О мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды...

Умер Сергей Есин, писатель, долгое время занимавший должность ректора в Литературном институте, потом – возглавлявший кафедру литмастерства, на которой я преподаю. 

Умер он неожиданно – меньше недели назад я видела его на вручении букеровской премии, а за несколько дней до этого – и на поэтическом биеннале в Музее Пушкина, и на юбилее Сергея Чупринина. Выглядел он, как обычно: то есть, «как огурчик», лет этак на пятьдесят в свои почти восемьдесят два года. Стройный, светловолосый, реактивный, подвижный. Он стоял в сторонке от всех, один, держал на весу тарелку с фуршетными закусками и поглядывал по сторонам. Я кивнула ему, но заговаривать не стала: зачем, если каждую неделю с избытком вижу его в институте, а вокруг так много дружественных людей, с которыми нас разлучили московские расстояния и обстоятельства. Однако уже была в его одиноком стоянии некая тоска отчуждения, как бы он был не вполне здесь… Может быть, какое-то предчувствие ухода…

Тем не менее, когда мне сегодня днем позвонила студентка и спросила, не слышала ли я, что Есин умер, я не поверила: почему-то он казался бессмертным, да и сам по всем признакам рассчитывал на бесконечный путь впереди: хлопотал о том, чтобы его выдвинули на Патриаршую литературную премию, чтобы ему дали дачу в Переделкине. 

У нас с ним были непростые отношения. Принял меня на работу в период своего ректорства Евгений Сидоров, при котором Литературный институт переживал пору расцвета: все творческие инициативы приветствовались и осуществлялись. Преподаватели творческих кафедр получали возможность, при их желании, читать дополнительные спецкурсы по тем предметам, которые их сугубо интересовали. Так, Андрей Битов в придачу к своему семинару читал «Теорию прозы», Леонид Бежин – «Китайскую поэзию» (или «Словесную культуру Китая», точно не помню), а я – «Историю русской религиозной мысли». Ну и при Есине все это постепенно прикрылось… «Это теперь знают все!» – объяснил он мне, почему мой спецкурс изымается из учебной программы.

Потом он стал представителем Зюганова на выборах 96 года, а меня считал либералкой и при каждом удобном случае норовил меня как-то уязвить, поймать на слове, перетолковать, пошпынять или просто начинал орать, неизвестно почему. Но я относилась к этому со смехом:

– Сергей Николаевич, вот уже у вас и глаза заблестели, и кровь прилила к голове, и румянец вспыхнул на ваших бледных щеках. Тонус повысился, настроение улучшилось, появился кураж!

Надо отдать ему должное, он тут же успокаивался и примирительно признавался:

– Да, я как только вас увижу и покричу, так сразу как-то взбадриваюсь, сил прибавляется… 

А сам на протяжении лет встречал меня как бы шутливым восклицанием:

– У, моя ненавистная!

Когда-то я посмотрела фильм Андрона Кончаловского, снятый им еще в Америке, «Беглец». Там страшный бандит, заключенный, сбегает из тюрьмы, и за ним на протяжении двух часов охотится начальник этой тюрьмы, как две капли воды, похожий на Есина. И вот я напоминала себе этого «беглеца», пытающегося вырваться из сетей, улизнуть, скрыться от преследования этого изобретательного ловца, который отмечал в своих многотомных изданных «Дневниках» то какие-то мои реплики, вырванные из контекста, то интерпретировал самым баснословным образом мои поступки и выставлял их на всеобщее обозрение. Порой, когда мы перед семинарами, которые начинались в одно и то же время, сидели на кафедре и болтали с Евгением Рейном, он напряженно вслушивался, а потом фиксировал услышанное в своих дневниковых записях, строго помеченных числом… 

Прочитав какую-то ерунду о себе, я как-то раз так ему и сказала:

– Сергей Николаевич, я отказываюсь с вами говорить без моего адвоката. 

Но, но, но – что меня примирило с ним, и примирило окончательно. Я прочитала его книгу «Валентина», которую он мне подарил. Собственно, это тоже дневниковые записи, которые он вел на протяжении многих и многих лет, но посвященные исключительно его тяжело больной жене и его заботам о ней. Она была намного старше его, нуждалась в ежедневных мучительных процедурах, без которых не могла бы жить и на которые он возил ее ежедневно на другой конец Москвы. То укладывал в больницу, постоянно навещая и привозя гостинцы, то забирал домой и ухаживал, как добрый самарянин. Видно из этих записей, несмотря на то, что это не акцентируется, что характер у Валентины был ох какой непростой, некоторые диалоги поражают воображение. Например, он приезжает к ней в больницу и говорит о том, что у него болят легкие, сильный кашель, температура. А она ему отвечает как-то так:

– Ну так пожил уже достаточно… 

Мол, чего жалуешься, пора и честь знать. 

Поразительно, но все эти годы жизнь Сергея Николаевича в институте протекала как бы на моих глазах, но я и не подозревала об этом ее другом измерении: он никогда не жаловался и как-то спокойно сообщал: 

- Отвез сегодня до семинара Валентине в больницу сырничков. 

И потом она умерла. Есин был убит этим горем. Впервые после похорон появившись у нас на кафедре он, в ответ на мои сочувственные слова, заплакал. И только спросил, как теперь за нее молиться и что делать, чтобы не разлучаться с ней духовно. Не надо быть провидцем, чтобы утверждать, что он своим бережным отношением к этой очень старой больной жене, с ее такой «нелитературной», «неромантической» болезнью, существенно продлил и украсил ее жизнь, свою же собственную сделал настолько тяжелой, что, даже читая о его подвигах, почти физически мучительно чувствуешь это бремя. Я была под большим впечатлением и сказала об этом Сергею Николаевичу, прибавив, что это настоящая христианская книга. 

Эта его способность взять на себя тяжесть чужого горя и попытаться его облегчить безоговорочно перевешивает все остальные претензии. Он действительно вникал в трагические или даже просто запутанные обстоятельства людей, которые работали и учились под его началом. А для кого-то он оказывался настоящим благодетелем. Одна преподавательница, у которой обнаружили рак и предписали делать операцию и химию, получила от него позволение не ходить на работу в течение полугода, а вести свои семинары дистанционно, с компьютера, получая за это зарплату. И это оставалось тайной для всех: он «покрыл» это своей властью. 

Другой, а именно Тане Бек, когда обворовали ее квартиру и при этом вынесли даже входную дверь, он тут же прислал мастера, возместил украденное, все сделал так, чтобы она не чувствовала никакого ущерба. 

А сколько раз он подкидывал явно и тайно деньги студентам (знаю об этом от них)! Организовывал для них бесплатные обеды, что было для них жизненно важно. А мой студент-дурашка Коля Матвеев, которого я поначалу скрывала от милиции, а потом его все-таки выловили и отправили в тюрьму, вышел досрочно тоже благодаря заступничеству института и, в первую очередь, Есина. Помню, как мы подписывали письмо об освобождении этой «надежды русской поэзии»! Вообще, если надо было за кого-то заступиться, первым человеком был именно Сергей Николаевич.

В конце жизни он примирился со многими людьми, которым когда-либо досадил: принял, наконец, назад в институт Сергея Чупринина, которого как-то нехорошо, нечестно когда-то уволил. Простил тех, кто в свое время интриговал против него и пытался сместить его с должности ректора, расписывая, как оказалось, мнимые его преступления на страницах «Литературной России». 

И – тоже огромнейшая его заслуга – он сохранил Литературный институт в те времена, когда все было «расхищено, предано, продано», когда на наш особнячок с садиком в центре Москве, на наш «дом Герцена», на наш «ресторан Грибоедова» посягали такие силы, разевали рты такие власти! Сам Есин поплатился за это подожженной квартирой, не говоря уже о многочисленных угрозах и шантажистских приемах. Выстоял, как скала!

Его последние слова, сказанные мне в прошлый вторник:

- Вы уж будьте поснисходительнее к своим студентам! Не надо так круто, надо с ними помягче, помягче…

Студентов он любил, что и говорить. Надеюсь, что и они его будут вспоминать с любовью и благодарностью.

Будем теперь молиться об упокоении раба Божиего Сергия!

Вечная память!

Автор
Olesia Nikolaeva
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе