. Да. У Бродского есть иные довольно плоские скептические стихи, типа «Представления». Я не буду напоминать о том, что подобные стихи, увы, иногда прорывались и у Сергея Есенина в период его богоборчества, у Александра Блока (« Пальнем-ка пулей в святую Русь…») и многих других русских классиков, начиная с Пушкина и Лермонтова… Просто напомню, что Бобров сам же в книге своей и опровергает себя, приведя, как другой пример стихи того же Бродского: «Вот пророческие стихи, чисто имперские:

Лучше быть голодным и усталым,

Чем холопом доедать объедки,

Лучше быть в Империи капралом,

Чем царем – в стране-марионетке.

Как это злободневно звучит сегодня по отношению ко всем странам, тявкающим на Россию! Но Бродский в нелепой кофте из местечкового фильма никогда бы не написал таких строк…»

Так о чем же спорить с тобой, Саша? Из 350 страниц якобы антибродской книги Боброва, страниц 300, как минимум, написаны в его возвеличивание, с цитатами из Якова Гордина, Анатолия Наймана, Валентины Полухиной. Александр Бобров сам же и размышляет, почти так же как я, о «лучшем периоде» его жизни на севере: «А ведь туда приезжали и его друзья, и любимая, там были написаны самые светлые строки, наконец: «В деревне Бог живет не по углам…». Сам потом же себя и оспаривает. Приведены целиком и две мои статьи о русском поэте Иосифе Бродском. Те же стихи, где Бродский отрывается от русской культуры, впадает в плоскую иронию, они особо нигде и не популяризируются в России. Это и на самом деле стихи цикла «Собака лает, ветер носит…», но не они же принесли поэту славу, не за них Бродскому дали Нобелевскую премию.

Стихи скитающегося, скептического, «мертвящего» Бродского не жалуют и его давние друзья. Как пишет Евгений Рейн: Бродский «…отказался от того, что так характерно для всей русской лирики – темпераментной, теплокровной, надрывной ноты». С Евгением Рейном полностью солидарна и Елена Шварц: «Он привил совершенно новую музыкальность и даже образ мышления несвойственный русскому поэту. Но нужно ли это русской поэзии? Я не уверена, что это русский язык. Это какой-то иной язык. Каждым поэтом движет какая-то стихия, которая за ним стоит. Холодность и рациональность мало свойственны русской поэзии. Ей свойственна внутренняя и глубокая надрывность». А уж, от «Представления» отказываются почти все подряд, и поэтически, и политически: Кому это надо – «С того света, как химеры, палачи-пенсионеры», или же «Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик». Недаром, Александр Солженицын характеризовал «Представление» как «Срыв в дешёвый раёшник, с советским жаргоном и матом, и карикатура не столько на советскость, сколько на Россию».

Отмечу только, что подобное отстранение и даже отчуждение у Иосифа Бродского относится не только к России, или к Москве, но и к Америке, к Венеции, к Стамбулу, ко всей Азии, а уж тем более, к абсолютно чуждому ему Израилю. Да, можно возмутиться, когда Бродский буквально кощунствует, когда пишет свое «Представление», но такие же дешевые раешники он устраивал и по отношению к Америке, вовсю издевался над всем Востоком, от Китая до Турции, впрочем, любил поиздеваться и над самим собой. Ведь это же он о себе самом пишет:

Гражданин второсортной эпохи гордо

Признавал он товаром второго сорта

Свои лучшие мысли, мыслишки же прочих

Некондицией вовсе считал, пророча.

Ему не нужна была героическая биография, он хотел жить так: «Не знаю я, известно ль вам, что я бродил по городам и не имел пристанища и крова…». Это ли не эпиграф ко всем странствиям «Вечного жида»?

В одном из интервью на вопрос, кто он на самом деле, Бродский дал исчерпывающий ответ: «Я чувствую себя русским поэтом, англоязычным эссеистом и гражданином Соединенных Штатов Америки». Вот и можно написать три книги: о русском поэте, (что я и делаю), о блестящем англоязычном эссеисте, и благополучном и даже достаточно обывательском законопослушном гражданине США. Но может быть и третья книга, которой пока еще нет: об ипостаси странствующего еврея. Как русский поэт, Иосиф Бродский даже в свой американский период жалеет о разрушенной империи, называет себя «мы, кацапы…», и даже время от времени рвется плюнуть на всё и поехать в Россию, сам же себя и останавливает: «Время от времени меня подмывает сесть на самолет и приехать в Россию. Но мне хватает здравого смысла остановиться. Куда мне возвращаться? Ведь это теперь уже другое государство, чем то, в котором я родился. Я по-прежнему думаю об этой стране в категориях Союза, не России, с этой страной меня связывает только прошлое. Прошлое, которое дало мне абсолютно все, дало понимание жизни. Россия — это совершенно поразительная экзистенциальная лаборатория, в которой человек сведен до минимума, и потому ты видишь, чего он стоит. Но возвратиться в прошлое нельзя и не нужно. У человека только одна жизнь, и когда справедливость торжествует на тридцать или сорок лет позже, чем хотелось бы, – человек уже не может этим воспользоваться. Поздно. К сожалению, поздно. Я не хочу видеть, во что превратился тот город Ленинград, где я родился, не хочу видеть вывески на английском, не хочу возвращаться в страну, в которой я жил и которой больше нет. Знаете, когда тебя выкидывают из страны — это одно, с этим приходится смириться, но когда твое Отечество перестает существовать — это сводит с ума»…

Парадоксально, но Иосиф Бродский не хочет возвращаться именно в перестроечный Петербург, где все вывески на английском, и все фирмы звучат по-английски. Русский поэт хочет оставаться в своей имперской, советской русскости. Впрочем, он и не отрицает своей определенной «советскости».

Уже не как американский гражданин и англоязычный эссеист, а как «странствующий по миру еврей» Иосиф Бродский предпочитает стать «совершенным Никто», и писать «Ниоткуда с любовью…». Кстати, интересно было бы собрать все лучшие стихи этого страннического цикла, и издать под этим же заголовком «Ниоткуда с любовью…». Америка для него лишь удобное место, не более. Как он пишет: «А что насчет того, где выйдет приземлиться, земля везде тверда; рекомендую США…». Но ему самому так и не удалось преодолеть дистанцию между «русским» и «англоязычным» Бродским.

Англоязычный читатель по обе стороны океана, когда воспринимает его книгу стихов не как переводное издание, а как сборник англоязычной поэзии, созданной поэтом по имени Joseph Brodsky, чье имя стоит на титульном листе, недоумевает, и про себя думает: очевидно, у него есть нечто выдающееся, написанное по-русски? Авторская личность «Joseph Brodsky — англоязычный поэт-переводчик» так и остается вторичной. Главное, это прекрасно понимал, споткнувшись сам на собственные нелепости, и Иосиф Бродский. В разговоре с Соломоном Волковым о «неминуемом переходе на англоязычные рельсы», он заметил: «Это и так, и не так. Что касается изящной словесности — это определенно не так. Но стихи на двух языках писать невозможно, хотя я и пытался это делать…» О том же поэт говорил и Свену Биркертсу: «Прежде всего, мне хватает того, что я пишу по-русски. А среди поэтов, которые сегодня пишут по-английски, так много талантливых людей! Мне нет смысла вторгаться в чужую область. Стихи памяти Лоуэлла я написал по-английски потому, что хотел сделать приятное его тени И когда я закончил эту элегию, в голове уже начали складываться другие английские стихи, возникли интересные рифмы Но тут я сказал себе: стоп! Я не хочу создавать для себя дополнительную реальность. К тому же пришлось бы конкурировать с людьми, для которых английский — родной язык. Наконец — и это самое важное — я перед собою такую цель не ставлю. Я, в общем, удовлетворен тем, что пишу по-русски, хотя иногда это идет, иногда не идет. Но если и не идет, то мне не приходит на ум сделать английский вариант. Я не хочу быть наказанным дважды…»

Впрочем, о печальной судьбе своей в роли «странствующего еврея» Иосиф Бродский сам размышляет в стихотворении «Пятая годовщина», о пятилетии своей эмиграции, своего странствия по миру.

Теперь меня там нет. Означенной пропаже

дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.

Отсутствие мое большой дыры в пейзаже

не сделало; пустяк: дыра, - но небольшая.

Ее затянут мох или пучки лишая,

гармонии тонов и проч. не нарушая.

При работе над образом Иисуса, раздумывая над судьбами еврейского народа у прекрасного русского скульптора, еврея по национальности, Марка Антокольского появилась мысль изобразить еврейский народ в образе Вечного Странника. Из письма корреспондентке, которая пользовалась его доверием: «У меня два сюжета, которые меня одинаково сильно занимают. Первый – это «Вечный жид» – исхудалая, жилистая фигура, насколько усталая, настолько же и энергичная. Оборванный, обросший, съежившись, идет он безостановочно против бури и ветра, который развевает остатки его лохмотьев. Это эмблема не только еврейства, но и всех угнетенных». Второй сюжет – святая мученица из времен раннего христианства: по-видимому, еще не римлянка, а еврейка...» Увы, воплотить замысел Марк Антокольский не успел…

Пришлось этот образ, даже не называя, воплощать своей позднеэмигрантской жизнью Иосифу Бродскому. Напомним, что в средневековье евреев называли «свидетельствующими», так как считалось, что Господь хранит евреев, как живое свидетельство слов и деяний Иисуса. «Вечный жид» – это одно из проявлений «мировой скорби», охватившей европейский мир… Сам Иосиф Бродский не напишет поэмы «Вечный жид», но своей эмигрантской жизнью и поздней русскоязычной поэзией в целом он (осознанно или нет?) становится ипостасью «Вечного жида».

Существует же музейный эталон «Вечного жида». «Вечный жид» - общепринятый эталон всего еврейского. Все основные параметры и характеристики В.Ж были определены австрийским исследователем еврейского происхождения Мартином Бубером, и впоследствии одобрены главным ашкеназским раввином Палестины с точки зрения религиозного закона, и академиком Ландау со стороны конвенциональной науки. Этот эталон В.Ж хранится в Еврейском музее в Берне. Многочисленные попытки государства Израиль договориться с Швейцарским правительством о переносе «Вечного жида» в Иерусалим не увенчались успехом.

Может быть, этот вечный образ и переходит время от времени в разные реальные личности, и в том числе на какой-то момент в Иосифа Бродского?

Именно такого вечного скитальца Иосифа Бродского изобразил в своем романе «Теплоход «Иосиф Бродский» мой друг Александр Проханов: «Некоторое время чародейка взирала на большой портрет Иосифа Бродского, украшавший кают-компанию. Из рамки красного дерева смотрело изнуренное, с большими глазами, лицо иудейского мученика, прозревавшего весь скорбный путь богоизбранного народа от грехопадения, египетского плена, исхода, бессчетных гонений и рассеяний до напрасной попытки создать государство Израиль, обреченное пасть под ударами палестинских гранатометов….

— Все вы правы, — вещунья озирала гостей проницательными очами, над которыми наведенные брови выгибались синими дугами. Сова, вторя ей, поворачивала круглую голову с ненавидящими золотыми глазами. — Видите ли, Иосиф Бродский вездесущ. Он был в далеком прошлом, существует ныне во множестве воплощений и никогда не исчезнет, какие бы сюрпризы ни преподносила нам история. Человечество, с момента зарождения, двигалось от одного Иосифа Бродского к другому, которые являлись в самые переломные, драматические периоды, не позволяли истории уклониться от божественного промысла. «Иосиф» на арамейском языке — «подающий знак». Иосиф Бродский — это тот, кто подает человечеству знаки, уводя за собой сбившуюся с пути историю. Таким был Иосиф, сын Иакова, проданный братьями в Египет, что предопределило появление Моисея, великий «исход», скрижали, скинию и весь иудаизм как неизбежный путь человечества. Таким был великий историк и метафизик Иосиф Флавий, предсказавший христианство. Никто не сомневается, что святой Иосиф, в семье которого родился Христос, был такой же путеводной звездой человечества. Можно перечислять без конца. Иосиф Волоцкий, знаменитый устроитель православной церкви. Иосиф Сталин, которого многие почитают святым. Иосиф Броз Тито — несравненный славянский герой… Иосифы Бродские есть во всех народах, на всех материках. Есть у китайцев, есть у народа майя, есть у племени зулу. Антропологи, изучающие останки австралопитеков, обнаружили у некоторых скелетов признаки Иосифа Бродского. Некоторые гипотезы утверждают, что Иосиф Бродский существовал в «дочеловеческий период», являя себя в образе динозавра. Моя же мысль, подтвержденная герменевтикой, сводится к тому, что Иосиф Бродский заявил себя уже на стадии минеральной фазы земли, в период образования гор, выделения из расплавленной магмы минералов и руд. Такие самоцветы, как топаз, изумруд, аквамарин, носят признаки Иосифа Бродского. Изучая академика Зельдовича, его теорию происхождения Вселенной, можно найти намек, что «первичный взрыв» в той или иной степени связан с Иосифом Бродским. Поэтому, господа, спиритический сеанс, участниками которого вы согласились стать, соединит вас не просто с духом усопшего человека, но с космическими силами невиданной мощи, что одновременно и плодотворно и смертельно опасно. Те из вас, кто отважится испросить у Иосифа Бродского прорицание о своей судьбе, должны знать, что ответ будет содержать не относительную, но абсолютную истину, пусть и изложенную в сомнамбулической форме его бессмертных стихов.

Все подавленно молчали, стараясь уразуметь грандиозную, умонепостижимую тайну, завесу над которой приоткрыла колдунья в волшебном тюрбане с древней совой на плече…

Есаул смотрел на портрет в лакированной рамке, — выпуклые, печальные, переполненные тайными слезами глаза, наклоненная голая шея, словно ее побрили перед ударом топора, горько сжатые губы, познавшие тщету славословий, вкусившие полынь молчания. Он чувствовал непостижимую связь, сочетавшую его, потомственного казака Есаула, и этого печального иудея, занесенного в русскую жизнь, как заносит астероид в пространство чужой планеты. Эта связь была неявной, состояла из мучительной несовместимости и сладкой нерасторжимости. Донской казак, военный разведчик, изощренный государственный муж. И иудей, печальный изгнанник, болезненный стихотворец. Они являли собой две ветви расщепленного человечества, которые пытались срастись и в тщетных попытках истребляли друг друга. Погибали в этом непрерывном борении, уповая на смерть, в которой снова сольются… Есаул переживал странное прозрение. Иудей Иосиф Бродский и он, Есаул, донской казак, были лютыми врагами по крови, обильно пропитавшей грешную русскую землю. Но их астральные тела обагрили метафизической кровью одну и ту же стальную ось, по которой текли и сливались струйки их метафизической крови, создавая таинственную общность их творческих душ и судеб, обреченных на поиск истины, на жертвенность, на поношение близких, на нестерпимую, непреходящую боль

Колдунья между тем принялась ворожить. Извлекла табакерку, где хранился порошок растертой в труху саламандры. Кинула на стол колоду игральных карт, рассыпав ворох валетов, тузов и дам. Пересадила сову на другое плечо, отчего недовольная птица зашипела и выпустила из-под хвоста ядовитый шмоток…

— Явись, лжец!.. Иначе книгу твою буду сечь лозой, пороть розгой, кину на уголья, превращу в мертвый пепел! — Она швырнула в свечу последнюю щепоть порошка. Комната озарилась фиолетовым светом. Ударил гром. Из рамы, неловко, как перелезают через забор, вылез тощий, угловатый, болезненный человек. Дико вращал глазами, затравленно поворачивая шею. Перенес через раму сначала одну тонкую ногу, потом другую. На нем была длинная, расстегнутая на груди рубаха, белые кальсоны с тесемками, стоптанные туфли на босу ногу. Так одевают пациентов в сумасшедших домах. Загнанно глядя на мучительницу, путаясь в тесемках, бочком протиснулся меж рядов, добрался до двери, вышел на палубу. Переступил через борт и мягко опустился на воду. Не утонул, а лишь слегка разбередил поверхность. Сутуля плечи, прижимая руки к груди, пошел по водам, удаляясь, переставляя неловкие ноги, тощий, одинокий, в сторону берега, оставляя на воде след, подобный росчерку ветра. Следом, покинув плечо колдуньи, полетела сова, уменьшаясь, переваливаясь с крыла на крыло.

Все, обомлев, смотрели, как уходит по водам Иосиф Бродский…»

Я уж боюсь даже думать, с чьим ликом сравнивает своего героя, шагающего по водам, Александр Проханов. Непонятно, как не обратили внимание на этот образ вечного скитальца наши бродсковеды. Такого возвеличивания «подающего знак» иудейского мученика еще не было в нашей литературе…


Сам Иосиф Бродский размышляет на эту тему: «Никто не вбирает в себя прошлое с такой полнотой, как поэт, хотя бы из опасения пройти уже пройденный путь. (Вот почему поэт оказывается так часто впереди «своего времени», занятого, как правило, подгонкой старых клише.) Что бы ни собирался сказать поэт, в момент произнесения слов он сознает свою преемственность. Великая литература прошлого смиряет гордыню наследников мастерством и широтою охвата. Поэт всегда говорит о своем горе сдержанно, потому что в отношении горестей и печалей поистине он - Вечный Жид…».

Вот уж верно, в отношении своих позднеамериканских эмигрантских горестей и печалей поэт Иосиф Бродский и впрямь «поистине он - Вечный Жид…». Он стал уходить от этой ипостаси в последние годы, после свадьбы с Марией, после рождения любимой дочурки, может быть, и вернулся бы к «оседлой поэзии», забыв о роли странничества. Но – случилась смерть, а потом и спустя год перенос его останков в Венецию, на остров Сан-Микеле.

Он сам выбрал себе защитную нишу в эмиграции, нишу «Вечного жида», нишу странствующего никто, не желая становиться полноценным американским гражданином. Еще вскоре после отъезда в США, в 1972 году, узнав о смерти друга Сергея Чудакова (как оказалось смерти вымышленной, не имевшей места в жизни), Иосиф Бродский посвятил ему стихотворение «На смерть друга»:

Может, лучшей и нету калитки в ничто,

Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,

Вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,

Чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,

Тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.

Посылаю тебе безымянный прощальный поклон

С берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

Замечательное стихотворение, но уже и не русского пасынка, и отнюдь не американского приёмыша, а странствующего «Вечного жида». Это десятижды повторяемое в разных, и проходных для него, и знаковых стихах декларируемое свое существование в «нигде» и, адресованное в «ничто», написанное «неизвестно когда» - наверное, и есть суть просыпавшегося в Бродском «Вечного жида»? «Вечный жид» в каком-то смысле вненационален, это еврей в вечном изгнании, никак не иудей по вере, и не привязанный к месту израильтянин. Поэт Виктор Куллэ пишет, применительно к Бродскому: « Не знаю, существует ли на генетическом уровне еврейская тяга к странствиям. Возможно, жадность к миру, стремление всё увидеть своими глазами, везде побывать и является отличительной чертой еврейского народа…». Наблюдение верное, но во-первых, я бы не назвал её общееврейской чертой, местечковое еврейство совсем иное, иудаисты принципиально другие. Во-вторых, в этих странствиях «Вечного жида» при всей жадности к миру, нет желания принять в себя этот мир, эти странствия вневременны и внепространственны, неизвестно где, неизвестно когда и неизвестно кому адресованные. Даже описанные неизвестно кем, «совершенным ничто». Об этой ипостаси так четко пока еще не писали ни друзья и поклонники поэта, ни его враги. Здесь нет антирусскости, или антиамериканизма, или антиеврейства, есть осмысленное «ничто». Каким бы дикарем и авантюристом ни был его друг Сергей Чудаков, он-то всегда был национален.

Олег Осетинский интересно сравнивает Иосифа Бродского с Сергеем Чудаковым, ныне почти забытым поэтом, другом Бродского: ««Оглушены трудом и водкой/ В коммунистической стране,/Мы остаемся за решеткой/ На той и этой стороне!» – писал незабвенный Серж Чудаков в 62-м... А в 1989-м, в городе Риме, Иосиф Бродский спокойно сказал мне:

– Если по правде, то Нобелевку нужно было дать Сереже. Я серьезно.

– А как же – з л о с т н о е ? – я хохотал. – «Злостное неповиновение»! Ты вот вроде «политический», – но корректный!

– Я – корректный? – как бы обиделся Бродский. – А кто сочинил вот это: «Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик!»

– Так это ж письменность, Ёсик! Ты ж не грыз милиционеров, не выпрыгивал из зала суда на Сивцевом, не продавал девиц киношникам!

– Да-да! – Бродский грустно качнул головой. – Конечно, нобелевцы никогда б ему не дали, они ханжи, еще похуже совков!..

«Злостное неповиновение органам правопорядка» – строчки из приговора поэту Сергею Чудакову. Златоуст-златоротец, русский Вийон. Грязнющая пивная на Дорогомиловке была его башней из слоновой кости. Помню его признания: «Я живу на доходы от школьницы, На костре меня мало спалить!» Помню и строчки Лени Губанова: «Пусть он был обормотом и вором, Все равно мы покрепче той свары, Все равно мы повыше той своры, Все равно мы звончее той славы!»... Рядом были, конечно, Вознесенские–Евтушенки, они тоже как бы сопротивлялись режиму, – шумно, но не «злостно»... – в ы ж и в а я ! Гримеры совка, они вслед за ВВ (не Путиным!) выгодно обменяли желтые кофты на желтые ботинки и заграничные вояжи, но мужской логики выстрела-покаяния, с которым Маяковский все-таки обрел Судьбу Поэта, не хватило из них никому...

А подлинные гении, аватары, – Чудаков, Губанов, Красовицкий, даже Бродский – в кремлевский сортир не вписались! – и власть их изгнала или растоптала, а стихи оставила – «на потом!». «Прости, железная держава, что притворялась золотой»! Бродскому удавалось скрыть эзотерический вызов под вполне пристойным католицизмом, потому и выпала Нобелевка. Думаю, он втайне страдал от невозможности п р ы ж к а радикального, апофатического!..»

Я согласен с Осетинским, Бродскому удавалось скрывать свой эзотеричный лик «Вечного жида», потому и получил Нобелевку. Ведь, дело не в еврействе, дело в эзотеричности этого неполиткорректного образа… По-своему, «Вечный жид» - это мировой радикально неполиткорректный образ, чуждый и России, и Европе, и Америке, и Израилю…

Этот лик и описал Иосиф Бродский в своей «Пятой годовщине», возникшей к пятилетию его эмиграции:

…и без костей язык, до внятных звуков лаком,

судьбу благодарит кириллицыным знаком.

На то она судьба, чтоб понимать на всяком

наречьи. Предо мной - пространство в чистом виде.

В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.

В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.

Это уже не американское пространство, не европейское или еще какое-нибудь, в нём места нет никакой нации и никакой державе. Как контраст можно вспомнить его же тоже эмигрантское, но совсем иное по смыслу и звучанию имперское стихотворение, где он пытается стать сыном Америки:

Я, пасынок державы дикой

С разбитой мордой,

другой, не менее великой,

приёмыш гордый…

Удавалось ему стать подлинным американцем, но редко. Все-таки, чаще всего в поздний его период побеждало странничество. Нет ни русских пасынков, ни американских приемышей, есть осознанно антиэстетическое, антинациональное, неприлично болезненное осознание «на языке человека, который убыл…». Он искренне разоблачает сам себя и свою немощную дряхлость и ненужность: «Могу прибавить, что теперь на воре, / уже не шапка – лысина горит…»

Ветер поэзии в разных странах взметает залежавшуюся литературную пыль, и писатели дружно говорят: это «Вечный жид» никак успокоиться не может. Так и будет появляться в разных странах эта странствующая поэзия Иосифа Бродского. И вновь будет появляться нам странный герой,( и это явное самоощущение поэта Иосифа Бродского?!) как в стихотворении «Лагуна»:

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

если кто-то плачет о нем вообще.

Владимир Бондаренко

Свободная Пресса

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе